В статье «Ждущие лавров» («Время новостей», № 236) Андрей Немзер посетовал: «Даже и не знаю, за кого болеть: и Полянская – мастер, и Мамедов, и Солоух, и к Горюхину душа лежит». Простая, на первый взгляд, фраза, однако есть в ней один нюанс. Ласковое упоминание Горюхина в одном ряду с Мамедовым и Солоухом можно рассматривать двояко: либо Немзер снисходительно потрепал автора «Клея» по плечу (не мастер, как остальные, но зато славный малый), либо намекнул, что к остальным у него, Немзера, лежит не душа, а расчет и знание премиального закулисья. Хочется надеяться именно на второе. Можно усмотреть в эти словах и намек на то, что Горюхину стоит рассчитывать не на премию, а на приз «критических симпатий».
Скорее всего, так и случится. И, думаю, жюри будет по-своему право, отодвинув уфимского прозаика. Если до того не разобрались, то на финише уж точно остановят контрабандиста, который, прикинувшись своим, пытается протащить через барьеры иную литературу. На первый взгляд он и правда выглядит как реалист – и даже сверхреалист, выстраивающий реальность на уровне жесткой схемы. Пространство его прозы кажется плоским как бильярдный стол, герои монолитны и непроницаемы как шары слоновой кости, и взаимодействуют между собой по законам ньютоновской механики. Автор показывает читателю стол сразу после «разбоя» пирамиды – моментальный снимок полной шаровой энтропии. Посторонний взгляд видит хаос – но начинает действовать невидимый игрок, и постепенно, сталкиваясь под точно рассчитанными углами, герой за героем, шар за шаром укладываются в предназначенные им лузы. Пространство стола пустеет и вновь превращается в чистый лист, готовый к новой игре автора. Тут-то и понимаешь, что первоначальная позиция является не следствием случайного «разбоя», а тщательно выстроенным этюдом – и эта аналогия уводит нас от бильярда к другому умному занятию – шахматной композиции. Горюхинская проза оказывается объемной, включая в себя и самого автора в качестве действующего лица – главного, но стоящего на втором плане. И все множество героев оказывается неким хитрым геометрическим образованием, подобным японскому саду камней, или тому самому листу Мебиуса.
Даже сейчас, пытаясь приблизиться к простому и понятному определению горюхинской прозы, я незаметно для себя свернул в словесные дебри – а это означает, что литературно-математическая игра вовлекает в свою орбиту и читателя. Скажу по секрету: писатель Горюхин беззастенчиво пользуется читателями как теми библейскими животными – он просто-напросто изгоняет в нас своих мизантропийных бесов, стравливает свой хаос – но делает все это с приятным ненавязчивым юмором (слава Богу, хоть не подталкивает потом к обрыву). Однако это не значит, что, склеив весь сонм горюхинских героев в одного, мы получим личность автора. Если это и будет Горюхин, то не пишущий, не демиург, компенсирующий демиургством бессмысленность бытия большинства своих героев. А весь смысл находится вне этих героев, и даже вне их междоусобных отношений. Он – в игре автора, в способе его решения созданной им же исходной позиции. Литературная композиция – отдельная ниша современной прозы, и мне кажется, что в России сегодня ее занимает один Горюхин.
Этого достаточно, чтобы понять: Юрий Горюхин – не реалист «по-казаковски», и поэтому пойдет вне конкурса, как приглашенный гость. Как чужой. Но и такой результат есть результат. Можно предположить, что в этом году «Новый мир» (как в прошлом – «Знамя») откроет перед Горюхиным свои двери, пропустит пару его рассказов, а то и целую повесть. Там, глядишь, и третье хождение за славой завершится, наконец, удачей. Вот только, судя по слабеющему не по дням, а по часам творчеству обивающих пороги подобных конкурсов, занятие это вредное. Наверное, работает некий закон сохранения – пока фамилия набирает очки, важность собственной литературы отступает на задний план – успеть бы хоть что-то сварганить и разложить веером: для Белкина, для Казакова, Григорьева, Букера, Нобеля… Хочу пожелать Горюхину не поддаваться этому премиальному синдрому – но продолжать подъем, если уж поймал восходящий поток. А новостей из Москвы в эту ночь я так и не дождался.
P. S. 16 января. Только вечером в сетевом «Русском журнале» появилась статья члена жюри конкурса Михаила Эдельштейна «Русский рассказ: взгляд изнутри». Из нее я узнал, что «лауреатом премии имени Юрия Казакова стала Ирина Полянская, чей рассказ «Утюжок и мороженое» жюри сочло лучшим». Искренне поздравляю писательницу с премией, а жюри – с достойным выбором.
В подтверждение моей догадки о «критических симпатиях»: если в прошлом году Михаил Эдельштейн довольно критично отозвался о повести Юрия Горюхина «Встречное движение», то сегодня, говоря о «Канцелярском клее Августа Мебиуса», он отметил «изящный узор этого странного и грустного рассказа с загадочным названием, с очень ярким и неожиданным финалом, рассказа об одиночестве, о тоске, об отсутствии любви, о беге времени».
