Арай делает Льене знак, и та быстро выскальзывает из комнаты. Потом берет стул и садится рядом с креслом. Пожимает Бергу руку.
— Скажи, что все это значит? Что это, неудачная шутка, каприз больного человека или еще что? Мы стоим и не знаем, что делать, что предпринять. Словно я столкнулся с чужим человеком, который для меня загадка, проблема. Я пытаюсь внушить себе, что знаю тебя уже тридцать с лишним лет. Но тогда я ничего не понимаю. Скажи ты сам.
Берг грустно качает головой. Голос у него тихий и слабый, как у ребенка.
— Я предвидел твой вопрос еще до того, как ты вошел. Вам это кажется странным, потому что вы видели только пустую оболочку, но не знали, что творится внутри нашей внешне гармоничной жизни. Сегодня я хочу искупить то преступление, которое угнетало меня двадцать лет. Преступление, равного которому нет на совести ни у одного человека. У калек есть стремление и других сделать калеками. И я двадцать лет пытался искалечить эту лучшую, эту идеальнейшую женщину. Так пусть хоть последние годы она поживет по-человечески.
— Ты фантаст, и у тебя бред. Мне жаль, но я должен сказать, что ты болен, психически болен. Иного объяснения этому нет и не может быть. Теперь своим безумием ты хочешь убить ее. Она душой и сердцем держится за тебя, а ты за это хочешь ее оттолкнуть. Грубо — как насильник или пьяница.
— Что ты знаешь об этом золотом сердце! Только я об этом могу говорить. Несчастный, нелепый калека, которого это сердце озаряло солнечным дождем, как старую корягу. Друг ты мой, это героическая женщина, которая займет место в истории. Но это сердце кровоточит, потому что это сердце молодой, сильной женщины. Мы знаем, что есть человек, и знаем, что это естественно и необходимо. Порою я был просто счастлив, испытывая ее теплые ласки, вызванные сочувствием и самопожертвованием. Но любви ее я не чувствовал и не мог чувствовать. Потому что она принадлежит другому. Все эти долгие годы.
Арай выпускает его руку и выпрямляется.
— Что ты говоришь? Кому?
Берг грустно усмехается.
— Слишком притупленный у вас взгляд и слаба наблюдательность. Зьемелису…
— Ты бредишь. Ты болен!
— Пусть. Это ничего не меняет. Я говорю то, что я знаю.
— Зьемелис! Этот флегматичный добродушнейший человек, весь мир которого заключен полками и прилавком! По сравнению с тобой! С тобой, с твоими мыслями и трудом, который волнует всех!
— Оставим это курсисткам и лирическим поэтам. Женщина любит не высокие мысли и идеалы, а живого человека. Это верно, мысли и идеи Зьемелиса не волнуют мир. Но у него здоровые ноги, здоровое, полное сил тело и красивое лицо. А это те особенности, которые перевешивают все наши идеи и духовный багаж.
Арай с минуту не может опомниться.
— Неужели я действительно все время бродил с завязанными глазами? Мне казалось, что ни одна женщина не любит своего мужа так глубоко и искренне, как твоя жена тебя. У меня целая груда ее писем. Там можно найти любую мелочь, касающуюся твоей работы и твоих мыслей. Всю твою жизнь с ее страданиями и радостями я знаю, как свою. О себе она пишет в этих письмах только скупые строчки. Все эти годы твоя жена жила только тобой и твоими делами. Я все время был уверен, что это та женская любовь, о которой читаем в легендах и стихах… Ничего не понимаю.
— Я знаю. Мы, люди науки и идей, обманываемся в своей личной жизни и обманываем своих жен. Но об этом не стоит больше говорить. Я не виню свою жену. Я ее ни в чем не упрекаю. Сколько бы мне не пришлось еще прожить, я не забуду, в каком я перед ней долгу. Я не хочу горячиться и говорить о неверности. Что она могла поделать? Это же требование природы, а природа права. И Зьемелиса я не могу ненавидеть.
Арай выпускает руку друга. Он тоже смотрит на улицу, словно в поисках того же, что высматривает тот. Какое-то время царит тяжелое молчание.
— И ты полностью уверен? У тебя есть доказательства и убежденность, что это не досадное недоразумение?
Берг кивает. Арай знает его. В этом отрывистом кивке больше категорического ответа, чем во многих словах.
Спустя минуту он встает и выходит. Словно наперекор злым силам. Словно страшась предстоящего.
А те в соседней комнате, как стояли, так и стоят. Недоуменно смотрят на него, являющего собою дурную весть. Ждут.
А ему слишком тяжело. Он не может говорить. Ни на кого не глядя, опустив в пол глаза, он незаметно кивает Анне.
А она сама уже встала и идет.
И так же, как до этого Араю, Берг только кивает ей. Он знает, кто входит.
А она уже не оскорбленная и обиженная жена. Гордо выпрямившись, она, словно судья, встает перед Бергом.
— Не надо… — как-то тихо молит он. — Какой толк? Ни ты тут не можешь что-либо изменить, ни я. Природа и судьба сильнее нас обоих.
— Нет ничего сильнее женской чести и гордости. Я вижу, иначе нельзя: приходится пройти через эту лужу грязи, к которой ты меня подвел. Я требую ясного ответа. На чем основываются твои грязные подозрения?
— Ах, не будем говорить о грязи. Я знаю, что ты чиста, как росинка. Но разве это может что-либо изменить? Лучше не настаивай.
— Я настаиваю. И ты должен ответить.
