реждение о смерти, как цветок несет свой запах, а старики всё лижут коченеющими языками дымящуюся на каменном полу кровь, и где-то зреет лимон, и хрипло кричит журавль, и гепард яко тать скользит в высокой росистой траве, и ласточки кормят птенцов в своих грубых глиняных жилищах, и песок, медвяного цвета, лежит, причесанный ветром, – подумай, Серёжа, сколько всего. Я все говорил и говорил – насквозь чужими словами, – но не мог или не смел сказать правды: что боюсь не меньше его, что чаще, чем он, слышу голоса, упрямо зовущие за пределы допустимого, – эти иные голоса иных комнат, иных миров, – что как-то ходил на свидание в новых кедах и натер мозоль размером с пятак, а вечером, когда она лопнула, зачем-то залил ее йодом и охуел оттого, как стало жечь ногу – от пятки и до колена, и решил, что заражение крови, что до утра не дотяну, и все-таки дотянул, хоть и не спал ни секунды. Записался ко врачу, приехал в поликлинику на час раньше, стал жаловаться бабкам в очереди, что умираю, что нужно срочно, что еще какая-нибудь минута – и всё! Бабки дружно меня послали, дескать, щеки румяные, вполне себе шустрый – я тут же в регистратуру, ору в окно: у-ми-ра-ю! Регистраторша начала про дежурного врача: нужно записаться – ах, не получается! вы к кому-то записаны? нужно сначала отменить запись – минуточку, отменю. Минуточки не вышло: все поломалось, штрих-код не читается, вручную не вводится – регистраторша, уже злая и потная, нашла меня по каким-то первым буквам и заорала: ты зачем мозги ебешь, у тебя терапевт через четыре минуты, а ну пиздуй, кабинет двести пять. Через четыре минуты рассказывал терапевту про мозоль и еще про боли в груди, одышку, непроходящую усталость. Терапевт перебила: бога ради, выберите что-то одно, на каждого пациента двенадцать минут, осталось восемь. Я про анализы: назначьте кровь, ссанину, кал, всякие гормоны, антитела, назначьте УЗИ, рентгены, мониторы – могу даже кончить в банку, мне несложно, все равно дрочу дважды в день – не сумею банку подставить, что ли? Врач посмотрела на меня, подумала, сказала: через два часа в двести шестом – полное обследование. Через два часа зашел в двести шестой – сидит она же, только без очков, листает бумажки, видимо, был проход между кабинетами – в коридор она не выходила. Измерила рост, вес, записала в карту, стала спрашивать, сколько пью. Я уклончиво: нечасто. – Это сколько раз в год? – Это два раза в неделю. – Кто вам сказал, что два раза в неделю – нечасто? – Ну, раньше чаще было. Она промолчала, потом дала направления: к неврологу, кардиологу, стоматологу, еще какому-то ологу и бумажки на анализы. Сказала: в банку не кончайте, у нас таких специалистов нет. Спустя неделю рассказывал неврологу, как задыхаюсь в маршрутках, как ночами представляю, что творится в головах людей, которым какой-нибудь олог отмерил год или месяц жизни. Невролог слушала, слушала, наконец покачала головой: тут в карте написано, что вы дрочите дважды в день, а вам бы женщину найти – и сразу все пройдет.
– Ну чего, будешь говорить? – спросила Ольга Павловна невнятно, перемещая по рту непрожеванный кусок свинины.
После невролога я не выдержал и позвонил Серёже. Признался, что тоже умираю, но теперь знаю: все пройдет, если найти какую-нибудь женщину. Только не Белову, – предупредил Серёжа. С женщинами тогда было туго, хотя нет, это не совсем правда: с женщинами всегда туго – и тогда, и сейчас. Но тогда я учился и по вечерам работал в ресторане – некогда было выпить с Серёжей по пиву, а женщина – не пиво, это такое же долгое дело, как Серёжина смерть. Нашлась одна – на курс младше: казалось, букет, конфекты, стакан латте, стакан шардоне – в общем, все как полагается – и дойдет до кровати. Но на деле вышло еще проще – ни букетов, ни конфект; на третий день знакомства – эсэмэска: мои все уехали, какая я одинокая! Но кто не одинок? Ладно, не об этом. После работы домой – на последнем автобусе – смыть жареный запах, переодеться. Пока я был в ванной, выпал снег: вызываю такси, цены – просто дичь, но ведь какая она одинокая! – надо ехать. Приехал; она – растрепанные волосы, халат на голое тело – сообщает: смотрим «Три метра над уровнем неба», Марио Касас – ходячий секс, в холодильнике траминер – открой, разлей. Открыл, разлил; перед телевизором – диван, сели. Вдруг пахнуло так, будто открыли бочку сельди, – до того ужасно, что хотелось натянуть халат на колени, на щиколотки, лишь бы закупорить вонищу. На экране – ходячий секс Марио Касас, она – вся в попытках мне что-то расстегнуть, что-то вынуть, а я думаю: как же ты – такая одинокая! – не сумела, сидючи дома, помыться? Ей, похоже, было похер на кино: подняла меня, повела в спальню. Я представил перемазанные ее пиздой простыни – и тут же стоимость такси до дома; решил, что все стерплю. Все, к счастью, кончилось быстро: она растянулась на своей половине кровати и заснула, а я лежал, дышал через раз – ждал, когда пойдут маршрутки. Лежал, лежал – и все-таки заснул; от бесконечных мыслей о простынях приснилась пустыня – хотя кому только не снилась пустыня: километры желтой пыли под бледно-голубым небом, песок лезет в рот, в глаза, в ноздри, в уши. Небо сереет, песок темнеет, следом мягкий электрический свет разъедает темноту: сотни окон загораются одно за другим, окрашивая микрорайон в рыжий, и ветер, дувший сквозь дома, утих, и так спокойно, так чудно, все-таки любое место – хорошее место, если тебе хорошо.
