но это неважно, поскольку у настоящей любви
никогда не бывает конца.
бесконечные дороги у нас впереди, бесконечные реки,
бесконечные разговоры.
в принципе, после смерти
в наших отношениях
ничего особенно не изменилось.
У каждого из нас внутри существует
детская площадка, заброшенная детская площадка
посреди осени, и ветер гонит листву сухую,
и качели стоят с наклоном и как-то шатко.
Детская площадка. Иногда мы приходим туда выпить пива,
поговорить с особенно близким,
но чаще идут года и идут года,
а мы боимся туда зайти, и дело не в риске,
а в возможности встречи с самим собой. Площадка ветшает,
карусель с лошадками в ней навсегда ржавеет,
и она остается рыжая, просторная и большая,
но уже для игр непригодная; суховеи
постепенно выдувают из нее эту детскую душу,
выдувают из нее все игры и все придумки,
и песок на ней все грязнее и как-то суше,
и уже не прийти поиграть, только выпить по рюмке,
но однажды ты обнаруживаешь себя
висящим посреди площадки на шведской стенке,
ты не то чтобы просто висишь, ты на ней распят,
и болят запястья привязанные и коленки.
Ты распят на детской площадке из снов своих,
из своего же собственного детства,
и тебе не выйти из ее лабиринта, и
никуда из нее не деться.
У меня судьба не из лучших, я тот самый ловец во ржи,
но уже для больших, я ищу среди сотен дворов
эту самую вот площадку; тебя. Держись.
Я тебя отвяжу, иди дальше и будь здоров,
но пускай на детской площадке твоей души
не играет ветер, не носит по ней стекло,
пусть там вырастут дикие розы и камыши,
пусть на ней играют новые малыши,
пусть не смертью, а жизнью там новое проросло.
Становись безымянной, никого, ничего не жди.
Одевайся в черный и в алый, впитывай все,
принимай в себя солнце, радуги и дожди,
отвечай на письма только стихами Басе.
Никому не верь, танцуй с луной и костром,
превращайся в пламя и в льющуюся воду.
Становись ребенком и зверем, ходи по кромке,
и босыми ногами чувствуй траву и свободу.
Ничего не жди, становись бесконечным «люблю»,
растворяющемся в январском снежном покое.
Становись — бесконечное море, вечный салют,
вечный снег, летящий на лобовое.
Вот летит он, светясь, и скачет, скачет вперед
свора Дикой охоты, безумные снежные псы.
Ни один чужой человек тебя не найдет,
но старик под горой подаст тебе воду и сыр.
И течет сквозь тебя река, и вся ночь течет,
и все реки и ночи ныне собраны тут.
Становись любовью и миром. Лети вперед,
как январский снег, сияющий на свету.
Я дурак, я иду по изгибам дорог, по фрагментам миров, по колоде Таро, и открыто лицо, и кромсают меня то ветра, то дожди. Я шагаю, звеня, колокольчики вшиты под кожу мою, и из этого звона я весь состою. Не могу не звенеть, каждый шаг - это звон, и поэтому я и открыт, и смешон.
И поэтому слышно меня за версту, и поэтому гол я и слеп на свету, не гляди, не гляди, не гляди на меня, только слушай, как я танцую, звеня.
Я дитя никого, мне не помнится мать. Я дурак, я умею любить и летать, но вот строить дома - совершенно нет. Я дурак, я не знаю, сколько мне лет, миллионы ночей не расту, не расту, но зато колокольцы слышны за версту.
Я отец никого и дитя никого, я иду в черноте по тропе огневой, я иду через черный бензиновый мрак, что возьмешь-то с меня, натурально дурак. Я иду в черноте, каковая - ничто, я дружу и с безвременьем, и с чернотой, и плетеные феньки несу на руках, и звенит одинокость моя и страх. И во тьму цветная вплетается нить. И звенит тоска, и любовь звенит.
Если ты заблудился в извечной тьме - слушай звон колокольцев, иди ко мне.
Ничего постоянного нет. Но гляди на восток,
где лиловое солнце в кайме из точеных сосен.
Прикасается к пальцам багровый, в росе весь листок,
в многогласии духов лесных отзывается осень.
Ничего постоянного нет. Все пройдет. Мы пройдем.
Как вода за пороги, уйдем в бесконечное море.
Но останется запах сосны под весенним дождем
и холмы с кругловходами в желтом безлесном просторе.
Не кричи, не дыши, не пытайся понять и заснять,
загорается алым брусника во мху серебристом,
в летний дождь поднимается радуга – как изо сна,
виноградовые облачата на небе ребристом.
