Эмили молчала, вспоминая вчерашние покаянные речи Валанкура. Кажется, граф действительно говорил правду. И все же она не осмеливалась поверить: сердце ее страдало от одного лишь подозрения вины любимого. После долгого молчания граф признался:
– Я понимаю ваше недоверие и, наверное, должен представить доказательства, но не могу этого сделать, не подвергая опасности дорогого человека.
– О какой опасности вы говорите? – спросила Эмили. – Если я могу ее предотвратить, то вы можете положиться на мою честь.
– Да, на вашу честь я полагаюсь в полной мере, – ответил граф, – но могу ли рассчитывать на вашу выдержку? Сможете ли вы устоять против мольбы избранника, когда он попросит назвать имя того, кто лишил его счастья?
– Подобное искушение мне не грозит, сир, – со скромной гордостью возразила Эмили, – ибо не смогу испытывать чувства к тому, кого перестала ценить и уважать. Но я даю вам честное слово.
Однако слезы опровергли первое ее утверждение; она почувствовала, что только время и сила воли способны стереть из сердца привязанность, которая была основана на истинном доверии и поддерживалась давней привычкой и испытаниями.
– Я верю вам, – ответил граф, – поскольку убежденность в виновности шевалье необходима для вашего душевного спокойствия. Мой сын часто оказывался свидетелем дурного поведения Валанкура и несколько раз сам едва не становился соучастником, опустившись до совершения сомнительных поступков, но мне удалось спасти его. Представьте, мадемуазель Сен-Обер, может ли отец, едва не потерявший сына, не предупредить об опасности ту, которая готова отдать свое счастье в неверные руки. Я собственными глазами видел, как шевалье играет с подозрительными людьми. Если вы по-прежнему сомневаетесь, поговорите с моим сыном.
– Я не должна сомневаться в том, что вы видели, – печально ответила Эмили. – Но, возможно, шевалье совершил ошибку, которую больше никогда не повторит. Если бы вы знали его прежние принципы, то поняли бы мои сомнения.
– Увы! – вздохнул граф. – Трудно поверить в то, что делает нас несчастными. Но я не стану утешать вас лестью и ложными надеждами. Всем известно, насколько притягателен порок азарта и как трудно отказаться от этой вредной привычки. Не исключено, что некоторое время шевалье и будет воздерживаться, однако вскоре возьмется за старое. И я боюсь, что дело тут не только в привычке, но и в изменившейся морали. К тому же зачем скрывать, что игра не единственный его порок? Валанкур не чужд и других радостей порока и разврата.
Граф умолк в сомнении, а Эмили со страхом ожидала продолжения. Последовала долгая пауза, и наконец граф дал волю чувствам:
– Только ложная деликатность заставила бы меня смолчать, а потому скажу, что за свое поведение шевалье дважды попадал в парижские тюрьмы. Из надежного источника я узнал, что его вызволила одна известная графиня, с которой он продолжал жить и после моего отъезда из столицы.
Граф опять умолк и, взглянув на Эмили, увидел, что та падает со скамейки. Он успел ее поймать, но она потеряла сознание, и тогда он громко закричал, прося о помощи. К сожалению, они находились слишком далеко от дома и его никто не слышал. Граф боялся оставить спутницу и не знал, как поступить. Внезапно взгляд его упал на фонтан неподалеку. Граф прислонил бесчувственную Эмили к дереву, под которым она сидела, и поспешил за водой. Однако здесь его постигло новое разочарование: оказалось, что воды не во что набрать. С возрастающей тревогой наблюдая за чертами бледного неподвижного лица, спустя некоторое время он заметил, что мадемуазель очнулась.
Когда Эмили пришла в себя, то обнаружила рядом не графа де Вильфора, а Валанкура, который смотрел на нее с глубокой тревогой и что-то говорил дрожащим от волнения голосом. При звуке этого знакомого, дорогого голоса Эмили открыла глаза, но тут же снова закрыла и погрузилась в бесчувствие.
Стоявший рядом с суровым видом граф де Вильфор знаком приказал Валанкуру уйти, но тот лишь тяжело вздохнул, обратился к Эмили по имени и поднес воду к ее безжизненным губам. Граф повторил приказ, но шевалье ответил презрительным взглядом и отказался даже на миг оставить Эмили на попечение другого человека. Однако в следующий момент он, очевидно, догадался, о чем граф говорил с Эмили, и не смог скрыть негодования. Но вскоре на смену негодованию пришло столь глубокое раскаяние, что даже граф посмотрел на него с жалостью. Эмили же, придя в себя, расплакалась, правда, тут же проявила самообладание и, поблагодарив за заботу графа и Анри, с которым Валанкур пришел в сад, направилась к дому, словно не замечая третьего из присутствующих месье. Потрясенный Валанкур тихо воскликнул:
– Боже мой! Чем я заслужил внезапное презрение? Что за слова вызвали столь резкую перемену?
Эмили не ответила, а лишь ускорила шаг.
– Что вас так потрясло? – не унимался Валанкур. – Молю, уделите мне хотя бы минуту. Я так несчастен!
