Венькин меч с зазубренным лезвием по-прежнему валялся в пыли, поднимать его никто не решился. Подняв его, я не сразу поняла, куда его сунуть. Кожаного пояса у меня не было, зато была достаточно прочная и длинная полоса суровой ткани, которой я вместо ленты подвязывала изрядно отросшие за время исторической эскапады волосы. Распустив прическу, я перепоясалась и заткнула за импровизированный кушак меч, оказавшийся удивительно тяжелым и нескладным. Окружающие на меня смотрели дико – видать, воинственные девы здесь были в диковинку. Собственно, я и сама бы на этой роли не настаивала, но не бросать же оружие? Да мне этого Венька никогда не простит, если… Нет, не если, а когда выберется на волю. Чтоб не было мне больше этих пораженческих «если», обругала я сама себя, сглатывая подступившие к глазам слезы. Ну что ж, раз судьба такая, будем изображать еврейскую валькирию. В конце концов, мне не привыкать, богиней и вестницей я уже была, так что побыть теперь валькирией мне не жалко.
А, собственно, с чего это я решила, что тут боевых дам не было? А как же Юдифь? Я ее портрет с головой какого-то тогдашнего Гитлера очень даже хорошо помню по репродукциям. Интересно, она здесь уже была или еще будет? Тьфу, совсем я с этой античной хронологией запуталась, ум за разум заходит. А Далила Самсона тоже уже того или…? Или это она его, а он ее поборол, а его потом кто-то другой? А, и вот еще: была такая Девора, она тоже у них кого-то прикончила и всех сразу победила.
Мысли о героических еврейских тетках малость помогли – всхлипывать я перестала и даже наоборот преисполнилась воинственного настроения. Ну ладно, господа-язычники, попомните вы и меня, и Венечку. Ой попомните, до самого Нового Времени чесаться будете.
Базар, меж тем, зажил своей жизнью, ну или, по крайней мере, сделал вид, что зажил. Давешний торговец подобрал и отряхнул своих уродцев, шепотом прося у них прощения за то, что их так обидел чужеземец. На меня он поглядывал исподлобья, но в разговоры не вступал, да и что ему с чужой женщиной говорить, собственно? Прочие купцы тоже делали вид, что мной совершенно не интересуются, но то с одной стороны, то с другой я ловила молниеносные кинжальные взгляды, бросаемые из-под нахмуренных бровей и сумрачных век. Этих о помощи проси – не просит, все без толку, никто не будет чужестранке помогать, да еще наложнице преступника. Ну и не надо, сама разберусь! Гордо вскинув голову, я отправилась по Венькиным следам, точнее, по следам тех придурков, которые его утащили. Городок-то не такой большой, найду, куда его упрятали.
Оптимизм мой явно оказался преждевременным, ибо прошло немало времени, прежде чем я, вымотавшись до предела и сломав язык от объяснений с местными, нашла какой-то кривой сарай за городской стеной, куда его упрятали. У входа стоял малопочтенного вида оборванец, коротавший время за исследованием недр собственного носа. Но едва я попыталась приблизиться к дому скорби, горе-вояка как-то весь подобрался, напружинился и, набычившись буркнул короткое отрывистое слово. Сделав вид, что я не понимаю его, я попыталась пройти в дверь и сама не заметила, как что-то острое весьма болезненно уперлось мне прямо в горло. Чуть отстранившись, я увидела, что страж вытащил откуда-то из складок своей хламиды короткий, но весьма острый меч и недвусмысленно продемонстрировал, что вверенный ему пост будет охранять буквально до последней капли крови непрошенных посетителей.
– Мне нужно пройти. Я должна поговорить с твоим господином. – Я старалась подбирать как можно более короткие фразы и произносить их максимально четко, но замызганный страж помотал головой, изображая, что вообще не понимает моих слов, и растопырился во все стороны, показывая, что граница, сиречь дверь в узилище, на самом крепком замке.
– Ну и пожалуйста, раз ты такой дурак, – Я была готова зареветь от бессилия, но ради Веньки сдаваться и убегать в нервах было категорически нельзя. Оставалось действовать хитростью, если она у меня еще оставалась.
– Ну и карауль свою дурацкую тюрьму, а я сяду здесь и буду ждать твоего господина, – с этими словами я решительно уселась у самого порога прямо на пыльный и горячий от солнца здоровенный булыжник, неизвестно кем и неизвестно для чего брошенный на обочине.
Стражник гортанно заклекотал и начал замахиваться на меня, судя по всему, намекая, что здесь в присутственных местах просителям сидеть не положено. «Отстань, дурак,» – отмахнулась я от него и в ответ получила весьма чувствительный удар в плечо. К счастью, орудовал привратник простым кулаком, а то травмпунктов тут не предусмотрено. Негостеприимный страж демонстрировал недвусмысленную решимость отоварить меня еще разок, причем посильнее, и я поняла, что против этого бульдозера мне не сдюжить. Пришлось перебазироваться подальше, на порядком вытоптанную лужайку, на которой паслись грязные репьястые козы.
Бурый вожак, тревожно взмемекнув, похоже, попытался выяснить мои намерения и поинтересоваться, на каком основании я вторгаюсь на его законную территорию.
– Начальника я жду, – честно сообщила я, в упор глядя в карие на выкате козлиные глаза.