Ничего постоянного нет. Но потрогай цветок,
тонкопалый, лиловый, потрогай траву в седине,
это значит, что вечно не кончится далечь дорог,
это значит, что мир будет длиться, цвести в тишине.
Это значит, что мир проливается синим дождем
и опять обретает фактуру, и запах, и цвет.
Ничего постоянного нет — но и мы не умрем,
мы пребудем в цветах и восходах, в земле и траве.
Возрождение. Венок сонетов
1.
Ты есть. Я это помню в темноте.
И потому я не теряю силы
идти по этим травам черно-синим
прислушиваясь: есть ли ты? А где?
Вот так из ада выходил Орфей,
в сомнениях, в мучениях, в безверье.
И воет ветер, и тоскуют звери,
и никаких протоптанных путей,
и никакого света и покоя.
Но все-таки ты есть в моем аду.
И я ступаю в мох и резеду,
и мы идем — не в одиночку — двое.
И я не падаю — я так иду.
Я так иду — над пропастью — спиною.
2.
Я так иду над пропастью — спиною
касаясь пустоты, но не срываясь,
поскольку в теле ниточка живая
не умолкает: то поет, то ноет.
И глубоко, и страшно очень падать,
но остается верить и любить,
и выведет живая нить из ада,
зеленая, нервущаяся нить,
тот корень человеческой души,
что тянется, и ноет, и дрожит
от сердца к сердцу — жизнью и любовью.
И я иду долиной смертной тени,
дрожанием под солнечным сплетеньем
твои движенья чуя за собою.
3.
Твои движенья чуя за собою,
я падаю не вниз, а в небеса.
Мы мед и травы, мошки и роса,
мы неземное пламя голубое.
Чем дальше по тропе, тем меньше в нас
земного, уязвимого, людского.
И предначальное Господне слово
коснулось наших губ и наших глаз.
Во тьме тумана полосы белёсы,
ложится лист, потерянный и сонный,
и по болотной мы идем воде,
в которой сохнут голые березы,
идем неуязвимы, невесомы
в беззвучии, в молчании, в нигде.
4.
В беззвучии. В молчании. В нигде.
Но я тебя люблю — и это больше,
чем самый страшный страх на свете, боль же
любая растворяется в дожде.
Но я тебя люблю — и тем права,
неуязвима и непобедима,
и страх не страшен, и проходит мимо,
и впереди звезда и синева.
И я тебя люблю. И это — свет,
негаснущий огонь, победный стяг,
цветок, что зарождается в весне.
И ничего правдивей в мире нет.
и я иду — всегда с тобой, хотя
шагов твоих не слышно в тишине.
5.
Шагов твоих не слышно в тишине.
Наш Бог так юн и так зеленоглаз,
что, кажется, еще не создал нас,
а только лишь предчувствует во сне.
Но все-таки мы есть. Ты есть. Я есть.
Еще совсем, совсем себя не зная,
но в нас — вода, огонь и плоть земная
и песенка, разлитая окрест.
Немые, обнаженные, как будто
еще никто из нас на свет не вышел,
еще не пережившие рожденье,
еще не ведающие, что будет.
И мы идем, и мы себя не слышим,
Но в черных водах — наше отраженье.
6.
Но в черных водах — наше отраженье,
всегда вдвоем, и не бываем порознь.
И в темноте шумит живая поросль,
и волосы из черных — порыжели:
мы проступаем, словно сквозь бумагу
картина проступает на мольберте,
вбираем воздух, и песок, и влагу,
и никогда не будет больше смерти,
поскольку есть любовь. Она сильнее
и бережно хранит своих детей
от страха и беспамятных рождений.
И смерть отступит, больше не посмеет.
Течет вода. Мы проступаем в ней,
и мы идем долиной смертной тени.
7.
И мы идем долиной смертной тени,
чтоб никогда не убояться зла,
и истинная жизнь в нас проросла,
как семена неведомых растений.
Касаемся деревьев, трав, песка
рябины листьев, ягод бересклета,
идем в ночи с предчувствием рассвета,
и через нас течет, течет река.
И я тебя люблю. И тем мы правы,
и тем превозмогаем мы безверье
и тени, приходящие во сне.
Сплетаются неведомые травы,
кричат во тьме неведомые звери,
Но никакого страха нет во мне.
8.
И никакого страха нет во мне,
поскольку страх остался позади,
за гранью бездны, и огня, и льдин,
где смерть была, но смерти больше нет.
И там остались — ревность и тоска,
бессилие и тысячи сомнений.
Но есть любовь — и этим мы сильнее,
невидима — но есть твоя рука.
И проступает мир, живой и странный,
встает из тьмы, любовью порожденный,
и синяя горит над ним звезда.
Рождаются долины и саванны,
и шелестит трава светло и сонно,