Хоть эти слова были сказаны почти шепотом, граф их услышал и немедленно ответил, что сейчас мадемуазель Сен-Обер не расположена к беседе, но если утром почувствует себя лучше, то встретится с месье Валанкуром. Лицо шевалье вспыхнуло. Он высокомерно взглянул на графа, а потом посмотрел на Эмили с удивлением, печалью и мольбой, которые она поняла и приняла. Ответ ее прозвучал слабо, но определенно:
– Завтра мне будет лучше, так что, если желаете принять позволение графа, я с вами встречусь.
– Встретитесь! – воскликнул Валанкур, бросив на графа гордый презрительный взгляд, а затем, словно опомнившись, добавил: – Я непременно явлюсь, мадемуазель. Я приму позволение графа.
Когда они подошли к двери замка, Валанкур на мгновение помедлил, ибо негодование отступило, с нестерпимо нежным, печальным взглядом пожелал Эмили доброго дня и, слегка поклонившись графу, удалился.
Эмили поднялась в свою комнату в столь глубоком сердечном расстройстве, какого еще никогда не испытывала, и попыталась вспомнить слова графа, чтобы оценить вероятность обстоятельств, в которые он верил, и решить, как себя вести при встрече с Валанкуром. Однако рассудок отказывался подчиняться; она понимала лишь одно: что очень-очень несчастна. На какое-то время возникло убеждение, что Валанкур уже совсем не тот человек, которого она так преданно любила, вера в которого поддерживала ее в испытаниях и вселяла надежду на лучшие дни. Теперь это падшее, никчемное создание, достойное если не забвения, то презрения. Затем, не в силах вынести эту ужасную мысль, Эмили отвергла ее, отказываясь верить, что возлюбленный способен на такое поведение. Очевидно, его ввел в заблуждение какой-то коварный враг. На короткое время она даже усомнилась в честности самого графа и заподозрила его в эгоистичном желании настроить ее против Валанкура. Но это сомнение скоро развеялось: отзывы о графе Дюпона и других лиц, а также собственные наблюдения, свидетельствовали об обратном. Надежда на то, что Валанкура оговорили, также не выдержала испытания: граф утверждал, что основывается на собственных наблюдениях и горьком опыте сына. Оставалось одно – навсегда расстаться с Валанкуром! Разве можно ожидать счастья и спокойствия от союза с человеком, склонным к разврату и пороку? Хоть воспоминания о прошлом и крепкая любовь вряд ли позволят ей презирать и ненавидеть его!
– Ах, Валанкур! Неужели после долгой разлуки мы встретились лишь для того, чтобы стать несчастными и расстаться на веки? – воскликнула Эмили и вспомнила его вчерашнее искреннее и сердечное поведение.
Если бы она отважилась довериться собственному сердцу, оно подарило бы ей надежду. И все же она не отваживалась навсегда отвергнуть любимого, не получив надежных доказательств его пороков, хотя и не знала, как это сделать. Однако надо было что-то решать, и Эмили пришла к мысли, что будет руководствоваться тем, как сам Валанкур встретит ее намеки в отношении его непристойного поведения.
В подобных размышлениях пролетело время до обеда, и, вытерев слезы, Эмили спустилась в столовую. Граф окружил ее всевозможным вниманием. Графиня и мадемуазель Беарн сначала удивленно взглянули на ее расстроенное лицо, а затем завели обычный разговор о пустяках. Мадемуазель Бланш смотрела на подругу озадаченно, а та отвечала печальной улыбкой.
После обеда Эмили постаралась как можно скорее покинуть столовую. Бланш последовала за ней, засыпая вопросами, однако Эмили попросила избавить ее от объяснений. Разговоры на другие темы оказались слишком болезненными, так что вскоре Эмили просто замолчала, и Бланш покинула подругу с глубоким сочувствием к неизвестной печали, которую она не могла облегчить.
Тем временем Эмили решила через день-другой вернуться в монастырь: в нынешнем настроении всякое общество, а особенно постоянное присутствие графини и мадемуазель Беарн, представлялось ей невыносимым. В тишине монастыря, окруженная добротой аббатисы, она надеялась восстановить ясность ума и подготовиться к неизбежному тяжкому событию.
Смерть Валанкура и даже женитьба на другой причинили бы меньше страданий, чем внезапное осознание его морального падения, которое доставило несчастье ему самому и лишило Эмили драгоценного образа. Тяжелые размышления прервала записка от Валанкура, в которой он, пребывая, очевидно, в смятении, просил встречи этим вечером, а не следующим утром. Эта просьба вызвала такое глубокое волнение, что Эмили не смогла ответить: с одной стороны, ей хотелось его увидеть и положить конец нынешней неопределенности, с другой – разговор ее пугал. Не отважившись самостоятельно принять решение, Эмили обратилась к графу и попросила совета. Прочитав почтительные строчки, граф де Вильфор заключил, что, если мадемуазель Сен-Обер в состоянии выдержать разговор, то может назначить встречу на вечер.
– Чувства шевалье к вам несомненны, – добавил граф. – Он выглядит настолько расстроенным, а вы, дорогая, до такой степени растеряны, что чем скорее вопрос разрешится, тем лучше.
В результате Эмили написала Валанкуру, что готова принять его сегодня вечером, а остаток времени провела в попытках собраться с силами для нелегкой встречи – так непохожей на ту, о которой она мечтала!