– Конечно, не нужна. Мы просто оформим на тебя, а платить и ездить буду я.
– Кто? Ты? – Буркин вытаращил глаза на брата. – Да ты еще пару недель назад ползал!
– Ну ползал, – согласился брат. – А теперь буду ездить.
– Так, все! – Буркин потерял терпение. – А теперь пошел вон отсюда!
Колян поднял руки вверх и мелко ими затряс.
– Ой, баюс, баюс.
– Пошел вон, я сказал!
Две недели о нем не было слышно, за это время Буркин разбил еще одну клавиатуру. Из нее разом повылетали все клавиши с буквами, словно те, не выдержав напора, бросились наутек.
Пару раз звонила мать, рассказывая, как обстоят дела. Колян ходил на работу и, приходя, запирался в комнате. По ночам у него горел свет.
«Правда, что ли, пишет? – усмехался Буркин. – Вот ведь придурок».
Вскоре он проявился. Однажды Буркин долго бродил по улицам, пытаясь, по обыкновению, нагулять творческий аппетит, а когда пришел домой, то застал там Лялю с кипой распечатанных страниц в руках.
Она сидела в кресле и плакала.
– Никогда, – медленно проговорила Ляля, глядя на него, – никогда я не читала ничего подобного.
Буркин как стоял, так и сел на пол. У него внезапно кончились силы.
– Это хорошо? – спросил он.
– Это восхитительно! – сказала Ляля.
На следующий день Буркин встретился с Коляном. Старший Буркин снисходительно похлопал по плечу младшего, и тот стерпел это унижение.
Машину они оформили быстро, Колян выбрал самую дорогую. Буркин подписывал ворох бумаг, все время думая о лежащей в его квартире рукописи.
– Ну что, все? – под конец спросил он у присутствующих.
Ему пожали руку. Колян обнял брата и легонько сжал. Буркин вытерпел и это. Когда они вышли на улицу, Колян довольно произнес:
– Спасибо, братуха! А с этим говном можешь делать все, что хочешь.
– С каким говном? – спросил Буркин.
– С моей писаниной – с чем же еще.
– Ах, ну да, – покраснел Буркин. – Я уже и забыл о ней.
– Но я же тебя все равно уделал, а, брат?
– Ну, если только чуть-чуть.
– Ладно, хоть бы и чуть-чуть. Ты в этом понимаешь больше меня.
– Ты теперь не пей, – сказал Буркин на прощанье. – Помни, на мне – твой кредит.
– Теперь не буду, – заверил, закуривая, Колян.
Буркин отсканировал рукопись, внес правки и, поставив на титульный лист свои имя и фамилию, отправил роман на мейл издательства. Узнав об этом, Ляля учинила скандал.
– Как ты мог сделать такое? – кричала она. – Кто ты после этого?
– Кто? – он спокойно смотрел ей в глаза.
– Вор – вот ты кто!
– Ты не права. Я купил эту рукопись. Я ее отредактировал. Я кое-что поменял.
– Ты вор! И я не хочу жить с вором.
– Так не живи. Катись ко всем чертям.
– Я лучше буду жить с твоим братом, чем с тобой! Он честнее и талантливее тебя в сотни раз!
– Да уж, иди к нему, он тебя ждет. Машину тебе купил. Поживи с ним хотя бы день, узнаешь, что такое талант!
– И пойду!
– Иди, иди.
– Уже иду!
Она нацепила туфли, накинула плащ и вышла из квартиры, хлопнув дверью. Буркин подошел к столу, схватил клавиатуру и ударил ею по столу.
Из издательства Буркину ответили быстро, буквально через неделю пришел ответ. Его попросили подойти в офис, чтобы обсудить кое-какие детали.
– Вам, как гению, я скажу правду, – сказал издатель, посадив его напротив. – И правда эта прискорбна. Звучит она следующим образом: в нашей стране нет литературы. Вернее, она есть, но такая, что лучше бы ее не было совсем.
– Вот как, – сказал Буркин.
– Именно так. Видите, я не боюсь правды. Так же, как и вы. Мы оба говорим правду, потому что можем себе это позволить. Еще раз повторяю: в нашей стране нет ни писателей, ни читателей. Так же, как и честных издателей.
– А вы?
– Я тоже… тот еще… прохиндей… – Он махнул рукой. – Думаете, не обману вас? Совесть не позволит? А с чего, скажите, мне быть честным? С какого рожна?
Буркин растерянно молчал. В его случае это было самой правильной реакцией.
– Скажу больше: у меня и денег-то нет. Сейчас ни у кого нет денег! Люди покупают только необходимое: еду и вещи. Им на отдых не хватает, какие тут книжки.
– Ладно, – сказал Буркин, – я пошел.
Он встал и шагнул к двери.
– У тебя нет концовки, – услышал он за спиной. – Принеси мне концовку, и я тебя напечатаю. Главное – это концовка!
Бац, бац, бац, – долбил Буркин по клавиатуре, – бац, бац, бац! Все было не то, слова не ложились в строку, смысл ускользал из предложений. Буркин пробовал и так, и эдак, стирал написанное и снова начинал печатать, громя пальцами податливые клавиши. Он давил буквы, как клопов, которые, насосавшись его крови, оставляли следы на белом поле виртуального листа. И все было виртуальным: и правда, и ложь, и любовь, и предательство, и желание быть услышанным и понятым раз и навсегда. И пусть он был бездарен, а сейчас он очень хорошо это понимал, так вот, пусть он был абсолютно бездарен, но ему тоже было что сказать. Он знал это, только не мог выразить. Может быть, еще и потому, что слишком серьезно относился к тому, что делал.
