Ножницы забыла? Два. Сантиметр не принесла? Два. Выкройку не скопировала? Два. — У меня миллиметровки нет! Она нигде не продается. — Надо было у кого-нибудь занять. А что нитку такую длинную сделала? Нитка должна быть до локтя. Не больше. Тридцать сантиметров. Глаза еще молодые, повдеваете почаще, ничего.
Лидка Бубенко выразительно глянула на нее поверх очков. Полозова не заметила, у нее у самой минус шесть. Она достала из ридикюля вышитый фиалками платок, высморкалась и продолжила воспитание:
— Одна девочка не убирала иголки в игольницу, иголка упала на пол, девочка на нее нечаянно наступила…
— …и ей отрезали ногу! — зловещим шепотом подсказала Бубенко с первой парты.
— …началась гангрена, и ей отрезали ногу. Вот прямо по колено. Потому что иголки надо сразу на место втыкать.
Авторитета такие разговоры добавляли мало. Полозиха бесила всех — здесь класс был единодушен как никогда. Бубенко подсовывала ей в прическу свалявшиеся с грязью обрывки ниток, когда та склонялась над плитой. Капустнова на перемене выжимала мокрую меловую тряпку в сапоги. Безручкина выливала в цветы пузырьки машинного масла.
Иногда Вера Семеновна пыталась поговорить с нами за жизнь. Но, даже налаживая контакт, она вечно на что-то жаловалась.
— Купила зятю в военторге рубашку. Такая, в целлофановом конверте запечатана, а размер на воротнике указан. Зять первый раз надел, вечером приходит с работы — гляжу, а рубашка вся перекошенная. Я и так, и эдак расправляю. Что такое… Сними, говорю. Рукава друг с другом сложила — один сорок восьмого размера, другой пятьдесят четвертого. Выпорола рукава, обрезала по лекалу который больше — и вшила обратно. Не пропадать же добру. Вот какие сейчас швеи. Такие же неумехи, как вы, еще похлеще.
Или следующее моралите:
— Стою вчера на остановке, жду автобуса. Подходят молодые женщина с мужчиной. Муж и жена, наверное. Ругаются. Вернее, она ругается. Ка-а-ак матом на него понесет! Батюшки-светы! На всю остановку. А парень воспитанный, молодец. Ничего не говорит на улице, молчит. И правильно. Он ей дома все скажет. Ой, как он ей все ска-а-ажет! — И Полозиха потерла руки, воображая, что же он там сделает с этой девицей.
Однажды мне потребовалась помощь Веры Семеновны. Реальная помощь. На заднем школьном дворе, у теплиц, был разбит опытный участок. Выращивалось там что-то неприхотливое: репа, свекла, турнепс — и зачем-то гречиха.
Погожей весенней пятницей Полозиха пригнала нас на делянку и раздала грабли.
— Распределитесь в ряд, чтобы каждой по грядке, — велела она.
Грядки были разными: одни размокшие, другие, на взгорке, наоборот, сухие, как камень. Да еще и неодинаковой длины. Я приметила лучшую и помчалась ее занимать. Но эту же грядку выбрала и Пятакова. Мы прибежали одновременно.
— Моя! — закричали обе в голос.
Никто не хотел уступать: дело принципа. Особенно для меня, после той истории на катке.
И вдруг Пятакова вскинула грабли. Она бы ударила меня, прямо по лицу зубцами, если бы я не успела в ту же секунду вскинуть свои. Грабли скрестились как шпаги.
Весили мы с Пятаковой одинаково, по пятьдесят два килограмма. Но у нее была более выигрышная позиция: она была выше и давила сверху. Если бы я отступила или ослабила руку хоть на мгновение, я бы огребла. В прямом значении этого слова.
Я держала оборону из последних сил. Баланс был опасным: то ближе к моему лицу смещались зубья, то к ее. Земля под ногами проскальзывала, мы кренились вперед-назад.
Полозиха остолбенела. Она замерла как изваяние и с испугом смотрела на нас. И только спустя минуту крикнула:
— Девочки! — и схватила Пятакову за плечи.
А может, мне показалось, что через минуту. Как известно, в непростые моменты жизни время течет совсем по-другому.
У Погосад могло такое случиться на уроке? Ни в жизни. Она излучала настолько плотный, физически ощутимый фон доброты, что в нем угасали любые раздоры. А теперь… Самым нелюбимым уроком стали у меня эти труды.
Фронтовичка
Школа отмечала Девятое мая. В этот день Полозова пришла на урок нарядная. На планках нового кримпленового пиджака красовались ордена, звенели медали.
— Сегодня у меня памятный день, — сказала она, когда мы расселись. — Война-то когда началась, я совсем молодая была. Девчонка, девятнадцать лет. Как раз накануне выпускной прошел в педучилище. Танцевали в парке до утра, на лодках катались. Пришла домой, в деревню, едва живая. А на следующий день объявляют: война! Радио не у каждого было, председатель собрал всех жителей в клубе и включил. Из динамиков Молотов: «Внимание! Внимание! Правительственное сообщение…» И все бабы реветь… Знаете, как бабы в деревнях ревут? О-о-о… Воем воют. У всех мужья, сыновья. Так мне страшно стало тогда.
