На днях, всего лишь назавтра после того, как от генерала Томпкинса пришла плохая новость, Оливер был в конторе у Бернса и случайно упомянул заявки Гранта.
– Заявки Гранта? – переспрашивает мистер Бернс. – Какие это?
– Те, что я оставил вам для предварительной подачи, – сказал Оливер. – Год назад.
– Что‑то я их не помню, – говорит Бернс. – Я столько подаю, что забываю. Если вы поручили мне их подать, то я их подал. Где эти участки? Покажите мне на карте.
Он достал карту, и Оливер показал ему два смежных участка по триста двадцать акров под каналом “Сюзан”.
– Но это мои участки! – восклицает этот мистер Бернс. – Вы сказали, что ваши родственники потеряли интерес, и я подал на них заявки от себя.
– Потеряли интерес? – спросил Оливер. – Когда это я такое сказал? Я передал вам полностью составленные бумаги, чтобы вы дали им ход.
– Вы, как видно, запамятовали, – говорит Бернс. – Теперь я вспомнил. Вы положили бумаги на стол и сказали, что хотя бы об этом теперь вам не надо беспокоиться. Припоминаете?
– Нет, – сказал Оливер. – Ничего подобного не припоминаю. Я ничего подобного не говорил. Куда вы дели эти бумаги?
– Господи, – говорит Бернс, – я думаю, я, скорее всего, их выбросил. Зачем я стал бы их хранить? Вы сказали, что ваши родственники передумали подавать.
Огаста, это о ваших заявках он говорил, искренне или нет, – о тех, что я уговаривала вас подать всего лишь предположительно, в надежде, что смогу таким способом побудить тебя и Томаса побывать в Айдахо. Я написала Оливеру из Виктории – попросила его взяться за формальности. И Оливер, когда узнал, что у вас нет интереса, действительно сказал Бернсу, чтобы он ваши бумаги выбросил. Так что он не мог категорически отрицать возможность недопонимания. Он заставил Бернса перерыть все свои папки и ящики, проверил в земельной конторе – но, конечно, нигде никаких бумаг, а участки записаны на Бернса. Тут память и слово одного человека против памяти и слова другого, и Бернс, в отличие от Оливера, говорит гладко и убедительно. Если мы как‑нибудь не сумеем его пристыдить или на него надавить, чтобы он их отдал, этот человек теперь хозяин участков Бесси и Джона, ценных благодаря воде из канала “Сюзан”, и он может показать все бумаги и квитанции, а мы не можем показать ничего. Словом, он перехватил эти участки.
Оливер, который никогда не отказывает никому в доверии, если нет совсем уж неопровержимых доказательств, склонен винить себя. Он говорит, что Бернс, возможно, допустил добросовестную ошибку. Я говорю, что нет. Он имел доступ к картам и планам компании, он точно знал, где пройдет “Сюзан”, он знал, что эти участки получат воду раньше, чем все земли выше. И он не сделает никакого жеста в сторону исправления своей “ошибки”. Он говорит, что уже вложил в эту землю первые деньги, что он стеснен в средствах и не в состоянии отказаться от того, на чем покоится его будущее. В каком‑то отчаянии Оливер предложил купить у него участки, но Бернс говорит, что собирается там строиться. У него уже намечается другая партия, дочь одного из рудокопов, которые выбились в миллионеры. Казалось бы, он может быть достаточно уверен в своем будущем, чтобы пожертвовать этими акрами пустыни. Завтра я опять пошлю Оливера в город, чтобы узнать, не продаст ли Бернс хотя бы один из участков. Ответ знаю заранее. И если вдруг он скажет да, где мы возьмем деньги? Мы в долгу как в шелку.
Так что не увижу я осенью сестру, и не покататься моим детям верхом со своими двоюродными и не поучиться с ними вместе (Нелли была готова принять к себе в школу троих детей Бесси). Не сбудется мечта бедняги Джона о переезде на Запад. У нас то ли хватит, то ли не хватит денег, чтобы отправить Олли обратно в Школу святого Павла. У нас, может быть, и работы не будет, от надежды, может быть, и последней крохи не останется. Есть большой лоскут иссохшей земли – а то и его не станет, если кто‑нибудь и нашу землю перехватит, когда мы отвернемся.
Прости меня за всю эту горечь. Но я не вижу даже лучика света. Может быть, мы сумеем продать этот дом кому‑нибудь со средствами, да хоть Бернсу, а сами переберемся в хижину Маллета и примемся пасти чужих овец или пахать чужую полынь. Это выглядит логичным итогом нашей попытки освоить и цивилизовать Запад.
Из широкого дверного проема, где Сюзан устроилась на своей табуретке с блокнотом для рисунков на коленях, она смотрела и на пьяццу, и дальше – мимо гамака, где Бетси читала Агнес книжку, мимо массивных столбов и балюстрады, на которой стоял старый кувшин из Гвадалахары с надписью, откуда видна была только часть имени – “асита”, – поверх лужайки и полынной пустоши на дальнюю череду гор. В помещении свет был чайный, окрашенный сепией; лужайка, выбеленная солнцем, походила на передержанный негатив, полынь же бледно серела, чем дальше, тем бледнее и серее, пока не заканчивалась у подножия гор, бледных и пыльно-голубых на фоне еще более бледного и пыльного неба. Словно ты сидишь, подумала она, в прохладной пещере и смотришь из нее на аллегорическую пустынную равнину, где странник сбивается с пути и существа гибнут от жажды.