— Ты безжалостна. Ты так безжалостна, какой я тебя никогда не видел. Неужели же нельзя без этих выяснений, которые все равно ничего не прояснят?
Но, взглянув на ее категорически настаивающую фигуру, понимает, что иного выхода нет. И тут же на его изможденном лице вновь проступают обычная холодность и ирония.
— А, все равно… Прошу прощения за свою недопустимую сентиментальность. Что ж, начнем. Ты, наверное, не заметила, что из окна моего сарая хорошо видна наша столовая?
— Это я знаю так же хорошо, как ты.
— Да? Это интересно. Тогда ты это поздно заметила. Я часто видел, как ты сидишь там у окна, рукодельничаешь или пишешь.
— Когда ты выгоняешь меня из лаборатории, я беру книгу или рукоделье и сажусь к окну, чтобы ты мог меня видеть.
— Так, так… Это почему, смею спросить?
— А почему не смеешь? Потому что я знаю, что ты хочешь, чтобы я всегда была поблизости. Хочешь хотя бы видеть меня. Потому что ты меня любишь больше всего на свете.
— А! даже это ты знаешь. Действительно, опасно иметь женщину поблизости. Для нее нет ни одной двери, ни одного замка. Точно по общественному саду, гуляет она в твоей душе. Укрыться от нее негде… Ну, бог с ним. Но тогда ты еще не знала, что видно из лаборатории. В первые дни, когда эту лачугу только сколотили. Иначе вы бы поставили ее в другом месте.
— Мы?
— Вы с Зьемелисом… Ну, не волнуйся. Ты сама хотела, чтобы я говорил. И я уже не могу молчать.
— Говори. Я слушаю.
— Был ясный осенний вечер, безветренный и безлунный. У тебя на столе лампа — вот эта самая и книга. На плечах коричневая, вязаная шаль. Голова подперта ладонью — как ты обычно это делаешь. Волосы от зеленого абажура с каким-то лиловым отливом… И Зьемелис — обеими руками оперся на стол, перегнулся, смотрит на твои волосы и не может наглядеться. И говорит, говорит — хотя обычно он такой молчаливый и застенчивый. А я понимаю, что, глядя на тебя, даже немой заговорит. Лицо у него краснее обычного. Очки покосились…
— Дальше, дальше.
Она не отворачивается, не теряется.
— Дальше, говоришь? Хорошо! Я могу слово за словом передать то, что он там говорил, хотя ничего не слышал… «Я признаюсь, — говорит он, — что люблю безнадежно. Что моя любовь напрасна и смешна. Но я не могу иначе, и ты должна это знать. Я знаю, что ты связана с тем человеком и из привычного чувства чести и долга останешься ему верна. Но позволь мне хотя бы быть подле тебя. И знай, когда тебе эта ноша станет тяжела, когда ты устанешь и готова будешь рухнуть, — я всегда буду готов протянуть тебе руку…» Не так? Так он говорил?
— Примерно так. Екаб, ты умнее, чем я думала. Я всегда тобой восхищалась. Мне кажется, скоро начну и боготворить.
Берг взглядывает на нее и ежится. На ее лице обычная, самая сердечная улыбка. Ни смущения, ни стыда, никаких страстей! Он вскидывает голову.
— Но я могу изложить и твой собственный ответ на сердечные излияния аптекарского селадона… «И я вас люблю, Зьемелис. Вернее сказать, глубоко уважаю за ваше доброе сердце. Но ни на что не надейтесь и ничего не ждите. Я останусь навсегда верна своему мужу. Мой долг быть рядом с ним в его несчастье, и я это сделаю. Я попытаюсь быть в его трудах тем, чем не могу быть в его жизни. Я не откажусь от своего решения, потому что его труды этого стоят…»
Смех прерывает его. Она смеется громко и звонко — как в самые лучшие времена. С быстротой волны в памяти ярко возникают те давние годы незабываемого счастья и страшного несчастья… Он смотрит на нее широкими бессмысленными глазами.
— Как немного ты все же можешь представить, мой философ. Мой несчастный, мой дорогой, мой милый философ! А вот и не так, не так звучал мой ответ. Ты хочешь слышать? Ладно. Ты сам не хочешь, чтобы я щадила твои чувства… «Зьемелис, — сказала я. — Ты достойный человек, но не больше. Это отнюдь не умаляет тебя. Мы, женщины, не всегда любим достойных. Мне выпало редкое счастье. Тот, кого я люблю, достойнее и лучше тебя. Но это не важно. Я люблю его одного, и этого достаточно. Можешь ждать, можешь не ждать — мне это все равно. Рядом с моим мужем ты растворяешься, как облачко, скользящее мимо солнца. Но всего умнее будет, если ты женишься. Иного лекарства от этого недомогания в твоей аптеке нет…» Вот что я ему ответила…
Он смотрит ошеломленно, не мигая.
— И ты хочешь сказать, что все время…
— Все, все, все время! И будь это время в десятки раз дольше — для меня другого человека в мире нет.
Берг передергивается и подтягивает плед. Вроде бы холодно, хотя голова гудит от жаркого, хмельного гула.
— Тогда я должен сказать еще вот что… Знай же, что ты ошибалась. Ты мне за эти годы стала безразлична…
Продолжать он не может. Слова его прерывает все тот же смех.
— До чего ж ты наивен! Дорогой ты мой! До чего неуклюжа и глупа твоя ложь! Как будто я не знаю. Точно не улавливаю и не чувствую. Точно не читаю в тебе каждую минуту, как в открытой книге!