все же пересилили и оттеснили народ. Шуйский с Вылузгиным сели, пошептались, после Вылузгин обернулся и почти неслышным голосом обратился к стоявшему у него за плечом Якову. Яков кивнул и велел подать Максимку Кузнецова – это было уже слышно сказано. Да и тут еще Овсей громко называл его:
– Максимка Дмитриев сын Кузнецов, есть такой здесь?!
Из толпы вышел высокий худой человек очень испуганного вида и сказал, что это он. Овсей поманил его. Максимка подошел к столу. Парамон дал ему крест, и Максимка сперва приложился к нему губами в самое скрещение (а не в подножье или мимо, как иные порой делают), а после приложился правым глазом, после левым, и только уже после сказал, что он, Максимка, целовал сей крест сам за себя без принуждения и в этом иске в первый раз и что как истинный Бог свят, так и чисты будет слова его, ну и так далее, и после отдал крест. Тогда Вылузгин спросил, кто он такой и как он здесь оказался. На что Максимка ответил, что он Максимка Дмитриев сын Кузнецов и что он служит сторожем в здешней церкви Преображенного Спаса. Тогда Вылузгин спросил:
– А где ты был, Максимка, когда эта ваша здешняя беда тогда случилась?
– Здесь же и был, – сказал Максимка. – На дворе.
– И что ты видел? – спросил Вылузгин.
– Вижу, идет Суббота Пропотопов, идет очень быстро, прямо на меня, и кричит: ты почему, скот, не на месте? А ну беги к себе и бей в набат! И я побежал. И ударил.
Вот что сказал тогда Максимка. Маркел растерялся. Как же так, подумал он, боярин же вчера совсем не это говорил, и посмотрел на Вылузгина. А Вылузгин смотрел на Маркела, и теперь он ему подмигнул, непонятно, с каким смыслом, и опять повернулся к Максимке, и грозно спросил у него:
– А почему люди говорят, что ты тогда был наверху и все оттуда видел?!
– Что видел? – спросил Максимка.
– Ну, – сердито сказал Вылузгин, – видел, как царевича не стало.
– Нет, – сказал Максимка довольно твердым голосом, – я этого не видел, Христос миловал. Я же внизу тогда был, говорю. Здесь, во дворе. А Суббота подошел и говорит: звони, скотина. И я побежал звонить.
– О! – сказал Вылузгин. – Вот как! Вот, значит, кто всему зачинщик! Вот кто народ взбаламутил! Ефрем!
Из толпы вышел Ефрем, он, как всегда, был в красной шелковой рубахе и, как всегда, усмехался. Максимка, как только его увидел, очень сильно побелел и быстро-быстро сказал:
– А почему я? Почему? Мне Суббота приказал! Сказал: царевича убили, бей в набат! И я ударил, а как же!
– А! – сказал Вылузгин. – Суббота! Ладно! – и грозно приказал: – Подать сюда Субботу!
Но, как быстро объяснилось, Субботы Протопопова в толпе не было, он, как о нем сказали, остался дома. Вылузгин тут же спросил, где живет Протопопов, ему это назвали, и Вылузгин послал туда стрельцов. И, пока искали Протопопова, Вылузгин начал опять расспрашивать Максимку, и очень подробно, о том, где он тогда стоял, когда увидел Протопопова, и что тот ему сказал, и что он ему ответил, и в чем был одет Протопопов, и были ли на небе тучи, и когда он сошел с колокольни, кто ему это позволил, далеко ли с колокольни видно и так далее. То есть, думал Маркел, слушая все это, Вылузгин пытается запутать Максимку, а тот никак не путается. И Маркел стоял и ждал, когда приведут Протопопова. Так же и Илья с Варламом ждали Протопопова, а этого расспроса не записывали, потому что а чего было записывать, нечего. И толпа тоже стояла, скучала. И Шуйский скучал.
Но вот привели Протопопова, кормового дворца стряпчего, так он назвал себя, когда крест целовал, после чего сказал, что это не он велел бить в набат, а в набат тогда уже и без него били, а он бежал туда спросить, с чего это вдруг бьют, как вдруг видит, что Максимка стоит снизу, а сверху, с его колокольни, кто-то бьет в набат. Вот тогда он и сказал, а может, даже крикнул, что Максимке надо посмотреть, кто там на его колокольню забрался и так недобро безобразничает. Вот что сказал Суббота Протопопов! То есть еще сильней запутал! Шуйский ничего на это не сказал, а только поднял руки и осторожно взялся ими за голову с обеих сторон. Зато Вылузгин не выдержал и закричал:
– Что ты несешь, скотина?! Ты же что мне вчера говорил?! Что тебе боярин Михаил велел сказать бить в набат и ты побежал велеть! Так было, нет?!
– Так, – сказал Суббота Протопопов вялым голосом и опустил руки.
– Вот! – сказал на это Вылузгин. – Так уже лучше. А теперь скажи другое: если боярин Михаил велел тебе велеть бить в набат, значит, в набат тогда еще не били?
– Ну! – сказал Суббота.
– А как же ты тогда, – продолжил Вылузгин, – начал кричать на Максимку, что зачем он позволяет бить в набат, когда в набат еще никто не бил?! – И, поворотившись к Максимке, спросил уже почти что тихим голосом: – Когда он к тебе пришел, у тебя на колокольне в набат разве били?
– Били, боярин, винюсь, – отчаянно сказал Максимка.
– Тьфу! – только и сказал на это Вылузгин и посмотрел на Шуйского. Шуйский молчал и смотрел на народ. Народ тоже молчал – подавленно. Тогда Вылузгин даже привстал за столом и, обращаясь к народу, спросил: – Где Огурец? Где отец Федор Огурец, я спрашиваю!