Мужчины сразу побежали к сельсовету, на фронт записываться. Многие добровольцами ушли, почти все… А мы с подругой решили пойти в радистки — активисток на курсы набирали в Горький. Долго мы туда ехали на подводе, целый день… Добрались наконец. С утра до вечера морзянку изучали, а по выходным маршировали по городу. Песню строевую пели: «Ты пришла уверенно и просто в круг солдатской жизни фронтовой, девушка в шинели не по росту, боевой товарищ дорогой…»
Отучилась и попала я под Ленинград, на Волховский фронт. При штабе служили, километрах в семи от передовой. В землянках жили, с печками такими железными из бочек.
Радиостанция круглые сутки должна работать, поэтому дежурили по двое. Два часа отсидишь — и меняешься. Сообщения — сплошные цифры. Только шифровками шло. Никто не знал, что именно передаем. Потом специальный отдел все это в тексты переводил. Немцы нас постоянно бомбили, в батальоне даже примета была: пришли радисты — будут бомбить… Но как-то мы снарядов не боялись: чему быть, того ни миновать.
Все в судьбу верили. А как в нее не верить? Столько случаев разных было на фронте. Служил у нас Бугров, старший сержант. Предсказывать умел. К нему многие ходили, хочется же про родственников узнать. Командиры его не трогали. Наверное, думали: пусть бойцам моральная поддержка… Приходит однажды к нему моя напарница и просит: «Федь, погадай». Он говорит: «Руку покажи». Смотрит на ладонь, долго так, пристально… Потом на свою смотрит… Потом опять на ее… «Мы, — говорит, — с тобой одним днем повязаны. Я умру, а ты нет. В трех метрах от смерти пройдешь». Спокойно произнес, ни один мускул не дрогнул. Закурил и вышел из землянки. Уж на что война страх притупляет — а помню, жутковато стало нам тогда. Это весной случилось, а той же осенью Бугров погиб. На мину наступил. Были такие, нажимного действия. Как раз на задание отправили вместе с той девушкой.
Вера Семеновна замолчала, задумалась. Вспоминала, видимо, далекую осень.
— А она? — не выдержала Бубенко.
— А она жива осталась. Сзади шла, отстала портянку перемотать. Ну, ранило, конечно. Ногу задело. Хорошо, не кость — мягкие ткани. В медсанбате за три недели поправилась. «Все, — говорит, — у меня теперь охранная грамота от судьбы. Ничего со мной не случится, хоть в атаку беги».
Я сидела и не верила своим ушам. Радисткой, которая отстала поправить портянку, была моя двоюродная бабушка Револьда. Я слышала эту историю миллион раз. Сходилось все: радиополк, Волховский фронт, фамилия сержанта…
Я подняла руку, чтобы сказать, — и тут же ее опустила. Нет, дорогая. Я не хочу, чтобы ты прикасалась к моей семье. Я ничего не скажу. Ты не узнаешь, что в доме № 2, в квартире 44 гостит сейчас твоя однополчанка. Не заслужила.
Жидкое и твердое
— На первую смену в «Росинку» поедешь, — объявила мама. — Я на тебя путевку получила в профкоме. Там ваших много будет, двадцать восемь мест выделили на институт. Справку только нужно взять из школы.
Я обрадовалась: компания, здорово! Целую неделю гладила и складывала в чемодан ковбойки, шорты, платья, зашивала дырочки на гольфах, собирала писчие принадлежности, сортировала заколки и бусы — короче, жила предвкушением праздника. Еще бы, мы даже ездили два раза в «Детский мир» — у меня не оказалось панамки, чешек и купальника.
За сборами мы с мамой забыли о справке и спохватились в самый последний момент. И вот в конце мая я отправилась ее добывать. Школьная медсестра Татьяна Гавриловна по прозвищу Рупь-Двадцать — одна нога у нее была короче другой — обычно работала до обеда. Я решительно толкнула дверь с красным крестом и чуть не заехала ей по лбу.
— Ой! Простите!
— Тебе чего?
— Справка в лагерь нужна.
— Анализы принесла?
— Какие?
— Жидкие и твердые, — сострила Рупь-Двадцать.
— А завтра можно? — никаких анализов у меня с собой не было: маму не предупредили.
— Я сегодня последний день принимаю. Завтра инвентаризация начинается.
— А что же делать?
— Не знаю. Раньше надо было думать.
Рупь-Двадцать вообще была противная тетка. Когда девочки просили временное освобождение от физкультуры, она голосом следователя говорила: «Показывай!» — и только после того, как несчастная снимала трусы и предъявляла окровавленную ватку, садилась и вписывала в бланк число.
В растерянности я вышла из кабинета и побрела в учительскую звонить маме.
— А ты ей скажи: «Мы вас отблагодарим». А я потом что-нибудь придумаю, — велела она.
Терять было нечего. Платья, заколки и новый купальник томились в чемодане. Я снова толкнула тяжелую дверь и просунула голову в медкабинет.
— Татьяна Гавриловна! Мама говорит, мы вас отблагодарим.
— Господи, да где вас всех носило… — проворчала медичка и снизошла: — Ладно, приноси свои анализы завтра к девяти.
В восемь утра все было готово. В смысле, подготовлено. Спичечный коробок и баночка из-под детского питания красовались на полочке в ванной. Оставалось только придумать тару — не в руках же их нести. Я пошарила по хозяйственным шкафчикам и нашла коробку из-под финских ликерных конфет. Маленькая, но высокая, как раз по размеру. То что надо.