До доктора Моуди, Месмера и Сведенборга мы тогда еще не доросли.
Сахарная свекла
Семь рублей, вырученные за торговлю кладбищенскими цветами, были нетрудовыми доходами. Вскоре всех нас, старшеклассников, ждал настоящий, официальный, заработок — летняя практика.
Нам сразу объявили, что заплатят, — никто бы просто не явился в такую рань. Нам что, мама Лидки Бубенко справки не напишет? Да хоть всему классу: карантин.
Рано утром к школе приходит автобус: мы едем в колхоз, на свеклу. Перекличка; все в сборе. Мы с Танькой пробираемся на длинное заднее сиденье. С нами Брексиха, бывшая математичка, — больше надзирателем быть некому: отпуска. По дороге расспрашивает об учебе, о жизни. Я вижу: ей действительно интересно. Прямо не узнать нашу бестию, как подменили. Говорю зачем-то:
— За тот год я круглая отличница.
— Правильно. И запомни: это нужно только тебе.
Ну что за морали! Вдруг чувствую себя дурой: зачем ввязалась в глупый разговор… Замолкаю, отворачиваюсь к окну. Брексиха тоже чувствует себя неловко. Это передается остальным.
Капустнова отстукивает ритм сандалетой по ножке переднего сиденья: трам-па-па, трам-па-па.
— Кочерыжка, я тебя сейчас вместо свеклы соберу, — обещает Прохоренко.
— Я тебя самого соберу.
Прохор крутит пальцем у виска — что, мол, с дурочки возьмешь.
— Хорошо, что свекла, — говорит Лифшиц. — Я однажды сено собирал, у меня такая аллергия началась! Из носа течет, слезы, кашель, дышать невозможно… Чуть живой приехал. Ни таблеток с собой не было, ничего.
Мы трясемся в пазике по шоссе, проезжаем деревню за деревней, пока наконец нас не привозят на колхозное поле. Еще совсем рано, половина восьмого. На обочине встречает бригадирша — пухлая тетка в красной косынке, будто с агитплаката; на ногах резиновые сапоги по колено. Я смотрю на свои тряпичные китайские кеды и думаю: елки!
Безручкина вообще в сандалиях на босу ногу. Ногти на ногах у нее накрашены. Красила позавчера, а лак уже начал облупляться. Кооперативный, из галантереи в Гороховке, у меня тоже такой есть. Раньше был мамин, а теперь мой: мама не пользуется плохой косметикой, она у нас элегантная. У них на работе все на этом повернуты. Пудра, помада, лаки хранятся в специальном ящичке стола. Из соседних кабинетов приходят одалживаться в мамин тридцать второй.
— Девочки, можно у вас лак взять бордовый?
— Он загустел.
— Я разбавлю.
Тетя Оля, рыжая грация с фигурой, как песочные часы в процедурной, подчеркнутой расклешенной плиссированной юбкой, уходит с флакончиком в руке. Через несколько минут возвращается.
— Спасибо.
В свои три с половиной года я была очень удивлена этой сценой:
— Почему она сказала спасибо? Она же вам разбавляла. Это вы должны говорить.
— Дурочка, она ведь накрасилась нашим лаком.
Тети Лена, Вера и Магда смеются. Всем коллективом.
Бригадирша показывает фронт работ: отсюда — и во-он до тех цистерн ваш участок. Рукавицы кому надо — в мешке.
Мы с Капустновой выуживаем из огромного пакета по паре нитяных перчаток. Они больше размера на три и уже все в земле.
— Может, ну их?
— Руки сотрешь.
— Обо что? О свеклу?
— Девочки, посмотрите, там поменьше есть.
Расходимся по бороздам; седалище кверху, гряда между ног. Свеклу нужно вытаскивать за ботву и бросать пока прямо на месте. Когда накопится — перетаскать в общую кучу. Это даже не куча, а ровный широкий круг: вершки наружу, корешки внутрь. По мере того как мы продвигаемся от обочины к цистернам, стенки зеленого колодца растут. Завтра за ним приедет трактор с прицепом: ботва — корм скоту, корнеплоды на переработку.
К полудню поясница болит так, что трудно разогнуться. Все чаще кто-нибудь останавливается и подолгу стоит столбом в борозде. А ведь нам еще две недели сюда кататься.
Лифшиц достает из кармана перочинный нож, разрезает свеклину пополам, круговым движением вырезает из сердцевины конус, пробует с ножа. Я тоже съедаю кусочек.
— Невкусная.
— А по-моему, ничего.
— Перерыв полчаса, — объявляет Брексиха.
— Сиськи! Сиськи! — Прохоренко приложил самые крупные свеклины к груди и носится вокруг урожайной кучи.
— Прохоренко!
— Дневник на стол! — передразнивает Прохор.
— Пойдемте от цистерны отойдем, — говорю я. — Аммиаком разит.
— Дышите глубже, проезжаем Сочи. — Лифшиц артистично зажимает нос рукой.
Мы уходим к свекольным колодцам, достаем из сумок бутерброды, термосы с чаем. Еда кажется фантастически вкусной.
После обеда бригаду навещает проверяльщик от колхоза — жирный вредный Фарид. Он смотрит, не пропустили ли мы свеклу в борозде, и, если таковая обнаруживается, выдергивает и относит.
— Карпухин, чего ползешь как черепаха?! Смотри, другие уже где.
