– Я ведь читала – во вторник, после салюта. Мне кто-то говорил, что ты пишешь; я подумала: надо попробовать. Вот эти твои рассказы – это же навсегда. Это почти бессмертие. Если б Пушкина не убили, он бы не умер.
– Ну, с Пушкиным – это уж совсем.
– Не, я не сравниваю. У Пушкина по-другому. У Пушкина – про чувства. А у тебя – сплошной ум, никакого сердца.
Стакан резко опустел, и в музыке стихло: один бас еле слышно давил на воздух.
– Можно ведь от сердца.
– Можно и от сердца.
Белова посмотрела на меня, подумала.
– Ой, забудь, – сказала наконец, – каждый первый пишет от сердца. А если что-то есть в голове – зачем отказываться?
Машина нашлась почти сразу: ее голова на моем плече, рука – под пиджаком. Она дважды назвала меня чужим именем, она едва ли понимает, куда мы едем. А я? я хоть что-нибудь понимаю? Она расправляет подол платья, оставляет сапоги у входа: я замечаю подкладку на голенищах – плотную, чуть ли не с ворсом – и как она не сварила ноги за ночь?
– Пахнет уксусом, – говорит она в комнате.
Потом поднимает с пола пирамидку. Ставит ее на полку.
Поправляет книги на тумбочке.
Теряет равновесие, падает у кровати. Жалуется, что ударилась плечом, – ну, поехали.
Трахнуть ее прямо на полу, уперев головою в тумбочку, чтобы к выдохам и стонам добавился скрип и рука, опершись на страницы, поехала вперед, чтобы грудь сдавило бортиком кровати; низ живота впечатать в поясницу, чтобы перестала что-либо понимать, чтобы не отличила от мужа, которому похуй, для которого вся их совместная жизнь проходит между ее ног; затем схватить за плечо, швырнуть на кровать – она послушна, как вещь: собственной воли – не больше, чем у расчески. Прежде чем кончить – засадить как можно глубже, схватить за волосы и оторвать от матраса, чтобы вся она стала продолжением члена, рвущегося вверх, выше и выше, разливающегося внутри; потом упасть рядом, дать ей прижаться, сказать, что было хорошо, имея в виду: хорошо для обоих, не так ли?
Или не говорить ничего – пусть дрожит и неслышно плачет. Поплачет – и перестанет: и самой уставшей речке когда-нибудь к морю прийти.
хорошо проснуться когда за окном тихий вечер только сейчас не вечер солнце слепит в глаза и там внизу идет шестичасовой на Брюссель самый шумный невозможно не проснуться каким бы крепким ни был сон я могу определять время по этому грохоту не хуже чем по стрелкам еще цветные отсветы на стене в полдень синий и красный совпадают с двумя ромбами на обоях вот этим линялым и вон тем да вторым сверху подожди до полудня сама увидишь здесь часы ни к чему их и не было никогда просто подожди
подожди-ка
как ты нашла меня неужто я сам привел тебя сюда или кто-то рассказал конечно кто-то рассказал злые языки почему они вечно желают мне неприятностей или кто-то из его ребят можешь не отвечать это точно кто-то из них может быть бразилец или тот со шрамом интересно что они рассказали тебе не притворяйся ну же хватит он всегда знал что ты мне нравишься что я следил за тобой на улице Клиши я даже дал денег твоему водителю чтобы он припомнил он так и сказал я вроде бы припоминаю и после десятки припомнил что возил тебя утром в Сен-Клу но разве я туда доберусь остается улица Клиши и еще университет но там слишком много любопытных глаз и полиция на площади кажется что они видят насквозь другое дело железнодорожная полиция эти вообще мышей не ловят на вокзале можно найти что угодно можно даже жить я ведь жил два месяца когда приехал из Тулона а потом услышал про эту комнату или не про эту здесь куча комнат кто-то постоянно появляется и исчезает и так было всегда что-то вечно подвижное убегающее наверное из-за поездов тут невозможно остаться надолго но я остался я просто не знал куда мне податься да и зачем мне куда-то тут например есть верстак а в мансарде через два дома нашелся мольберт хотя это едва ли приносит деньги больше тратишь на краску если конечно не получится украсть прошлой осенью я украл у одного художника в Люксембургском саду почти из-под носа но и купить можно дешевле если добраться до шестнадцатого округа там есть лавочка про нее мало кто знает ладно хватит тебе скучно
ты ведь простила меня умоляю скажи что простила когда мы здесь вдвоем и не нужно прятаться и врать так легко поверить что ничего этого не было совсем ничего хотя почему не может выясниться что взаправду ничего не случилось что все только сон ведь здесь никогда не было его следов он не знал об этом месте и его ребята не знали когда мы были с ним вдвоем я иногда представлял что могу в одно мгновение перенестись сюда стоит только захотеть но это конечно неправда ничего сильнее я не хотел но все равно оставался с ним и когда он входил в меня по гостиничной стене плыли ромбы но зачем я говорю об этом ничего этого не было
его тоже не было
