Она умолкла, однако, проходя по галерее, добавила, обращаясь к Эмили:
– Порой вы напоминаете мне покойную маркизу. Она выглядела такой же цветущей, а когда улыбалась, очень походила на вас. Бедняжка! Какой веселой она приехала в замок!
– А потом уже не была веселой? – спросила Бланш.
Доротея покачала головой, и Эмили взглянула на экономку с неподдельным интересом.
– Давайте присядем, – предложила Бланш, достигнув противоположного конца коридора. – А вы, Доротея, расскажите о покойной маркизе еще что-нибудь. Мне хочется заглянуть в то зеркало, о котором вы только что упоминали, и увидеть те картины, которые оно отражает.
– Нет, мадемуазель, – отказалась Доротея. – Если бы вы знали столько же, сколько знаю я, то не просили бы. Это слишком тяжело. Я часто стараюсь прогнать печальные воспоминания, но они все равно возвращаются. Снова и снова я вижу дорогую госпожу на смертном одре и слышу каждое ее слово. Ужасающая была сцена!
– Почему ужасающая? – уточнила удивленная Эмили.
– Ах, мадемуазель! Разве смерть не всегда ужасна? – в свою очередь спросила Доротея.
В ответ на другие вопросы Бланш экономка просто промолчала. Заметив в ее глазах слезы, Эмили воздержалась от дальнейших расспросов и даже постаралась отвлечь внимание подруги, пригласив ее в сад, где как раз в это время появились граф, графиня и месье Дюпон.
Едва завидев Эмили, граф пошел навстречу и представил ее графине в столь любезных выражениях, на какие был способен только отец. Эмили в большей степени ощутила благодарность, чем неловкость. Графиня встретила гостью с одной из тех очаровательных улыбок, которые порой себе позволяла. Нынешнее ее настроение стало следствием проведенной с ней графом беседы относительно Эмили. Трудно представить, как прошла встреча с аббатисой, которую граф только что посетил, но его обращение к гостье отличалось необыкновенной добротой. Сама же она испытала глубокую благодарность, поскольку с первой минуты знакомства прониклась к графу искренним доверием.
Прежде чем Эмили успела поблагодарить за гостеприимство и выразить намерение немедленно переехать в монастырь, граф и графиня пригласили ее остаться в замке, выразив такую дружескую сердечность, что, несмотря на желание увидеть знакомых монахинь и всплакнуть над могилой отца, она согласилась провести в гостях еще несколько дней.
В то же время она обратилась к аббатисе с письмом, в котором сообщила о возвращении в Лангедок, и попросила принять ее в монастырь в качестве пансионерки. Также она написала месье Кеснелю и Валанкуру, причем последнего уведомила только о том, что приехала во Францию, а поскольку не знала, где тот находится, адресовала послание брату в Гасконь.
Вечером мадемуазель Бланш и месье Дюпон отправились вместе с Эмили в дом Лавуазена, где провел последние дни и умер Сен-Клер. Конечно, время смягчило боль утраты, хотя и не стерло окончательно, а знакомые места навеяли элегические воспоминания. Лавуазен пребывал в добром здравии, и, казалось, так же, как прежде, наслаждался жизнью. Он сидел на скамейке возле дома и с удовольствием наблюдал за играми внуков, время от времени подбадривая тех, кто замешкался. Он сразу узнал Эмили и обрадовался встрече, а та в свою очередь была счастлива услышать, что после ее отъезда в большой семье не случилось печальных событий.
– Да, мадемуазель, – признался старик, – слава богу, все мы живем дружно. В Лангедоке не найти семьи крепче.
Подняться в комнату, где умер отец, Эмили не осмелилась и после получасовой беседы с Лавуазеном и его близкими покинула дом.
Во время жизни в Шато-Ле-Блан ей часто доводилось наблюдать глубокую, хотя и молчаливую меланхолию месье Дюпона. Сожалея о самообмане, лишавшем достойного шевалье мужества уехать, Эмили решила покинуть замок, как только позволит уважение к графу и графине де Вильфор. Уныние друга вскоре встревожило хозяина дома, и в ответ на расспросы Дюпон поведал о своей безнадежной любви. Впрочем, графу оставалось лишь сочувствовать, хотя втайне он решил при случае похлопотать за него. Учитывая деликатное положение Дюпона, граф слабо возражал против намерения того уехать на следующий день, однако взял с него слово вернуться при более благоприятных обстоятельствах. Сама же Эмили, хоть и не могла ответить на чувства Дюпона, глубоко ценила его благородство и испытывала признательность за помощь. С теплыми чувствами она вышла проводить шевалье домой, в Гасконь, а тот простился с таким искренним выражением почтительной любви и печали, что граф еще глубже заинтересовался его судьбой.
Спустя несколько дней Эмили тоже покинула Шато-Ле-Блан, но только после того, как пообещала графу и графине вскоре нанести визит.
Аббатиса встретила Эмили с той же материнской добротой, как и прежде, а монахини приняли как давнюю подругу. Знакомые монастырские стены вызвали грустные воспоминания, однако вместе с ними пришла благодарность Богу за спасение от многочисленных опасностей. Хоть Эмили и всплакнула над могилой отца, горе потери близкого человека уже утратило прежнюю остроту.
