вды». Трудно было представить, что совсем недавно Ариас придерживался противоположной точки зрения, говорил, что все участники движения должны помогать распространению мифа «о высшем предназначении Чавеса», закреплению его в народе, чтобы потом воспользоваться им для успешного завершения «боливарианского проекта».
В эти дни Уго часами осмыслял события последних месяцев. Он оставался один в камере или уединялся на небольшой площадке в тюремном дворе, отгороженной для него колючей проволокой. Обычная сцена: он сидит на стуле, погружённый в себя, а перед ним — на ящике — бюстик Симона Боливара. Чавесу не мешали, может быть, потому, что привыкли к его медитациям, духовному общению с Либертадором, Саморой и Майсантой.
Расхождение во взглядах между Чавесом и Ариасом беспокоило друзей. Один из них писал на волю: «Кто виноват в этом? Оба. Они непримиримы даже в тактических вопросах. Дай Бог, чтобы я ошибался. Если один говорит „черное“, другой отвечает „белое“, если один говорит „выборы“, другой настаивает на „неучастии в них“. Как грустно, потому что именно их голоса слушает народ. Если они не объединятся, то вполне вероятно, что „MBR“ расколется. Лучшие представители нашего „Движения“, 50 человек, сидя в тюрьме, не могут ни о чём договориться. Совладают ли они со страной в состоянии кризиса? Это очень серьёзно…»
Эмоции иногда перехлёстывали через край, выбивая искры непродуманных суждений, которые в конечном счёте попадали в СМИ. Франсиско Ариас отправил брату письмо, в котором критически оценивал шансы Чавеса на сохранение лидерства в «MBR» и, следовательно, в политической жизни страны после событий 27 ноября 1992 года в Пуэрто-Кабельо. По мнению Ариаса, в центре внимания теперь оказались другие военные, а Чавес отошёл в тень и «на его мессианстве можно поставить точку». Письмо было опубликовано в одной из популярных газет, и это стало для Чавеса ударом ниже пояса.
В Яре Уго не изменил привычек: много читал, сочинял стихи, рисовал акварелью и гуашью. Его тюремные эскизы стали историческими реликвиями, «не лишёнными определённых художественных достоинств», как выразился один из экспертов. Картина «Луна Яре» в сентябре 2008 года была продана за 255 тысяч долларов на аукционе в Каракасе. Вырученные деньги пошли на избирательную кампанию Единой социалистической партии, которая была создана по инициативе Чавеса. Приобрёл картину «попутчик революции», владелец крупной строительной компании.
Из того, что Чавес прочитал в Яре, самое большое влияние на него оказали труды Фиделя Кастро: «История меня оправдает», «Зерно маиса» и другие. Чавес в беседе с журналистами сказал однажды: «Знаете, о чём я просил Бога в тюрьме? Бог мой, когда я выйду отсюда на свободу, дай мне возможность познакомиться с Фиделем, чтобы в беседе с ним рассказать, кто я такой и о чём думаю. Я мечтал именно об этом: выйти на свободу, чтобы познакомиться с ним».
В тюрьме Уго вернулся к работе над «Синей книгой», первые наброски которой были сделаны в 1991 году. «Боливарианскому революционному движению» были необходимы четкие программные и идеологические установки. Название этого труда родилось по ассоциации с «Зеленой книгой», написанной ливийским лидером Каддафи. Дуглас Браво подарил её Чавесу в самом начале их знакомства. Черновой вариант рукописи Уго из тюрьмы переправил с надёжной оказией Эрме. Машинописные копии «Синей книги» были переданы ею на рецензирование тем участникам «Движения», которые после всех дознаний и «чисток» оставались на свободе. Через некоторое время Уго получил список сделанных замечаний и взялся за доработку своего труда.
В одной из глав «Синей книги» он подробно разъясняет выношенную им за прошедшие годы концепцию «Трёх Корней», исторических и идеологических истоков «MBR-200». Концепция «Трёх Корней», по мнению Чавеса, в конце XX века необходима для того, чтобы идейно вооружить нацию на победоносном марше к XXI столетию. Недоброжелатели Чавеса тут же распустили слух о том, что теорию «Трёх Корней» он позаимствовал у Дугласа Браво. Злонамеренную и недобросовестную попытку представить Чавеса плагиатором опровергла Эрма Марксман, которая была свидетельницей работы над «Синей книгой» от начала до конца. «Ещё до знакомства с Дугласом Уго обладал собственными устоявшимися воззрениями», — утверждает она.
Для «внешнего мира» Чавес был бесспорным героем без страха и упрёка, перспективной политической фигурой. Именно политической. Свои надежды на коренные перемены в стране многие стали связывать только с ним. Число визитёров к Чавесу било все рекорды. Среди них стоит выделить экономиста и публициста Франсиско Мьереса[41], ведущего аналитика по нефтяным проблемам. В беседах с ним Чавес нашёл подтверждение своим критическим взглядам на ситуацию в нефтяной отрасли Венесуэлы, на лицемерный курс руководства PDVSA, которое под лозунгом «интернационализации» добычи углеводородов готовило «ползучую приватизацию» главного богатства страны. С Мьересом Чавес обсуждал перспективы конституционной реформы, перестройки политической системы в стране. Мьерес, хорошо знакомый с жизнью в СССР, на экспертном уровне мог разъяснить Чавесу суть «реального социализма» и слабостей советской системы.