– Мееее, – согласился козел, тряся бородой, в которой запутались соломинки. Он осторожно ткнулся носом мне в ладонь, убедился, что ничего вкусного там нет, и неспешно убрел к подведомственному стаду, продолжавшему медленно и печально расправляться с остатками некогда сочной травы.
Ждать мне пришлось долго, очень долго. За это время успел смениться караул, и новый стражник, молодой и туповатый на вид детина, глупо ухмылялся, поглядывая на меня, пока предшественник что-то гортанно ему рассказывал – не иначе, передавал подробности нашего томного свидания.
Потом прежний стражник ушел, а молодчик уселся на корточки, поплевывая в придорожную пыль и периодически как-то странно поглядывая на меня. Мне уже было совсем не до него – пить хотелось просто неимоверно, да и не только пить, если честно. Но уйти с поста я не могла – мне нужно было обязательно поговорить с начальником тюрьмы или как это у них называется, убедить его, что Венька ни в чем не виноват, что его не за что наказывать. И ради этого я была готова сидеть на солнцепеке хоть целую неделю без сна и без питья… тоже ведь что-то библейское: «не буду вкушать хлеба и пить воды, доколе не…» Только лучше бы он все-таки появился пораньше. Мысли путались, голова гудела, мир выглядел всё более жестоким и бессмысленным.
Стражник явно на что-то решился. Огляевшись по сторонам, он пересек дорогу и обратился ко мне тоном, который при некотором воображении можно было назвать даже дружелюбным. Но увы, слов я его не поняла совершенно, и потому только повторила свой прежний текст про «жду господина и никуда не уйду». И тут стражник выкинул фокус совершенно дикий и непостижимый – с жестом, не оставлявшим сомнений в его намерениях, он закивал в сторону двери. Типа, стоит только удовлетворить его страсть раз-другой-третий, и передо мной будут открыты все пути, и может, даже, удастся втихаря от начальства выпустить Веньку. А цена всему такая безделица, что и говорить о ней ни к чему, тем более наложнице, которой и так грош цена в базарный день, особенно когда собственного ее господина в кутузку замели. К чему ждать начальника, можно ведь без него договориться – ясно намекал этот предок наших славных гаишников.
И пока я набирала в легкие воздух, намереваясь высказать придурку все, что я думаю по поводу его гнусного предложения, всё произошло словно само собой. Недоговоренные слова застряли у него в горле, когда мои зубы крепко, до крови впились в грязную волосатую руку, нагло сжавшую мою грудь. В эту же секунду раздался оглушительный звон, и на щеке стражника вспыхнул алый отпечаток пятерни. Стражник взвыл, тряся рукой и стараясь освободиться от моих зубов. Второй рукой он так сжал мне горло, что перед глазами поплыли цветные круги, и я непроизвольно разинула рот, безуспешно стараясь вдохнуть поглубже. Отцепившийся от меня стражник замахнулся, гнусно ругаясь, и если б не гибкость и хорошая реакция, шкурка моя украсилась бы парой хороших синяков. Но увернуться от негодяйца мне все-таки удалось, а вот дальше всё пошло уже не так радужно. Я потянулась было к рукояти меча – и обнаружила, что он лежит на земле в шаге от меня, вместе с развязавшейся лентой, а злобный детина готовится к последнему прыжку, и мне оставалось надеяться только на быстроту ног и скорость реакции.
Только все равно недолго бы мне прыгать на лужайке между двумя козлами, звериным и человечьим, если бы не тот пегий бородач. Не знаю уж, откуда он взялся, а только заорал он во всю ивановскую, мы оба с детинушкой остолбенели, после чего тот помчался оправдываться за небрежное несение караульной службы, а я получила краткую передышку. Правда, после выяснений меж собой они уже вдвоем накинулись на меня – как это все-таки было по-нашему, по ближневосточному!
Старшего по званию я понимала лучше, но оптимизма мне это понимание не прибавило. По его словам, с грязной потаскухой, наложницей беглого раба и дохлого пса (это он о Веньке так!) и говорить было нечего, и чтобы я немедленно убиралась, если не хочу, чтобы меня тут же на месте… ну, дальше я не очень поняла конкретику, но общий смысл дошел отлично. Нас видели вместе на рынке, и городским главам прекрасно известно, что я рабыня и сообщница осквернителя божества, и посему мне следует до наступления ночи исчезнуть из города куда подальше и не мозолить глаза, не то участь моя будет печальна. А упавший меч преступника – его конфискуют доблестные органы охраны правопорядка, и нечего мне тянуть к нему лапы.
В первую минуту мне хотелось гордо встать в позу и выдать что-то пафосное, типа, что я предпочитаю разделить судьбу моего любимого и не стану спасаться недостойным бегством, но словарного запаса, по счастью, не хватило. А потом я и сама сообразила: в неволе я Веньке точно ничем помочь не смогу. Правда, на воле от меня тоже было мало проку, но все-таки…
Делать было нечего, и я пустилась со всех ног, надеясь, что в спину мне не полетят булыжники, а то от этих горячих еврейских мужчин всего можно ожидать. Бежала я прочь от города, пока совсем не кончились силы (а кончились они скоро). Споткнувшись и упав в полном изнеможении на какую-то грязную кочку, я разревелась. Было отчаянно жалко и Веньку, и себя, собственные никчемность и бессилие злили до исступления, так что рыдала и ругалась я долго и самозабвенно, а потом забылась каким-то подобием сна.