Все действительно меняется – и, как обычно, в лучшую сторону.
Игорь Фролов«Возвращение Эвридики»(Послесловие к подборке современной американской поэзии)
«Увидит, что вполоборота иду,
что предана мертвым, что большего чуда,
чем с ними остаться… – он не осилит ту,
предписанную ему, и рванет отсюда».
Иллюзии дилетанта
Любить переводную поэзию трудно. Не покидает ощущение некоего подлога, путаются подстрочные сомнения – тот ли размер, та ли интонация, тот ли смысл? Подозрение в испорченности переводческого телефона не дают расслабиться и получить удовольствие. Чаще всего проба на истину невозможна – для этого требуются оригиналы, которых, как правило, нет под рукой. Но когда в результате несчастного случая на стол привередливого читателя ложится правильная книга – страницы поделены поровну: чужие закорючки слева, кириллица справа – вот тут и происходит катастрофа.
Об этом крушении иллюзий мы и поговорим. Сразу предупреждаю, что все дальнейшие измышления основаны на собственном опыте, поскольку себя в первую очередь и отношу к библиофилу со средним уровнем английского языка, и с жаждой читать оригиналы. Противоречие между запросами и возможностями поддается разрешению только после долгого плавания в море чужого языка. Но эмиграция уже не светит или не грозит, значит, такой практики не предвидится. Зато попытки реконструкции малыми средствами весьма плодотворны, поскольку результаты парадоксальны. Ими и хочу поделиться.
Человек, начинающий читать оригинал, сталкивается с трудностями уже на фонетическом уровне. Попробуйте, не владея разговорной речью (а школа учит только читать), сразу уловить ритмику иноязычного стихотворения. (При переводе прозы трудности тоже есть, но они не так сокрушительны). Вам придется угадывать расстановку ударений, давиться «ненужными» гласными, запинаться о камни «лишних» согласных – и когда вы доберетесь до конца строки, окажется, что музыки за этим трудным занятием вы так и не услышали. Придется повторить – и не раз, прежде чем ритм зазвучит устойчиво.
Теперь о смысле. Поэзия ждет от вас (а вы – от нее) непосредственного восприятия – пошаговость понимания ей противопоказана. Предстоит побороться и с этим. Как бы ни был широк усвоенный словарь, ваш русскоязычный мозг не сможет безболезненно пропустить через свое сознание все эти неуместные для нас определенные и неопределенные артикли, все эти have been (имело быть!) – он обязательно задержится на них, чтобы рассмотреть и убедиться, что они всего лишь грамматически окрашивают следующее за ними слово. Да и сам порядок слов бывает совершенно невообразим для нашего воображения – вы можете читать некое утверждение, в конце которого вдруг встречаете какое-нибудь never или nothing – и все сразу оборачивается отрицанием того, чему вы только что поверили.
Царство «мертвых» стихов
Для того, кто сам не вкусил переводческой радости, приведу пример. Вас угостили вишневым пирогом. Конечно, вы довольны – но только в том случае, если хозяйка удалила из вишен косточки. А если нет – попробуйте насладиться таким пирогом.
Предположим, гурман иноязычной поэзии преодолел отмеченные препоны – он аккуратно вскрыл пирог, выковырял из вишен все косточки, снова все запечатал и приготовился отведать и формы и содержания. Но тут его подстерегает, наверное, главное разочарование. Воспитанный на душистом дрожжевом хлебе русской поэзии, вкушающий с ужасом чувствует, что ему предложили безвкусный как поролон, дутый воздухом, заведенный на разрыхлителе продукт, который и хлебом-то назвать нельзя! Никакого вкуса – только неуклюже построенная информация. Но как же так? Ведь до того он читал готовый перевод, таинственность которого обещала поистине райские кущи оригинала. Он читал:
Иль показалось так в туманах греку,
когда вино
забыв, поцеловал
он линию – пределы человеку
обозначающий овал…
Обратившись к тексту слева, он увидел:
Or so thought a man in a Greek mist —
Who set aside
The wine-cup and the wine,
And that deep fissure he alone had kissed,
All circumscribing line…
И перевел: «Или так однажды думал человек в греческом тумане – Который отставил в сторону чашу и вино, И эту глубокую трещину он единственный поцеловал, Все ограничивающую/охватывающую линию».
Бред, не правда ли? А слова при этом почти те же. Правда, все обретает какой-то смысл, если допустить некоторые порочные ассоциации, всплывающие из замусоренных русским сленгом глубин (в переводе эта подозрительная трещина замазана). Но дело даже не в том, что у разных языков разные ассоциативные ряды, и, начав с одного слова, мы можем ускользнуть в другую смысловую степь, перепутать, например, религиозные чувства с сексуальными. Вопрос иной – как превратить полученный подстрочник в поэзию? И какой вариант из десятка будет единственным? Здесь привередливый читатель вынужден отступить – он вдруг понимает, какие на самом деле задачи стоят перед переводчиком – и не с его, читателя, опытом браться за их решение.