– Может быть, еще сбудется, – сказал Фрэнк.
– Нет. Никогда.
– Думаете, нет? – спросил он, а затем сказал: – Может быть, и нет, – а затем, секунду спустя: – Думаю, нет, – а затем, после долгой паузы: – Так что мне опять в путь-дорогу.
Она молчала дольше, чем он; единственный ответ, какой находила, – отрицать то, что, она знала, было правдой, сослаться на упования Оливера, которых не разделяла нисколько.
– Может быть… может быть, они сумеют реорганизоваться. Оливер думает… Наверняка он найдет возможность нам всем быть вместе.
– Как? – спросил Фрэнк. Он сидел спиной к столбу, подтянув ноги и мягко похлопывая по ладони снятыми перчатками. Его повернутый в профиль силуэт на фоне неба, беспокойного от огней, был все таким же неподвижным, близким и тревожащим. – И даже если бы нашел, – сказал он.
– Не надо, прошу вас, – сказала она его безучастному профилю. – Пожалуйста, придумайте способ остаться. Уедете – откуда мне взять покой?
– Останусь – откуда мне его взять?
Полусогбенная в гамаке, прижимая пальцы правой руки к больным надглазьям, она закрыла глаза, словно пытаясь отгородиться от боли.
– Бедный Фрэнк, – сказала она. – Простите меня. Но по‑другому быть не может.
– Не может?
Два слова прозвучали из темноты с такой горечью и вызовом, что она открыла глаза и еще сильней надавила на больные места у бровей. Ее мышцы были напряжены; приходилось держать под контролем и мышцы, и дыхание. Расслабься, вдохни, выдохни, разгладь награвированное на лбу сокрушение. Изогнутый, подпирая столб, как подпирает книги на полке резная фигурка, Фрэнк сидел неподвижно и глядел в сторону от нее с видимым безразличием, полностью расходящимся с резкостью его тона. Над горячим туманом факельного шествия в небе сейчас не было ничего, кроме его, неба, собственных убогих звезд.
– Ты знаешь, душа моя, что не может, – сказала Сюзан.
Его силуэт шевельнулся; он повернулся к ней лицом.
– Вы первый раз так ко мне обратились.
– Я часто так о тебе думаю.
– Правда?
– Почему ты сомневаешься?
– Тогда ты слишком легко отказываешься, – сказал он сквозь зубы.
Ночной ветерок завернул бродячим псом с полынного нагорья и принес к ее двери, словно кость, обрывок духовой музыки. У нее выступила гусиная кожа.
– Не легко, – выговорила она с перехваченным дыханием. – Не легко.
– Тогда поехали со мной!
– Поехать с тобой? – спросила она крохотным полузадушенным голосом. – Куда?
– Куда угодно. В Тепетитлан, если хочешь. В Мексике инженер всегда найдет работу. Я знаю людей, без дела не останусь. У тебя будет estancia со всем, что тебе положено. Ты будешь дамой, какой должна быть. В другой стране, там никто…
– Фрэнк, Фрэнк, что ты предлагаешь? Какой‑то постыдный побег?
– Постыдный? Ты так это называешь?
– Так люди назовут.
– Какое нам дело до людей? Тебе есть дело до публики в Бойсе?
– Это другое, – сказала она. – Что скажут дети?
– Олли устроен. Девочки маленькие.
Ее смех был с режущей кромкой. На ее собственный слух он прозвучал как визг.
– Такие маленькие, что не заметят перемену отца?
В его молчании было что‑то напряженное, гнетущее, взрывчатое.
– А с их отцом‑то как же? – спросила Сюзан. – Ты готов так поступить с лучшим другом?
– Ради тебя я так поступлю с кем угодно. Не потому, что мне такое нравится. А потому, что не могу с собой совладать.
– Ох-ох. – Она закрыла лицо ладонями и засмеялась сквозь пальцы. – Даже если бы я была настолько безрассудна – как люди назовут женщину, которая бросила разорившегося инициатора проекта ради его безработного помощника и прыгнула с детьми из бедности в полную неизвестность?
– Тебя что, деньги останавливают? – спросил он. Она услышала презрительную усмешку, а за ней мягкий удар снятых перчаток по ладони. – Я поеду и раздобуду. Дай мне три месяца. Вернусь за тобой или вызову тебя.
