вроде Бори Найденова. Караульную службу несли исправно, но порой с такой откровенной примесью гражданской нестроевщины, что рота эта казалась командой сторожей из шарашкиной конторы. Приходил солдат на указанный ему пост в указанное время — когда с разводящим, когда без него, — сменяемый отдавал противогаз, подсумок, винтовку и радостно объявлял: «Пост сдал!», а пришедший на смену без всякой радости отвечал: «Пост принял». Сдавший уходил куда вздумается или заваливался на нары припухнуть до нового заступления на охраняемый объект.
Однажды, освободившись таким образом от винтовки и противогаза, Боря до крупинки выскреб оставленное ему в котелке, тоскливо посмотрел на чистое донышко: поел, называется, даже отрыгнуть нечем. С ощущением еще большей охоты порубать отправился к вокзалу, где местные тетки в обмен на немудреные солдатские шмутки бойко сбывали тоже не очень мудреную стряпню. За пазухой у Бори притулились две портянки, и он рассчитывал получить за них как минимум штук пять картофельных лепешек, помазанных подсолнечным маслом.
Когда торг состоялся, Боря пошагал в дальний конец изрытого, загубленного снарядами сквера, чтобы приглушить неотвязчивую тоску всегда несытого брюха. Тут-то и остановил его надтреснутый командирский голос:
— Товарищ боец, ко мне!
Боря оцепенел. В пяти шагах стоял лейтенант с уставшим, измученным лицом, в фуражке с черным бархатным околышем, в тыловых, синего сукна бриджах и диагоналевой гимнастерке, упряжно перехваченной портупеей и ремнем полевой сумки.
— Вы что, оглохли? Кому сказано? — суровел лейтенант, но ждать, когда солдат придет в себя и задаст стрекача, не стал, подошел сам.
— Хо-рош солдат… Ничего не скажешь — хо-о-ро-ош… — И как плеткой: — Крадем?! Государственное имущество крадем?!
Ну, это уж слишком. Боря взвился:
— Я не воровал! Это мои портянки!
Лейтенанту явно не хотелось идти на обострение, заговорил тихо, рассудительно, правда, с прежней колкостью:
— Портянки, допустим, твои. А ты чей? Кому присягу давал? — Предоставил виновнику время уяснить сказанное, подвел черту: — Что же выходит? А выходит — кра-аде-ешь…
Боря сопел, косился на развалины вокзала и соображал — нельзя ли на самом деле рвануть от этого усталого худого щеголя в парчовых погонах? Но психологическая атака, как казалось лейтенанту, была проведена с блеском, и он сменил гнев на милость.
— На жратву менял? Голодный? — он сподручнее передвинул полевую сумку, откинул закрывашку и извлек квадратную баночку консервированной американской колбасы и сухарь в поперечину булки. — Сядем-ка на полянку, перекусим, у меня тоже живот к спине прилип, пока за такими, как ты, бегал. От эшелона отстал?
— Ни от кого я не отставал. Я тут, в караульной роте.
Лейтенант был дошлый психолог, знал болевые центры желторотых солдат и бил в них без промаха.
— Молодой гриб, а червивый. Знаешь, где кантоваться. Не хочется, значит, под пули? Драгоценную жизнь бережешь? Да ты не дуйся, лопай давай. Я так, поглядеть, какой ты, когда сердитый. По твоей физиономии вижу — давно на фронт охота. Да-а, мало хорошего загорать в инвалидной команде. Вернешься домой после войны, а там… Где да как воевал, покажи награды. Девчонки нынче ого какие пошли! Согласны только на медаль, да и то — в крайнем случае.
На гимнастерке лейтенанта висели две медали, и, надо полагать, он на деле проверил, какова их роль в сердечных делах.
Скоро Боря, выловив пальцем из баночки последние студенистые крошки и слизнув их, рассказывал лейтенанту о своей хреновской житухе. Лейтенант свойски хлопнул его по плечу:
— Плюнь, Борька, на эту сторожевую шарагу, поедем со мной! Эшелон с маршевыми ротами сопровождаю, завтра на передовой будем!
— Как так? Я же тут… Сбежал, скажут, дезертировал…
— Вот уж действительно не от ума! Ты что, в тыл? Маме под юбку? В действующую армию, немцев бить! — авторитетно, начальственным голосом воскликнул лейтенант. — Посмотри на себя, вон какой бравый парень! Не медали, как я, — еще орден отхватишь. Мне вот пополнение сдать надо да обратно в запполк, а я тоже думаю остаться. Обрыдло в тылу околачиваться. Дадут роту — и ладно. Хочешь, к себе ординарцем возьму?
— То сторожем, то ординарцем, — оскорбился Боря. — Нет уж, воевать так воевать.
— А я что говорю? — рассудительно продолжал лейтенант. — Ты, Найденов, мужик хоть куда! Тебе и пулемет могу доверить, к «максиму» первым номером, если захочешь, приставлю.
— Вы-то почему в пехоту? Фуражка у вас вон танкистская.
Лейтенант малость смутился, сказал честно:
— Это я так, для форсу бархатную напялил… Ну, надумал?
Боря решительно хлопнул пилоткой по кирзовому голенищу, объявил о готовности идти за лейтенантом в огонь и в воду.
Вскоре они лежали на железнодорожной платформе под крылом разбитого самолета, который почему-то везли в обратную от тыла сторону. Маршевый эшелон лейтенанта был где-то впереди, и его предстояло еще догнать на попутных товарняках. Измученный каторжной работой сопровождающего, борясь с дремотой, лейтенант втолковывал Боре, что на месте назначения принимать пополнение будут представители действующих частей, и ему во время переклички надо отозваться на фамилию Басаргин. Почему? Так это на первое время, чтобы на котловое довольствие, обмундирование там… Потом все утрясется.