Давно заметила, такие люди всегда цепляются к самым слабым. Карпухин и подтянуться толком не может — он у нас больше по наукам специалист; типичный ботаник: плечи узкие, руки-ноги как спички, на носу очки…
Но — главное не сила, а мозги, свидетельствует опыт мировой цивилизации. На следующий день Карпухин приносит нож, срезает самые пышные свекольные хвосты и, пока не видит Фарид, втыкает их в пустую борозду.
Совершенно правдоподобный рядок пропущенной свеклы красуется посреди поля и ждет проверяльщика.
Фарид уже знает, куда идти. Он видит ряд забытых хохолков — и отпускает Карпухину очередные комплименты.
— Чем смотришь, парень? Очки запотели?
Колхозный комиссар со всей силы дергает за ботву — и! — летит задницей в грязь с обрубком в руках.
— Видите, я ничего не пропускал, — вежливо говорит Карпухин.
Класс помирает от смеха, даже Брексиха ухмыляется. Фарид, злой, как черт, встает и, не отряхиваясь, уходит с поля.
Через месяц в бухгалтерии школы мне выдают двадцать рублей. Двадцать штук новеньких хрустящих рубликов. Настоящий капитал. Я выхожу в коридор и нюхаю их. Пахнут они замечательно.
Из пряжи кошмаров, из лоскутов грез
Деньги нужны для того, чтобы их тратить, — это я знаю с детства. В деревне дядья научили меня пантомиме: дедушка денежки заколачивает (тук-тук кулаком о ладошку, как молотком), а бабушка — ф-фуй! (легкое дуновение, словно на одуванчик) — тратит!
Как-как?
Смотри еще раз: заколачивает… тратит… Поняла?
Я показала при первых же гостях, встав на стул, как артистка на сцене. Дедушка рассмеялся, чем подтвердил верность подхода.
Что ж, будем тратить. На заработанные в колхозе деньги я решила купить летний костюм. В гороховском сельпо были такие: длинная юбка и блузка без рукавов, ярко-красного цвета. Тонкий хлопок; может быть, даже батист.
Я стояла в примерочной, смотрела на себя в зеркало и думала: чего-то не хватает. «Гольфы нужны!» — сообразила наконец. Отправилась изучать прилавки. Как по заказу, в магазине оказалась пара моего размера и цвета — киноварь, фламенко, красный мак. Ура!
Продавщица сверила чек и стала заворачивать покупки.
— Не надо. Срежьте, пожалуйста, ярлыки. Прямо в этом пойду.
Мне не терпелось надеть костюм немедленно. Пройтись в обновке по райцентру, зайти в книжный, в «Подарки»… начать новую жизнь…
И я зашагала по улицам, совершенно счастливая.
Но эйфория продлилась недолго. Я уже вернулась из Гороховки и шла по лесной дорожке с автобусной остановки. Навстречу стремительной походкой летел человек. Это же папа! Торопится с обеда в институт. Окинул меня взглядом:
— Ты прямо как палач.
И дальше помчался. А я остановилась как вкопанная.
Я вспомнила, как проходили по литературе «Песню про купца Калашникова». Казетта Борисовна задала выучить наизусть отрывок про казнь:
Во рубахе красной с яркой запонкой,
С большим топором навостренныим,
Руки голые потираючи,
Палач весело похаживает…
Я любила читать стихи с выражением, и все это знали. Вызванная к доске, я стояла и упоенно горланила Лермонтова, вдруг умолкая посреди строки и выдерживая драматические паузы.
— Садись. Умница, пять. Давай дневник.
Сцена молниеносно промелькнула в голове. Я почувствовала, как нелепо выгляжу. Особенно стыдно почему-то стало за красные гольфы. Я свернула с дорожки, спряталась в зарослях ельника, разулась, быстро скатала их с ног и сунула в карман. А потом, не выходя на тропинку, напролом через лес побежала домой.
Сколько тревог моего детства сопряжено с одеждой! Она могла быть связана из пряжи кошмаров, сшита из лоскутов грез, справлена из вериг стыда и отчаяния… Она могла быть и врагом, и союзником, и призом, и наказанием…
О, кусачие шерстяные рейтузы, вязанные в тройную — бледно-розовую, салатовую и сизую — нитку! Цвета эти, прекрасные сами по себе, смешиваясь в лицевых и изнаночных петлях, дают ни с чем не сравнимый оттенок того, что внутри меня. Рейтузы увенчаны валенками, валенки подкованы черными лаковыми копытцами — сегодня сыро. Изнанка у них малиновая и нежная на ощупь. Я почти Серебряное Копытце. Я заберусь на горку и топну, и посыплются самоцветы. Инна Ильинична говорит, я фантазерка. Я рассказываю Коляну Елисееву, что за зеркальной гладью замерзшей лужи живет волшебник. Видишь эту точку? Нет, вон ту, черную. Это он и есть. Просто он заколдован, заморожен во льду. Он превратился в пятнышко, но если захочет, он выйдет. Веришь?
Верю, тихо говорит Колян.
А вот еще один.
Двенадцать детей с копытцами стоят плотным кольцом и считают в ледяной корке черные точки, пока Борька Тунцов не догадывается, что волшебников можно выковыривать, как изюм из сухарей. Нужна острая палочка. Палочки водятся под деревом. Но сейчас под деревом сугробы. Тогда можно пальцем. Наташка, подержи варежки. И мои, я тоже хочу спасать волшебника. И я хочу.
Что вы делаете!
Инна Ильинична, мы спасаем волшебников.
Каких волшебников?!
Они живут во льду.