В толпе пошептались и сказали, что за отцом Федором сейчас пойдут. И побежали. А Вылузгин пока громко сказал:
– Отец Федор говорил, что это он первым звонил. Что ему сказали, что царевича зарезали, и он побежал звонить.
Сказав это, Вылузгин поднял руку и утер пот со лба, хотя утро было не такое уже и жаркое.
Но зато скоро стало очень жарко! Потому что когда привели отца Федора, или, как он себя назвал, вдового пономаря царя-константиновской церкви (той самой, что на внутреннем дворе), то он сказал, что о том, что государя царевича не стало, ему сказали конюхи братья Григорьевы, и он побежал звонить, хотя и так уже звонили. Тут все сразу оживились, даже уже начали посмеиваться над тем, что, мол, сейчас опять начнут искать того, кто первым ударил в колокол, а он, может, сам зазвонил…
Но тут Вылузгин уже не выдержал и громко выкрикнул:
– Э! – А после сразу прибавил: – Не надо колокол! Подать сюда Григорьевых! Где Григорьевы?! А ну!
И из толпы мало-помалу вытолкали двоих уже крепко перепуганных посадских, которые сразу, еще до креста, назвались один Данилкой, а второй Мишкой Григорьевыми, только они были не братья, а Мишка был отец, а Данилка его сын. И только им было сказали подойти к кресту…
Как вдруг из толпы выскочил весь просто красный от гнева человек (как после узнали, Степанко Корякин) и во весь голос закричал:
– Хватайте их, подлых злодеев! Это они меня убили! А господина моего Михайлу Битяговского убили совсем до смерти! Хватайте!
И стрельцы Григорьевых схватили. Да эти Григорьевы от них и не вырывались, а молча терпели, когда их, хватая, били. И это битье, может, продолжалось бы еще довольно долго, но тут Шуйский грозно воскликнул:
– Хватит! А ну, кому сказал, оставьте их!
И стрельцы почти сразу их оставили. И эти Мишка с Данилкой, то есть отец с сыном Григорьевы, встали с земли, отряхнулись, народ тем временем притих, и они тоже молчали. Тогда Шуйский поворотился к Степанке Корякину (а он по-прежнему стоял впереди толпы и очень гневно смотрел на Григорьевых) и велел ему сказать, кто он такой и на кого он говорит и что. А Парамон тем временем (так ему Вылузгин кивнул) подал Степанке крест. Степанка приложился к кресту и сказал, что он Степанка Корякин, пищик покойного разрядного государева дьяка Михайлы Битяговского, и он указывает на отца и сына Григорьевых, которые сейчас перед ним стоят (и тут он и в самом деле указал на них рукой), и говорит, что старший Григорьев, Мишка, начал первым бить Михайлу Битяговского, а младший Григорьев, Данилка, сказанного Битяговского уже добил до смерти, а после еще пошел к тому же Битяговскому на двор и там взял саадак, да саблю булатную, да двух лошадей, и все это он, Степанка Корякин, своими глазами видел, а теперь в этом целует крест – и опять его поцеловал. После чего повернулся к Григорьевым и гневно на них посмотрел. Григорьевы, отец и сын, молчали. А Ефрем тоже смотрел на них и усмехался, и уже даже руки потирал. А руки у него были страшнющие!
Но тут Вылузгин сказал, обращаясь к Григорьевым:
– А вы чего молчите? Отвечайте! Или отвечать вам нечего?!
Но старший Григорьев, Мишка, молчал по-прежнему и даже головы не поднимал. Зато младший сорвал с себя шапку, бросил ее об землю и в сердцах воскликнул:
– Брешет он, собака! Не брал я сабли! И саадака я не брал! И Михайлу Битяговского не убивал! Его до нас уже убили, он уже мертвый лежал, когда мы туда прибежали! И коней мы давно уже вернули! Как боярин Григорий велел, так и вернули сразу. Идите у него спросите!
– Ага, ага! – воскликнул Вылузгин и еще даже подмигнул Маркелу. И дальше продолжил: – Раз вернули, значит, сперва взяли! Так?
– Был грех, – сказал Данилка и тяжко вздохнул.
– Был! – повторил Вылузгин. – Славно! А Битяговского не вы убили. А кто?
– Они, они! – гневно воскликнул Корякин.
– Молчи! – приказал ему Вылузгин. – Под кнутом будешь кричать, а пока что молчи! – И, опять повернувшись к Данилке, спросил: – Так кто убил? Ты видел? А то все говорят, что ты!
– Не я, вот вам истинный крест, – сказал Данилка и истово перекрестился. И так же истово добавил: – А кто его убил, не знаю. Там же людей было много.
– Виляешь, значит, ты, – сердито сказал Вылузгин и еще сказал: – Ефрем!
Ефрем выступил вперед и начал закатывать рукава. Данилка выкрикнул:
– Не я его! Не я! А я только его младшего в дьячей избе! Вот это было, верно, – и еще раз перекрестился.
– Как это в дьячей? – спросил Вылузгин.
– Данилка! – закричал старший Григорьев. – Опомнись!
– Э, э! – поворотившись к нему, грозно сказал Вылузгин. – С тебя мы шкуру еще снимем, придет и твой черед! А пока помолчи! – И сказал Засекину: – Иван!
Стрелецкий голова Иван Засекин замахал руками, и к старшему Григорьеву тут же подскочили двое дюжих стрельцов и крепко скрутили его. Вылузгин сказал Данилке: