— Определённо лучше.
— Я не говорю, что Иисус типа показывал карточные фокусы, — продолжаю. — В смысле, просто не делать людям плохого — уже было бы хорошее начало.
Подходит Бэт; она отбрасывает рукой волосы, чтобы наклониться и заглянуть в ухо Дэнни. Она щурится и водит головой туда-сюда, чтобы посмотреть вовнутрь под разными углами.
Сворачивая ещё один листок бумаги в тонкую трубку, замечаю:
— Вы как-то были по ящику, я слышал.
Говорю:
— Простите, — молча скручиваю бумажную трубку всё туже и туже, потом продолжаю. — Это был я виноват.
Бэт выпрямляется и смотрит на меня. Отбрасывает волосы назад. Дэнни засовывает палец в чистое ухо и ковыряется в нём, потом нюхает палец.
Молча держу в руках бумажную трубку, потом говорю:
— Отныне я хочу постараться стать человеком получше.
Давиться в ресторанах, дурить людей — больше я такого дерьма делать не собираюсь. Спать с кем ни попадя, заниматься случайным сексом — такого дерьма тоже.
Говорю:
— Я позвонил в город и на вас нажаловался. Позвонил на телестанцию и нарассказывал им кучу всякого.
У меня болит живот, но от чувства вины, или от набившегося стула — сказать не могу.
Так или иначе — говна во мне по самые уши.
В какую-то секунду становится легче смотреть в тёмное кухонное окно над раковиной, за которым ночь.
В окне отражение меня, с виду такого же отощавшего и тонкого, как моя мама. Нового, праведного и потенциально-божественного Святого Меня. Там Бэт, которая смотрит на меня, сложив руки. Там Дэнни, который сидит у кухонного стола, ковыряясь ногтем в своём грязном ухе. Потом заглядывает под ноготь.
— Дело в том, что мне просто хотелось, чтобы вам была нужна моя помощь, — говорю. — Я хотел, чтобы вам пришлось меня о ней попросить.
Бэт и Дэнни смотрят на меня взаправду, а я разглядываю нас троих, отражённых в окне.
— Ну конечно, сто пудов, — соглашается Дэнни. — Мне нужна твоя помощь, — он спрашивает Бэт. — Что там насчёт нас по ящику?
А Бэт пожимает плечами и отвечает:
— Кажется, это было во вторник, — говорит. — Нет, стойте, что у нас сегодня?
А я спрашиваю:
— Так я тебе нужен?
А Дэнни, всё ещё сидя на стуле, кивает на бумажную трубку, которую я держу наготове. Подставляет мне своё грязное ухо и просит:
— Братан, давай ещё раз. Это круто. Вычисти мне второе ухо.
Глава 39
Уже успело стемнеть, и начался дождь, пока я добрался до церкви, а Нико ждёт меня на стоянке. Она выкручивается внутри своей куртки, на мгновение один рукав виснет пустым, а потом она вытряхивает в него свою руку. Нико тянется пальцами под манжету другого рукава и вытаскивает что-то белое и кружевное.
— Потаскай это для меня с собой, — говорит она, вручая мне тёплую пригоршню кружев и резинок.
Это её лифчик.
— Всего пару часиков, — просит она. — У меня нету карманов.
Она улыбается уголком рта, прикусив немного нижнюю губу верхним зубом. Её глаза сверкают от дождя и уличных фонарей.
Не забирая у неё вещь, говорю, что не могу. Больше не могу.
Нико пожимает плечами и заталкивает лифчик обратно в рукав куртки. Все сексоголики уже ушли внутрь, в комнату 234. Пустые коридоры с навощёным линолеумом и досками объявлений на стенах. Повсюду развешаны новости церкви и художественные проекты детишек. Выполненные пальцем рисунки Иисуса с апостолами. Иисуса с Марией Магдаленой. Направляясь в комнату 234, иду на шаг впереди Нико, а она хватает меня за ремень и тянет, разворачивая спиной к доске объявлений.
Как у меня болит всё внутри, раздуваясь и сжимаясь в судорогах, когда она тянет меня за ремень, — эта боль вызывает у меня кислотную отрыжку в горле. Я прижат спиной к стене, она просовывает свою ногу между моих и обвивает руками мою голову. Её груди мягко и тепло торчат между нас, рот Нико пристраивается поверх моего, и мы оба дышим её духами. Её язык больше у меня во рту, чем у неё. Её нога трёт не мою эрекцию, а мой забитый кишечник.
Спазмы могут означать рак толстой кишки. Могут означать острый аппендицит. Надпочечную недостаточность.
См. также: Закупорка кишок.
См. также: Колоректальные инородные тела.
Курить сигареты. Грызть ногти. В своё время секс был для меня лчением от всего на свете, но сейчас, когда по мне ползает Нико — я просто не могу.
Нико говорит:
— Хорошо, поищем другое место.
Она отступает, а я складываюсь пополам от боли в животе, и спотыкаюсь в направлении комнаты 234, пока Нико шипит за моей спиной.
— Нет, — шипит она.
Из комнаты 234 доносится голос лидера группы:
— Сегодня вечером мы поработаем над четвёртым шагом.
— Не туда, — повторяет Нико, пока мы не оказываемся в открытых дверях, а нас рассматривает толпа народу, сидящего вокруг широкого низкого стола, заляпанного краской и в бугорках от засохшего клея. Стулья в виде маленьких пластиковых ковшиков такие низкие, что колени у всех прямо торчат спереди. Все эти люди молча смотрят на нас. Все эти мужчины и женщины. Городские легенды. Все эти сексоголики.
Лидер группы спрашивает:
— Кто здесь у нас ещё ведёт работу над четвёртым шагом?