Буркин закрыл файл, выключил компьютер. За окном опускался вечер. У него оставалась последняя возможность концовки. Он вышел из квартиры и спустился вниз. В соседнем дворе среди прочих машин стояла белоснежная «бэха». Буркин подошел и сквозь тонированное стекло заглянул в салон. Потом потянулся к дверной ручке.
В нос ударил едкий запах говна. В кожаном кресле, откинутом назад, лежал человек. Стараясь не дышать смрадом, Буркин просунул голову и опознал брата.
– Эй! – Он взял его за колено и тут же одернул руку – оно было то ли в грязи, то ли в дерьме. – Колян! – крикнул он, озлобляясь.
Тот лишь коротко мыкнул и больше не издал ни звука.
Буркин с размаху захлопнул дверцу.
Вернувшись в квартиру, он набрал номер издателя.
– У меня нет концовки, – сказал он в трубку без предисловий. – Нет и, наверное, не будет.
– Ну и ничего, – вдруг легко сказал издатель. – И не надо. Так издадим.
– Вы же сказали, что главное – это концовка. Как же без главного? – удивился Буркин.
– Да кто его знает, что главное? – захихикал издатель. – Никто не знает. Это и есть главное.
И он на том конце повесил трубку.
Свет
Бобик никогда не матерился, но в это утро у него вырвалось: «Блять! Блять! Блять!»
Еще бы – он ни хрена не видел. От комнаты, в которой он спал, остались только привычные запахи да еще звуки улицы за окном.
– Чего растявкался! – недовольно проворчал из темноты хозяйский голос. – Совсем сдурел, старик.
«Собачий бог! – взмолился Бобик. – Что мне делать?»
Собачий бог молчал. Хозяин встал и прошаркал в туалет.
Бобик лежал на коврике и прикидывал, что ему делать дальше. Он слышал, как хозяин возился на кухне, разжигал плиту, гремел чайником, посудой. По обычному сценарию, он должен был встать и подойти к своей миске.
– Ты что, не будешь хряпать? – Бобик снова услышал хозяйский голос.
– Буду, – подумав, отозвался Бобик.
– Хватит тявкать, иди уже сюда.
Бобик встал и сделал четыре шага. Остановился, постоял, внюхиваясь в пугающую черноту, но она словно говорила: не дрейфь, псина, я тебя не укушу.
До миски Бобик дошел, не встретив ни одного препятствия. Это было нетрудно, квартиру он знал как свои четыре пальца. Он нехотя пожевал собачьего корма – аппетита не было совершенно.
Пока хозяин одевался, Бобик лихорадочно думал, что ему делать. Слепнуть он начал не так давно, думал, что протянет какое-то время, а тут – как серпом по глазам.
«Нет, нужно сказать, – решил он. – Он должен знать, что я не вижу».
– Сюда, – позвал хозяин, позвякивая металлическим замком поводка.
– Я ослеп, хозяин! – сказал Бобик в темноту. – Я ни фига не вижу! Мы не можем с тобой никуда идти!
– Да что же это такое, Роберт! – Судя по голосу, хозяин начинал сердиться и, в то же время, был немного растерян. Скорее, он сердился, чтобы скрыть свой страх. Только смутись, и собака первая почувствует твою слабость. – Ну-ка, иди сюда!
Бобик не знал, что ему делать. Он не мог ослушаться, но и не мог дать пристегнуть поводок. Ему захотелось, как в детстве, забиться под диван и сидеть там до вечера, вдыхая пыль.
Наступила тишина. Пространство вокруг было черным и враждебным, хотя и не агрессивным. Бобик ждал, вытянув морду в сторону хозяина, ждал, сам не понимая чего.
Вдруг он услышал какие-то странные звуки. Бобик навострил слух: да, сомнений не было, человек тихо плакал. Он всхлипывал и шмыгал носом. Его хозяин.
– Я всегда знал, что это когда-нибудь случится, – услышал Бобик старческий, надтреснутый, словно его уронили, голос. – Что когда-нибудь тебе надоест водить меня по улицам, быть моими глазами. Это трудно, я знаю. Нелегко жить чужой жизнью, быть привязанным к старому больному человеку, который даже мостовую не может перейти самостоятельно, не говоря уже о том, чтобы сходить в магазин или поехать в парк. Я понимаю, тяжело смотреть на своих собратьев, резвящихся в траве, не обремененных человеческими заботами. Ты служил мне верой и правдой пятнадцать лет, Роберт, это целая жизнь! Теперь ты устал, и я тебя понимаю. Но…
Он замолчал на пару секунд, потом продолжил:
– Но, Роберт, в последний раз! Пожалуйста, прошу тебя! Обещаю потом тебя не тревожить. Пусть я умру, если нарушу слово! Завтра ты будешь свободен, нет, даже сегодня! Честное слово, Богом клянусь! Только один последний раз.
Бобик стоял, не шелохнувшись: в кромешной тьме голос хозяина звучал настолько проникновенно, как никогда не звучал на свету. Бобику стало страшно и больно одновременно, он вдруг внутренним зрением увидел, что будет дальше, когда они выйдут на улицу и пойдут, натыкаясь на все невидимые препятствия, но это уже было не важно. И еще кроме страха и боли Бобик впервые ощутил любовь, которая, кажется, и состояла из этих двух чувств. Он сделал несколько шагов и уткнулся головой в колени хозяина.