– Нет, – слабо выдохнула она.
– Да, – возразил он и сжал ладони в кулаки, отчего карманы оттопырились. – Одного из них я заберу с собой.
Словно отгораживаясь от его слов, она сделала неловкое движение, и пепельница, с неприятным шумом проскользив по столу, застыла на самом краю, на треть зависнув над бездной.
– Осторожней, – предупредил он.
– Плевать, – резко ответила она и мотнула головой так, что на миг ощетинились ее длинные волосы. – Ты не сможешь это сделать.
Он покачал головой.
– Я смогу.
– Я тебе не позволю. Я не отдам тебе ни одного.
– Отдашь. Тебя заставят. Этот пункт прописан в брачном договоре.
– Плевала я на договор.
Он вздохнул и пошел на нее. Дойдя до стола, вынул правую руку из кармана. Поправил пепельницу.
Она заплакала.
2
В конце концов она успокоилась. Наверное, поняла, что на этот раз слезы не помогут. Он был неумолим. Почему он не был таким раньше, когда она его еще любила?
– Ну что, я звоню своему адвокату?
Она усмехнулась, глядя на него из-под припухших век.
– Нашему адвокату, ты хотел сказать.
– Теперь только моему, – улыбнулся он одними губами. – Тебе придется обзавестись своим. Если ты еще им не обзавелась, как многими другими.
Это был не намек. Это было утверждение. И оно было неголословным. Его обступали факты, поддерживая и тесня.
– Хорошо, – наконец, после долгой паузы, сказала она. – Ты знаешь, что я не выношу шума.
– Ты не можешь его себе позволить, – возразил он, закуривая новую сигарету.
– Не могу, – согласилась она. – И ты этим пользуешься.
– Я хочу забрать с собой одного из моих сыновей, только и всего.
– Зачем?
Он с удивлением посмотрел на нее.
– Что значит зачем? Глупый вопрос.
Он немного смешался, и она вдруг женским нутром поняла, что нащупала его мягкое место, за которым пряталась неуверенность.
– Нет, погоди. Ответь мне на этот вопрос – и все. Если мне понравится ответ, я соглашусь.
Он покачал головой, показывая ей, насколько она не понимает, что он не шутит и пойдет до конца.
– Ну? Я жду, милый.
Это прозвучало оскорбительно. Он встал, обогнул стол и, не вынимая сигареты изо рта, влепил ей тяжелую пощечину.
3
Наутро он уезжал вместе со старшим сыном. Сыну было одиннадцать, и его сонное лицо не выражало ничего, кроме недовольства. Оно напоминало ему лицо жены, когда она обижалась на него и целыми днями хранила тягучее молчание.
Целуя сына на прощание, она не плакала. Да она и не прощалась с ним навсегда, потому что жить они собирались в пустом родительском доме в сорока километрах от их городской квартиры. «При желании ты можешь видеть его каждую неделю, – сказал он, когда монетка упала на орла. – Звони, и никаких вопросов не возникнет».
Младший сын безмятежно сопел в своей кровати. Глядя на него, он подумал, что, конечно, было бы правильнее забрать младшего, но раз жребий распорядился иначе, значит, так решила судьба.
– А мама с нами не поедет? – Сын посмотрел на него своими большими выразительными глазами, когда они тронулись.
– Нет, – только и ответил он, с неприязнью отмечая про себя, что у старшего глаза его бывшей жены.
До этого момента он ни разу не замечал этого сходства.
От испытанного удовлетворения не осталось и следа. Вроде все прошло так, как он задумал, но что-то мешало ему сосредоточиться на главном.
Дождь закончился. Машина мчалась по шоссе, с шумом рассекая натрое лужи и плывущие в них грязные облака. В поселке, где их ждал дом, имелась средняя школа, и теперь ему нужно было устроить туда сына. Машина неслась вперед, в голову влетали разные мысли и, сталкиваясь, распадались на неравные, вырванные из контекста отрезки.
Они уже подъезжали к дому, когда он услышал следующее:
– Я хочу домой, к маме.
4
Сын болел уже третий день. У него держалась высокая температура, его лихорадило. Ребенок бредил.
Все время звал маму.
На мальчика было страшно смотреть, и у него сжималось сердце, когда после третьей бессонной ночи он вглядывался в знакомое, но теперь ускользающее от него лицо сына.
– Никакого воспалительного процесса я не нахожу, – покачал головой седой доктор, вытирая руки белым вафельным полотенцем. – Причина болезни кроется в другом.
– В чем причина, доктор? – Он полез в карман, вытаскивая сложенные вдвое купюры. – Помогите, прошу вас.
– Я врач. – Старик, не обращая внимания на деньги, отвел его протянутую руку. – Я врач, а не психиатр. В любом случае не мешает сдать анализы. Кровь, мочу, флюорографию, кардиограмму. Энцефалограмму. Мать у него есть?
Он смутился, не зная, как ответить.
Доктор взглянул на него поверх очков и, покачав головой, стал одеваться.
– Рецепт на столе, если будет хуже, звоните в неотложку, – выходя за дверь, произнес он. – Завтра до обеда зайду к вам снова. Выздоравливайте.
Он закрыл за стариком дверь.
– Мама, – раздалось за его спиной.
Сын стоял босиком на холодном полу.
– Это мама ушла? – спросил сын, еле шевеля воспаленными губами.
Он подхватил ребенка на руки и понес в кровать, прижимая к груди горячее тело. «Зачем? – вспомнил он слова жены. – Что ты будешь с ним делать?»
Да-да, он ошибся. Судьба рассудила неправильно. Нужно было взять другого ребенка. Младшего, который был похож на него как две капли воды. Зачем он взял этого? Зачем? Он же ее продолжение, он несет в себе ее начало. Как же он не понял этого сразу.
– Сейчас-сейчас, – шептал, укладывая в постель больного ребенка. – Сейчас-сейчас, – приговаривал, как в бреду, накручивая диск телефона.
– Алло, нам нужно встретиться, – заговорил он в трубку, как только она ответила. – Нам нужно обменять детей… Что?.. Да-да, это необходимо, поверь… Я потом все объясню… Да, потом… При встрече… Давай у кафе на двадцать шестом километре… Выезжай срочно… Срочно, говорю, слышишь? Прямо сейчас!
5
Обмен произошел быстро, как будто незнакомые люди поменялись перепутанными ранее портфелями. Едва миновав первый поворот, он остановил машину. Рядом с ним сидел младший сын.
Он протянул руку и взъерошил его непослушную шевелюру.
– Папа, – выдохнул сын и потянулся к нему.
Он крепко обнял малыша и вдруг почувствовал себя таким предельно одиноким, словно уже переступил невидимую грань. Слезы выступили на глазах и потекли по небритым щекам.
– Папа…
– Сейчас поедем, – глотая соленую влагу, ответил он.
Благословение
День стоял жаркий. Я сидел у открытого окна, закинув ноги на подоконник, и пил пиво. Жена с детьми отдыхали в лагере – взявшись за руки, они ходили по лесу, а я в это время банально сосал прямо из горлышка.
Я допивал третью бутылку. Допивал и одновременно уговаривал себя поднять зад и пересесть к компьютеру. На счет раз я должен был вскочить со стула, на счет два…
Допив бутылку, я тут же открыл новую. На счет раз.
– Так ты никогда, слышишь, никогда не станешь писателем, – произнес я вслух.
Или… Стоп.
Кто это сейчас сказал? Оглянувшись, я увидел себя в зеркале платяного шкафа. Там, внутри, в шкафу, я сидел, раскачивался на задних ножках стула и смотрел на самого себя.
Я успокоился, потому что мой вид был не страшен. Я вообще был абсолютно здоров и очень даже нормален. В то же время последнее обстоятельство меня немного беспокоило. Я был уверен, что, будучи нормальным, я не смогу хорошо писать. Мне нужно было как-то замутировать не в лучшую сторону. Как-то отличиться, заляпаться в чем-то.
Хотя бы пузо отрастить, что ли.
Я вспомнил Достоевского, спустившегося в ад за Свидригайловым. Или за Смердяковым, какая разница. Может, он за ними обоими туда спускался. Не в этом дело.
Я сделал большой глоток и задумался. Я думал, что вот, спускаясь в ад и потом топая оттуда наверх, он же не мог не замараться. Что там у него было под ногами? Ведь он наверняка ботиночки свои зафаршмачил, а? И ад вошел в него через эту грязь, впитался в него пылью огненной пустоши. И значит, решившись вытащить оттуда своего будущего проклятого персонажа, он на своих плечах вынес частичку этого ада. И сам стал его воплощением.
Эта мысль была достойна пары глотков. Пары хороших безоглядных глотков.
У каждого свой ад, сказал однажды один писатель.
Рай открыт для всех, сказал другой.
Первым был Бук, второго я тоже знал. Я мог принять эти слова на веру, а мог не поверить ни одной букве. Чтобы как-то возразить или же согласиться, я должен был выдать миру свою версию. Свой, так сказать, хит.
Я сидел, пил пиво, потел и думал…
Звук, который донесся до моего слуха, был странен, как гудок паровоза в консервной банке.
Я поднял глаза и увидел Карлсона. Он приземлялся на мой подоконник. За его спиной работал пропеллер. Посадку давай! – вспомнилось из далекого детства.
– Варенье есть? – спросил мультяшный герой.
– Только пиво, – ошарашенно ответил я.
Карлсон махнул пухлой ручкой:
– Хуй с ним – давай пиво.
Он был похож на безумного лилипута, сбежавшего из психушки и приделавшего на спину вентилятор. Я протянул ему бутылку, и он в три глотка добил ее содержимое.
– Короче, – проговорил Карлсон, провожая взглядом бутылку, – я за тобой.
Мне вспомнился анекдот про канарейку и ее маленькую зеленую смерть. Во рту пересохло.
– А ты кто?
– Я, блять, Вергилий, – сказал он.
– Вергилий? – переспросил я.
– Ну, – подтвердил Карлсон. – Готов спуститься в ад?
Так, допрыгался, – мелькнуло в моей голове.
– Прямо в самый ад? – спросил я.
Карлсон важно кивнул.
Если это была белая горячка, то выглядела она вполне себе ничего – со мной случались вещи и пострашнее.
– Но почему в ад? – Я пытался потянуть время в надежде, что наваждению не хватит воздуха, и оно задохнется. – Мне нужно к хорошим людям.