Она перевела взгляд с гамака на свой рисунок, а оттуда обратно на гамак, оценивая грацию юных тел, изогнутых в сетке, будто кошки, и оттягивающих ее вниз. Кроме сладкого дисканта Бетси, никаких звуков не раздавалось. Она читала “Рождественскую песню птиц”[157]. Девочки лежали, глядя каждая в свою сторону, их ступни соприкасались. Агнес, широко раскрыв глаза, остекленевшие от работы воображения, вытягивала на длину руки´, как бы измеряя, пряди серебристых волос.
Сюзан трудилась, плотно сжав губы и чуть сведя брови под русой челкой. Пучок на затылке был немного туговат, ей не так это шло, но сама голова была невелика и хорошей формы, шея изящна, резной профиль напоминал камею. В своем сильно приталенном платье с высоким горлом, с рукавами-буфами, с верхней юбкой и турнюром она была привлекательна на старинный лад – этакий портрет леди, опрятной и утонченной леди, которая выглядела моложе своих лет.
И все‑таки, реконструируя ее сейчас, я вижу в ее фигуре некое напряжение, определенную негибкость, говорящую о натуге или озабоченности, глубоко в нее проникшей и потому ощутимой даже когда она была погружена в работу. Она слегка хмурилась, глядя на свой рисунок, воспроизводивший в малом то, что наполняло ее взор: девочек в гамаке, тяжелые столбы, дымчатую пустошь, которая угадывалась на заднем плане. Внизу листа, словно чтобы не давать себе отвлечься от темы, она нацарапала торопливой скорописью: Жаркий день на западном ранчо.
Чуть повернула голову, прислушалась. Стук лошадиных копыт. Положила карандаш на блокнот, блокнот на стол и встала.
– Ну хорошо, дочурки. На сегодня достаточно. Спасибо, что так себя вели.
Но они подняли на нее глаза, две совсем разные девочки с одинаково протестующими лицами и с общим вопросом на губах:
– А можно еще?
– Такую грустную историю?
– Да, мама!
– Олли уже час занимается. Нелли будет удивляться, куда вы пропали.
– Только эту главу!
– Ладно. А потом бегом к ней.
От задней двери стали слышны сапоги, громко по плиткам пола, потом пропали на ковре, потом опять громко. Она повернулась с напряженным вопросом на лице – Оливер шел к ней через столовую. Лицо обветренное, загрубелое, разгоряченное. Шляпу в стиле ранчо он сдвинул на затылок, обнажив красную линию вокруг лба. Его усы закрывали губы, морщинки, расходившиеся веером от глаз, намекали на прищур улыбки, но во взгляде, которым он смотрел вперед через дверь, улыбки не было. Под легкий дискант читающей Бетси они поглядели друг на друга. Он шевельнул губами и пожал плечами.
– Э! – сердито, досадливо вскрикнула она. – Не хочет.
Еще одно деликатное пожатие плеч.
Она услышала, как за спиной у нее Бетси театрально закруглила голос, дочитывая последнюю фразу. Книжка захлопнулась. Сюзан повернулась.
– Ну, теперь на занятия.
Бетси встала, но Агнес медлила, развалясь в гамаке.
– Нам обязательно сейчас? Можно я схожу к ветряку, повидаю Халли?
– И прогуляешь занятия?
– На минуточку!
– Нет, слишком жарко, – сказала Сюзан. – И когда ты в прошлый раз сходила к ветряку, тебе пришлось потом мыть рот.
– Я не буду слушать!
– Иди, иди, голубенькая ягодка, – сказал ее отец. – Завтра можешь позвать Халли на фейерверки. Я всю переметную суму ими набил.
– Как славно! – воскликнула Бетси. – Можно я ракетой выстрелю?
– Поглядим, как ты будешь весь день себя вести.
– О, я буду очень хорошо, – сказала Бетси. – Лучше всех. Можно я не одну ракету?
– Ты же не хочешь быть жадиной.
– Еще как хочу.
Она повисла на его ладони и стала раскачиваться.
– Ты‑то нет, – сказал он. – Кто-кто, а ты – совсем даже не жадина. Так как же насчет занятий?
Она качнулась вокруг него последний разок и выбежала, но, едва она отпустила его руку, как Агнес обхватила отцовскую ногу и встала своими обеими на ступню его сапога. Он проделал с ней несколько шагов. Ее вздернутое личико было детской копией сосредоточенного лица матери.
– Я не ягодка, – сказала она.
– Надо же, для меня это новость. Как я мог знать? Ты вылитая ягодка.
– Я вылитая девочка!
– Для меня ты голубоглазая ягодка. Или глазастая голубка?
Он поднял ее, поцеловал, поставил, крутанул три раза и легким шлепком послал в учебную комнату Нелли, но она вильнула в сторону, задорно оглянулась через плечо и принялась прыгать по пьяцце с плитки на плитку на одной ножке. У каждого столба протягивала ладонь и шлепала по боковой стороне, по внутренней и по другой боковой. На каждом третьем прыжке вдоль балюстрады притрагивалась к глинобитным перилам. Левую ногу все время держала на весу, в конце веранды развернулась в три быстрых прыжка и три шлепка, поскакала обратно, все еще не опуская левую ногу, аккуратно шлепая по стене, подоконнику, стойке двери; так вернулась к нему, шлепнула его по бедру – свободна – и опять приникла к его ноге. Попыталась взобраться на его ступню, но он снял ее и поставил на пол.