Я поднял бокал с вином и сказал:
– Живи, отец, там, а мы – тут, – и выпил.
Ольга Павловна не успела поднять рюмку, не расслышала моих слов и теперь не знала, за что все пьют.
– Что он сказал? – спросила она у бабушки.
Бабушка не ответила.
После гуляша были булки с повидлом и вишневый компот. Мама встала из-за стола первой: еще раз сказала бабушке, как ей жалко, и уехала. Нина спросила про девятый день, получила от бабушки невнятный ответ и тоже ушла. У Ольги Павловны с Верой оставалось еще полбутылки; бабушка наклонилась ко мне и шепнула:
– Это надолго. Нам можно идти.
Я кивнул. Мы поднялись, подняли Мишу, попрощались. Администраторша, встретив нас у гардероба, улыбнулась и напомнила, что впереди девятый и сороковой дни, а потом година, а еще дни рождения и свадьбы и, в конце концов, новые похороны – в общем, вкуснее их солянки на районе нет. Пока она говорила, я заметил, что из динамика текут, текут всё те же «Шербурские зонтики». Искренне соболезнуем – вот уж точно.
На улице стало совсем холодно и мокро – даже джемпер не спасал. Бабушка шла медленно: пока добрались до дома, я замерз и вымок. Миша почти сразу ушел вперед, бабушка позвала его – Миша не слышал: «три подруги для кучи» или что там еще – как он слушает это днями напролет, несчастный? Наконец завиднелся знакомый пятачок, подъездная дверь – неожиданно бабушка остановилась:
– И когда только успели?
В проулке были раскиданы еловые ветки – вот ведь как, со всеми онерами.
– Все-то у них продумано, – сказала бабушка. – Ладно, не зря им денег дала.
– Не зря, – согласился я. – Толковые ребята. Всё объяснили: как ходить, куда встать. А много дала?
– Штуку. Семён передал пять – хорошо, что тысячными. А то этому дай, тому дай.
Я тут же вспомнил про сорок пять, испугался, полез в карман – слава богу, на месте. В тамбуре бабушка снова сказала:
– Не разувайся. Вечером буду мыть.
Я снял джемпер, расправил его на стуле в спальне. Миша лежал на кровати, я хотел попросить его зарядить телефон, но заметил, что он заряжает свой. А чего удивляться? Рэп – это энергозатратно.
Я вдруг вспомнил историю: бабушка куда-то уехала на два дня, попросила соседку заглядывать, проверять, как у Миши дела, – Мише было восемь. Соседка оказалась не самой ответственной: бабушка возвращается – Миши дома нет, а из спальни выходит кот. Жутко воняет ссаньем, все углы ободраны, а на кухне (барабанная дробь!) лежат на полу говяжьи ребра: Миша нашел их в морозилке и решил, что для кота – самое то. Сам он вернулся через час от какого-то друга и получил знатной пизды, а кот жил у бабушки еще лет пять, пока однажды не пропал. Такой вот суровый Миша – и тогда, в восемь, и теперь, в двадцать с небольшим; а разве можно иначе? – в ОМОН не берут, если не кормил кота костями.
Пришло сообщение: Серёжа спрашивал, где я. Я ответил, что у бабушки, что освобожусь через час, попросил захватить зарядник. Потом вспомнил, что писала Полина. Нашел во входящих: держись, будь с бабушкой, звони, как будет время, – ничего нового. Всё норм, я с бабушкой, завтра наберу, люблю. В кухне пропищал, вскипев, чайник, я нашел в рюкзаке булку с повидлом – не осилил в кафе, а теперь, пожалуй, пробил час.
– Ну вот и всё, – сказала бабушка, разливая по чашкам заварку. – Вроде бы достойно проводили.
Я кивнул. Булка оказалась ничего: свежая, повидло не приторное.
Бабушка продолжала:
– Я только боюсь, про табличку забудут. Закопали, деньги получили – какая тут табличка? Ладно, поедем на девятый день – проверим.
И после паузы:
– Ты подумал, останешься до воскресенья или никак?
Я ответил так быстро, словно и вправду подумал:
– Останусь, – и тут же понял, что придется остаться. Работа, экзамен, эссе – все это снова закрутилось в голове, да и хер с ним. С работой особых проблем не будет, и с экзаменом что-нибудь решу – в конце концов, не просто так. В конце концов, причина.
Бабушка нарубила нуги, поставила передо мной пиалу.
– Не знаю, – сказала она, жуя, – что делать с этим девятым днем. Нужно будет съездить на могилу – я хочу цветы посадить. Потом опять в кафе или дома? Олю можно не звать – остальные будут.
– Мамы не будет, – вспомнил я. – Она еще вчера должна была в командировку уехать.
– Куда?
– Забыл. То ли в Астрахань, то ли в Архангельск.
– Ну, пусть едет – до воскресенья вернется, наверное.
– Наверное.
– Мы с Валерой в Астрахань часто ездили. Иногда на целый месяц: у него друзья были в Волжском. Жара плюс сорок, все пахнет рыбой – даже сирень. Мы на Валерином москвиче, а там, на юге, правило: если кто голосует, бери на борт. По пути или нет – неважно: сажай и вези. Только в Калмыкии лучше не сажать и вообще не останавливаться, но там и не голосует никто: калмыки даже беременную зарежут – такие бандиты.