Как-то вечером в камере Чавеса еле слышно запиликал мобильный телефон. Звонивший представился: «Я — Микелена[42]». Имя показалось знакомым. Однако Чавесу потребовалось напрячь память, чтобы вспомнить, где именно он слышал (вернее, видел) имя этого человека. Ещё в период подготовки выступления 4 февраля Чавес проводил некоторые конспиративные встречи (иногда ночевал) в адвокатском офисе с табличкой «Луис Микелена». Ключи от кабинета Уго получил от посредника и никогда личных встреч с хозяином помещения не имел. Микелена в подготовке заговора участия не принимал и скорее всего не подозревал, какие «остросюжетные» темы обсуждались в его конторе.
Вспоминая об истории своих отношений с Луисом Микеленой, Чавес постоянно подчёркивает, что о нём ничего не знал до момента знакомства в тюрьме Яре, куда тот стал наведываться. На Уго произвела впечатление политическая траектория этого человека. Вот её «резюме» в изложении самого Чавеса: «Микелена начал деятельность профсоюзного лидера ещё в 40-е годы. Думаю, что он состоял в коммунистической партии и потом основал движение, которое назвали „Чёрными коммунистами“. Эта группа поддержала правительство Исаиаса Медины в день 18 октября 1945 года, когда партия „адеков“[43] устроила государственный переворот. Во времена диктатуры генерала Переса Хименеса Микелена находился 7 лет в заключении в Сьюдад-Боливаре; многие из известных старых руководителей левых организаций познакомились с ним в тюрьме. После свержения Переса Хименеса он вышел из тюрьмы и был близок к Ховито Вильяльбе из партии Республиканско-демократический союз; потом стал членом созданной партии MAS (Движение к социализму), которая выдвинула Хосе Висенте Ранхеля кандидатом в президенты».
К моменту знакомства с Чавесом Луис Микелена был известным адвокатом и видным политиком. С точки зрения Уго, в политической биографии Луиса Микелены не было ничего предосудительного. Его левые симпатии не вызывали сомнений. К тому же в первом телефонном разговоре Микелена сказал Чавесу вдохновляющие слова: «Команданте, я достаточно пожил на этом свете и хочу, чтобы вы знали следующее: вы находитесь в неволе, но вы уже сделали первый взнос в блестящую политическую карьеру. Вы молоды и успеете получить свои проценты с лихвой».
Старый лис знал, как польстить Чавесу. Это потом, когда их пути разойдутся, а отношения станут враждебными, Микелена будет использовать всё, чему был свидетелем, для компрометации своего подопечного. Например, про условия содержания Чавеса в Яре он говорил: «Разве это было настоящее тюремное заключение? Это был праздник, а не тюрьма. У него был телефон, телевизор, каждый день ему приносили газеты. Его могли навещать все желающие. Мне бы такой комфорт, когда я сидел в тюрьме во времена диктатуры Переса Хименеса».
События 4 февраля и тюремное заключение отдалили Уго от Эрмы Марксман. До неё стали доходить слухи о женских визитах в тюрьму Яре: харизматичный подполковник привлекал внимание не только матёрых политиков. Когда национальный герой попадает в сложные обстоятельства, всегда находятся сочувствующие дамы, готовые облегчить его страдания.
Вину за охлаждение чувств Эрма возлагала не только на Уго, но и на Луиса Микелену. Он навещал Чавеса в тюрьме, изучал его возможности, перспективу использования в своих интересах. В той или иной форме Уго получал от Микелены советы относительно имиджа, поведения, в том числе в отношениях с женщинами. Венесуэльцы, любители посплетничать, охотно обсуждали личную жизнь самого известного узника Яре, о ней писали в СМИ, и, следовательно, говорили на улицах, в ранчос, салонах богачей, правительственных коридорах и дипломатических кругах.
Вопрос имиджа приобрел ещё большую актуальность после того, как опросы общественного мнения начали давать Чавесу надежду на победу в президентских выборах в декабре 1998 года. Всё, что касалось Чавеса, стало представлять общественный интерес. Неупорядоченность отношений с женщинами могла погубить его политическую карьеру. Продолжительная тайная связь с Эрмой была «динамитным зарядом», который враги могли использовать в своих целях. Имелись сложности в отношениях с Нанси. Отчуждение, непонимание, иногда даже отчаяние читалось в её глазах. Чавес уже твёрдо решил погрузиться в политику и биться за пост президента, биться до последнего, и был уверен, что на этом многотрудном пути не получит от неё поддержки. Мать была права, когда однажды обронила: «Твоя Нанси не подходит тебе». Даже на гарнизонных праздниках она терялась и тушевалась и потому избегала их под разными предлогами. За годы супружества Нанси не изменилась, оставаясь неисправимо провинциальной и совершенно аполитичной.