— Черт его знает, куда подевался этот Басаргин, — рассуждал лейтенант как бы сам с собой. — Два дня от Орши до Смолевичей мотался, искал задрыгу. Как в воду булькнул. Может, родичи какие поблизости?… Наплевать! Его место займет достойный человек…
Не скоро еще разберется Боря в этом анафемском зигзаге. Невдомек еще было, что он — лишь пылинка на сложных военных дорогах. Кто-то в то лихое время по правде дезертировал, кто-то отставал в попутной свиданке с близкими, кто-то, незадачливый, терял эшелон просто по лопоухости. А в маршевых формированиях — списки, точный учет каждого живого штыка, доставляемого в истерзанные, обескровленные полки и батальоны. Кто, какой командир примет долгожданную свежую силу с нехваткой? Вот и восполняли непредвиденные потери в пути как могли: перехватывали заблудших ротозеев из других маршевых рот, правдами и неправдами высвобождали из комендатур всяких задержанных, а то и поступали так же предательски гнусно, как лейтенант в хромовых сапогах «джимми».
Боре Найденову о покинутой роте и думать не хотелось. Угарно кружило голову, вздымало дух от острого приключения. Мурашки восторга кололи тело от мысли, что скоро, совсем скоро станет ходить в атаку, бить ненавистных фашистов…
Все Боря сделал так, как велел лейтенант, и очутился в стрелковой роте на переднем крае — в полукилометре от немецких окопов. Вот только сопровождающий почему-то не остался на фронте, и красноармейскую книжку Боре вместо «утерянной» выдали на фамилию Басаргина. Правда, имя и отчество написали прежние, с его слов — Борис Васильевич.
Борей, помнится, в детдоме сам назвался, отчество по имени директора дали, а что касается фамилии Найденов, то ее почти всем подкидышам присваивали, не был и он исключением.
Худой, недоброй бурей был сорван листик с какого-то родословного дерева и занесен в неродные ветви, а теперь вот и совсем затерялся в незнамо чьих холодных и бесприютных кронах…
Младший лейтенант Якухин, укрытый халатом до лысины, лежал поверх одеяла и, судя по всему, из рассказа Бори Басаргина не пропустил ни слова. Пыхтя и надевая халат, он сел, мрачно уставился на свои голые кривопалые ступни. Боря недолюбливал Якухина, считал, что и тот к нему не очень расположен, и потому его посвежевшей было душе снова сделалось муторно. Даже в голову не пришло, что этот раздобрелый умник тоже его услышит. Влезет сейчас со своими нравоучениями, разведет бодягу… Смыслов чего-то уставился в потолок, помалкивает… А, будь она проклята, жизнь эта…
— Моя бы воля, — заспанно загудел Якухин, — снял бы с тебя штаны, Борька, да кнутом сыромятным. До страшной болятки. До мяса. Чтобы и на том свете чесалось. Не дозволены телесные наказания. Жаль. Тебя, дурака, жаль. Власти иначе накажут, пуще. Загремишь ты под трибунал, Борька.
— Не надо, Якухин, зачем п-парня п-пугать, — придержал его Смыслов.
— Кто его пугает! На него этих пуганий без меня столько свалилось… свихнуться можно. Жизнь — она и есть жизнь, прищемит — не вырвешься, а вырвешься — все едино кусок шкуры оставишь.
— Шкура, Якухин, не самое лучшее у человека.
— Небось! — с кривой усмешкой воскликнул Якухин. — Как почнут сдирать…
— Совесть — вот что самое ценное, — не дал ему договорить Смыслов. — У Бориса и анализов брать не надо, т-так видно — без вредных п-примесей.
— На одной совести далеко не ускачешь.
— Смотря на какой. На п-подлинно человеческой люди в бессмертие уходят.
— Шибко заковыристо. Прямо как в церкви, — съязвил Якухин. Он нашарил в тумбочке кисет с клочком газеты, сунул в карман халата. — Сами тут отпущением грехов занимайтесь, пойду подымлю от расстройства.
— Как подумаю — ищут… — неистово замотал головой Боря. — Найдут, ухватят загривок в жменю… Что скажу? Даже фамилию чужую присвоил. Какая уж тут совесть, под увеличительным стеклом не увидят. Да не трясусь я за свою шкуру! Пусть сымают, хоть к стенке ставят… Срам вот… На могилу плевать станут… В детдоме, в ремеслухе кормили-поили меня, брошенку, делу обучали. На завод бы вернуться, хлеб этот отработать, Гавриле Егоровичу поклониться, чего по дурости до сих пор не сделал…
Якухин не уходил, наморщив лоб, стоял возле койки младшего лейтенанта Курочки.
— Ты вот что, — шагнув обратно, сказал он с участливой строгостью — не раздувай своих грехов. Тот офицеришка, сукин сын, если разобраться, говорил… Ты же на самом деле не с фронта удрал, а воевать поехал, ранен вот теперь… Дезертир-то кто? Который от военной службы прячется, а ты не прячешься. Насчет трибунала я подзагнул, нужен ты трибуналу, как верблюду брюзгалхтер. Конечно, взыщут с дурня. А по мне, так выпороть — лучше. Правду я говорю, Василий? — нагнулся он над младшим лейтенантом Курочкой.