Нико проскальзывает поперёк дороги и нашёптывает мне в ухо, шепчет:
— Если ты пойдёшь туда, ко всем этим несчастным, — объявляет Нико. — То я тебе больше никогда не дам.
См. также: Лиза.
См. также: Таня.
И я прохожу к столу, падая на пластиковый стул.
Все смотрят, а я говорю:
— Привет. Я Виктор.
Глядя Нико в глаза, сообщаю:
— Меня зовут Виктор Манчини, и я сексоголик.
И добавляю, что застрял на своём четвёртом шаге, будто навечно.
Чувство похоже не столько на окончание, сколько на очередную начальную точку.
А Нико, по-прежнему стоя в дверях, плачет не какими-нибудь там слезами, а настоящими рыданиями: чёрные капли туши градом рвутся из её глаз, и она размазывает их, вытирая рукой. Нико говорит, даже орёт:
— Ну а я — нет! — и на пол из рукава её куртки выпадает лифчик.
Кивая на неё, говорю:
— А это Нико.
А Нико произносит:
— Ебитесь-ка вы все, ребята, в рот, — подхватывает лифчик и исчезает.
И тут все говорят:
— Привет, Виктор.
А лидер группы продолжает:
— Итак.
Рассказывает:
— Как я говорил, лучшая точка для проникновения в суть — это припомнить, где вы потеряли девственность…
Глава 40
Где-то на северо-северо-восток над Лос-Анджелесом я почти растёр себе кое-что, поэтому попросил Трэйси отпустить меня на минутку. Это было целую жизнь назад.
С длинной белой ниткой слюны, одним концом свисающей с моей шишки, а другим — с её нижней губы, с горячим раскрасневшимся от недостатка воздуха лицом, ещё держа в кулаке мой натёртый поршень, Трэйси усаживается назад на свои каблуки, и рассказывает, что в «Кама Сутре» пишут, мол, сделать губы по-настоящему красными можно, натирая их потом с мошонки белого жеребца.
— Серьёзно, — говорит она.
В моём рту теперь появился неприятный привкус, и я внимательно разглядываю её губы: её губы и мой поршень одинакового раздуто-пурпурного цвета. Спрашиваю:
— Ты ведь такой фигни не делала, правда?
Скрипит ручка двери, и мы оба бросаем на неё быстрый взгляд, чтобы убедиться, что та закрыта.
Это первый раз, до которого требует снизойти любая зависимость. Тот первый раз, с которым не сравнится никакой из последующих.
Нет ничего хуже, чем когда дверь открывает маленький ребёнок. Следующее из худшего — когда какой-нибудь мужик распахивает дверь и не может ничего понять. Даже если ты пока один, когда дверь открывает ребёнок, нужно быстрее скрестить ноги. Притвориться, что это нечаянно. Взрослый парень может захлопнуть дверь с грохотом, может проорать:
— Закройся в следующий раз, п-придурок! — но всё равно покраснеет только он.
Потом, хуже всего, продолжает Трэйси, это быть женщиной, которую «Кама Сутра» зовёт «женщина-слониха». Особенно, если ты с тем, кого называют «мужчина-заяц».
Насчёт животных — это они про размер гениталий.
Потом прибавляет:
— Я не имела в виду то, как оно прозвучало.
Не тот человек откроет дверь — и ты на всю неделю останешься в его кошмарах.
Лучшая защита для тебя — кто бы этого не сделал, кто бы ни открыл дверь и не увидел тебя, сидящего внутри, он всегда сочтёт это за свою ошибку. За свою вину.
Вот я всегда считал. Вваливался к мужчинам и женщинам, сидящим на унитазе в самолётах, поездах, автобусах «Грейхаунд», или в таких вот крошечных одноместных туалетах-юнисекс «или/или» по ресторанам; открывал я дверь, обнаруживая сидящую внутри незнакомку, какую-нибудь блондинку со всевозможными голубыми глазами и зубами, с кольцом в пупке и на высоких каблуках; между колен у неё растянуты трусики-стринги, а все остальные вещи и лифчик сложены на полочке у раковины. Каждый раз, когда такое случалось, я раздумывал — какого хрена люди не в состоянии закрыть дверь?
Как будто что-то бывает случайно.
В странствиях ничего не бывает случайно.
Может статься, где-то в поезде, между домом и работой, вы откроете дверь туалета — и обнаружите там брюнетку, волосы у неё заколоты, и только длинные серёжки дрожат вдоль её белой шеи, а она просто сидит внутри, свалив на пол нижнюю половину шмоток. Её блузка распахнута, а под ней ничего, кроме её рук, обхвативших груди: её ногти, губы и соски одного и того же оттенка, среднего между красным и коричневым. Ноги у неё такие же гладкие, как шея, — гладкие, как машина, на которой можно нестись со скоростью двести миль в час; а волосы её повсюду того же тёмного цвета, и она облизывает губы.
Вы захлопываете дверь со словами:
— Извиняюсь.
А она отзывается откуда-то из глубины:
— Не надо.
И по-прежнему не запирает дверь. Маленький значок по-прежнему гласит:
«Свободно».
Получалось так, что я летал туда-обратно с Восточного побережья в Лос-Анджелес, пока ещё был в государственной программе подготовки врачей. Во время каникул между семестрами. Шесть раз я открывал дверь, а за ней оказывалась всё та же рыжеволосая любительница йоги, обнажённая снизу до пояса, подтянувшая и скрестившая ноги на сиденье унитаза, полирующая ногти фосфорной полоской коробка спичек, словно пытаясь высечь из себя огонь, одетая в одну только шёлковую блузку, узлом завязанную на груди, — и все шесть раз она смотрит вниз на розовую веснушчатую себя,