Спустя некоторое время после переезда в монастырь Эмили получила от месье Кеснеля ответ на свое письмо, в котором сообщала о возвращении во Францию и спрашивала, когда сможет поселиться в родном доме в Ла-Валле. Как она и ожидала, ответ месье Кеснеля оказался холодным и формальным. Дядюшка не выразил ни сочувствия к пережитым испытаниям, ни радости по поводу благополучного от них избавления. Он не упустил возможности осудить племянницу за отказ графу Морано, которого по-прежнему считал достойным человеком, и выразить недовольство поступками Монтони, которому завидовал. На вопросы относительно замка ответил туманно, хотя и сообщил, что срок аренды Ла-Валле подходит к концу. Однако погостить у себя не пригласил, а посоветовал пока оставаться в монастыре Сен-Клер, поскольку материальные обстоятельства не позволяли Эмили переехать в свой дом. О судьбе старой служанки Терезы дядя умолчал, а в постскриптуме добавил, что месье Моттевиль, в чьих руках оказалась значительная часть состояния покойного Сен-Обера, сумел удачно выпутаться из финансовых затруднений. Таким образом, Эмили могла рассчитывать на возвращение гораздо большей части своих средств, чем предполагалось раньше. В письмо было вложено поручение к одному купцу в Нарбонне выплатить мадемуазель Сен-Обер небольшую сумму.
Спокойная жизнь в монастыре, прогулки по лесам и побережью восхитительной провинции Лангедок постепенно восстановили безмятежное состояние духа Эмили; лишь изредка ее тревожили мысли о Валанкуре, от которого она ждала ответа на свое письмо.
Глава 38
Когда волна, вздымаясь до небес,
На мачты жалкие обрушивает вес
Воды и пены белый столб и ветра вой
Вступает с кораблем в неравный бой,
Страх отвергая, моряки встают
И смерть встречают, как любви приют.
Вынужденная проводить время в одиночестве, Бланш мечтала о приезде новой подруги, чтобы вместе гулять и наслаждаться прекрасными пейзажами. Теперь рядом с ней не было человека, готового выслушать ее восторги. Ничей взор не вспыхивал в ответ на ее улыбку, ничье лицо не отражало ее счастья, и постепенно юная особа впала в грустную задумчивость.
Заметив хандру дочери, граф де Вильфор охотно уступил ее уговорам и напомнил Эмили об обещании их навестить. Но молчание Валанкура, затянувшееся значительно дольше времени, необходимого для доставки письма из Эстувьера, повергло мадемуазель Сен-Обер в глубокую тоску и побудило отложить визит до лучших времен. Однако сам граф и все его семейство продолжали настаивать, а поскольку объяснить стремление к уединению не представлялось возможным, ее отказ выглядел как каприз и обижал добрых друзей, чьим расположением она дорожила, поэтому спустя некоторое время Эмили все-таки вернулась в Шато-Ле-Блан. Участливое отношение графа де Вильфора побудило ее изложить ему ситуацию с поместьями покойной тетушки и попросить совета относительно возможности их возврата. Граф не сомневался, что закон встанет на ее сторону, и в качестве первого шага предложил написать знакомому адвокату в Авиньоне, которому доверял. Эмили с благодарностью приняла помощь. Успокоенная доброжелательной обстановкой, она снова почувствовала бы себя счастливой, если бы не тревога за Валанкура. Прошло уже больше недели ее жизни в замке, а долгожданного письма все не было. Эмили знала, что если возлюбленный не навестил дом брата, то еще не получил послания, и тем не менее волнение не утихало. Снова и снова возникали мысли о том, что могло с ним произойти за то долгое время, которое она провела в замке Удольфо. Порой навязчивый страх, что Валанкура нет в живых или что он полюбил другую, становился слишком угнетающим, и даже милое общество Бланш казалось невыносимым, поэтому, когда позволял семейный распорядок, Эмили часами сидела в своей комнате в полном одиночестве.
В одну из таких печальных минут она открыла шкатулку, где хранила письма Валанкура и несколько пейзажей Тосканы. Рисунки уже утратили былой интерес, а в письмах шевалье Эмили надеялась найти ту нежность, которая так часто успокаивала ее и хотя бы на миг сокращала расстояние между ними. Но сейчас знакомые строки оказали другое воздействие: мысль, что время и разлука изменили отношение Валанкура к ней, ранила сердце, и даже его почерк доставил немало болезненных воспоминаний. Эмили с трудом прочитала первое письмо и замерла в глубокой задумчивости, со слезами на глазах. В таком состоянии ее и застала Доротея, пришедшая сообщить, что обед будет подан на час раньше обычного времени. Эмили вздрогнула и поспешно убрала листки обратно в шкатулку, однако экономка заметила и волнение, и слезы.
– Ах, мадемуазель! – воскликнула добрая женщина. – Вы так молоды! Неужели есть причина для печали?
Эмили постаралась улыбнуться, но ответить не смогла.