осталось только объяснить себе откуда например взялись деньги ведь если его не было то не было и нашей первой встречи когда я чуть не ударил его и не было трех дней на раздумье не было обедов и ужинов во время которых он просил называть его папой чтобы избежать лишних взглядов и лишних вопросов не было нового пиджака и нового телефона и он никогда не делился своими бессмысленными планами отправиться вдвоем в поход по холмам Лангедока увезти меня на каннский праздник мимозы на цветочный карнавал в Ницце не было его бесконечных речеизлияний об особенностях французских вин о Безе и импрессионистах о семантике Парижа и что же с того ну не было и не было ведь я живу в Париже всю жизнь и заправляю конторой на шесть человек и могу заработать на паштет и устрицы Сен-Жак
ладно не будем про контору ты все равно не веришь
поговорим про небо и звезды про картину которую я продам за тысячи за сотни тысяч евро пусть я пишу ее очень давно с самого переезда в Париж но вот-вот завершу и наконец представлю в какой-нибудь галерее не в дешевом салоне на Монмартре а в маленькой комнате где не будет ничего лишнего ну может быть маленькое лимонное дерево в углу только представь его ветви и мое небо зеленое на синем как заведено в природе как заведено в Тулоне где нет небоскребов и османовских балконов где солнце светит сквозь еловый шатер я иногда хочу вернуться туда на минуту чтобы только вспомнить чтобы увидеть что-то настоящее что-то что имеет изначальный смысл что не продумано и не придумано и может тогда мне удастся смешать краски и выбрать штриховку и звезды загорятся ярче прежнего
еще бы избавиться от этих снов избавиться от видений в которых он корчится словив пулю животом забыть его лицо в котором секунду назад было одно удовольствие одно вожделение одна уродливая старческая страсть и вот из носа выходит кровь вперемешку с соплями и суетливые движения сменяются ступором сменяются коротким непониманием а потом он хватается за столбик кровати за балдахин точно хочет наверх точно полезет сейчас к потолку понимая что иначе ад что ничего другого не заслужил а я заслужил ты не станешь спорить я заслужил отбивные по рецепту лесничего и сотерн заслужил просыпаться в триста девятом и думать о ложе в Бастилии заслужил рюмку перно везде где захочу и сигарету до и после секса но наверняка не заслужил этих снов зачем мне всюду мерещится его лицо зачем он приходит каждую ночь и смотрит на меня как на виноватого словно сам ни в чем не виноват но разве объяснишь свои сны проще объяснить откуда я знал про деньги спрятанные там на задворках отеля не подумала же ты будто я вынул их из его пиджака завернул в его платок завернул в газету нет же что за чушь финансовый университет а затем контора на шесть человек и ежедневная выручка с трех предприятий в двух округах и надежная ячейка в почтенном банке
хотя зачем я пытаюсь обмануть ты все знаешь и больше никогда не захочешь иметь со мной ничего общего ты пришла чтобы унизить меня в последний раз чтобы своими глазами увидеть эти убогие стены этот мольберт и крыши поездов в окне и убедиться что злые языки не соврали и каким же я был наивным и глупым я верил что это навсегда я не обращал внимания на знамения на насмешки судьбы на запахи плесени и ссоры в кофейной гуще и горящие дома на проспекте Гобелен и если это действительно наша последняя встреча то да поможет мне бог хотя просить его помощи в том что я задумал абсолютное безумие но я абсолютный безумец Марсьенн и если у меня нет тебя то ничего другого не осталось и отдать бы сомнения дыму обдать копотью легкие и сигарета дрожит между пальцев все еще напуганная тем что любое движение грозится стать движением назад к тому от чего сбежать казалось невозможным
Меня не стало в воскресенье, семнадцатого июня, в два часа утра.
Но до этого – целая суббота, наполненная непонятно чем.
Час дня. В окне – кусок неба и солнце. В дверях – мама. На лице – то ли ужас, то ли отвращение.
– Ой, простите, – и исчезла.
Белова рядом зашевелилась, открыла глаза. Минуту смотрела в банки и пиджаки. Потом издала долгий утробный звук – то ли завыла, то ли зарыдала.
– Что я скажу, – повторяла она, – я не смогу, я должна рассказать.
Она ужасно долго натягивала платье, то и дело отвлекаясь на поиски телефона, на новые стенания и вопросы: как ей быть, как я мог, что теперь.
Я хотел одного: чтобы она ушла.
Мне было очень плохо: от боли в голове, от боли в горле, от ее голоса, от ее следов на моем теле, от застрявшего в памяти маминого лица в дверном проеме, от похмелья – от всего. Я запер за ней дверь на оба замка – как будто один не помешал бы ей вернуться.
– Какая крикливая, – сказала мама.
Полграфина воды. Таблетка – уже которая за неделю.
– Почему так рано вернулась?
– Ничего не рано. Как должна была – так и вернулась.
– Почему не предупредила?
– А как тебя предупредить? Трубку не берешь, на сообщения не отвечаешь.
Я нашел джинсы, затем – телефон в кармане. Все последние пропущенные – с одного номера. Одиннадцать незнакомых цифр. Ну, пиздец.
Отключил телефон.
На краю простыни – выцветшее пятно крови. Из-под кровати – мятые страницы. На ковре – ее лифчик: еще хранит тепло, хотя прошло – сколько, кстати, прошло? Во сколько мы приехали из клуба? Сколько провели в этой комнате? На часах – два.