– И все это время мне жить с Оливером, планируя побег? Я и без того живу довольно лживо. Дело не в деньгах, и ты это знаешь. Я это сказала только чтобы…
– Чтобы что?
– Фрэнк…
– Сюзан.
Его тень шевельнулась, подошва сапога стукнула по плитке, он протянул длинную руку. Его пальцы сомкнулись вокруг ее голой ступни.
Прикосновение. Самый смертельный враг целомудрия, верности, моногамии и благовоспитанности со всеми их кодексами, условностями и ограничениями. Прикосновение нас и предает, и делает предателями. Скорее всего, именно оно, в каком‑нибудь кабинете, или в коридоре, или в моей собственной больничной палате, пока я храпел под обезболивающим и видел во сне всякие уродства и расчленения, предало Эллен Уорд – плечо случайно задело плечо, или одна ладонь тронула другую, или обе эти ладони хирурга легли ей на плечи якобы утешающе, но на самом деле воровски, лживо, желая взять, а не дать, возбудить, а не успокоить. Когда чья‑то плоть пребывает в ожидании, малейший контакт чреват электрическим разрядом. Может быть, чистейшая случайность, может быть, Эллен о своем ожидании и не ведала. Или все это долго происходило у меня за спиной? Насколько я знал или знаю, она до того, как я был передан ему для ампутации, всего пару раз виделась с ним на званых ужинах.
Возможно, чистейшая случайность, возможно – шанс или готовность, которую оба осознали при первом прикосновении и при полном моем неведении. Есть японский рассказ “Насекомые всякого рода”, где паук, оказавшийся между скользящими стеклами двойного окна, лежит там месяц за месяцем неподвижный и на вид безжизненный, но весной, когда служанка, моя окно, на несколько секунд поднимает стекло, прыгает раз – и был таков. Эллен Уорд – она что, жила в таком заточении? И вырвалась при первой непредвиденной возможности, да? Соблазнена, потому что ждала случая?
Сегодня это проще, чем в бабушкины дни, происходит быстрей, непосредственней. Соблазнение Эллен Уорд заняло всего лишь недели и было полным. Соблазнение Сюзан Уорд, если оно было, заняло одиннадцать лет и, возможно, осталось побуждением, не перешедшим в действие. Интимные обстоятельства мне неизвестны; я только строю догадки, зная последствия.
Когда ладонь Фрэнка обхватила ее ступню, свисавшую за тугой край гамака, ее тело, свободное и мягкое в пеньюаре, не было заковано в обычную броню. Она не рисковала обмороком, как многие благовоспитанные дамы, слишком туго затянутые для чувств, требовавших глубокого дыхания. Она ощущала ночной воздух, темноту, опасный запах роз, напряжение от настоятельной потребности и близкой возможности. Выйди в сад поскорее, Мод[158]! Будь она невестой на свидании с суженым, было бы легко: соблюдай приличия и сдерживай себя, пока брак не уберет преграду. Будь она дурной особой, было бы столь же легко: десять минут, кто узнает?
Она не была ни невестой на свидании с суженым, ни дурной особой. Она была порядочной замужней женщиной сорока двух лет – более того, дамой, разборчивой, добродетельной, умной, талантливой. Но также и романтичной, несчастной и внезапно схваченной за ступню в интимной темноте.
Что произошло на той пьяцце? Не знаю. Я даже не знаю, были ли они там, я просто сочинил эту сцену в согласии с теми фактами, что мне известны. Но призраки Тепетонго, Керендаро и Тепетитлана, призраки Каса Валькенхорст и Каса Гутьеррес – да, они посещали эту темную веранду, подчеркивая своей осуществленной красотой неудачу имитации, и, не исключено, они поманили ее сейчас некой возможностью. Вполне допускаю, что в насыщенной ароматом темноте ее голой пьяццы на нее нахлынули воспоминания о столь же ароматной темноте Морелии и что опасная, немыслимая возможность, предлагаемая Фрэнком, принесла с собой торжественный звук колоколов, изящество и упорядоченность жизни, по которой она так же тосковала, как по родному Милтону, и которая была бесконечно далека от первопроходческих тягот Айдахо. Вполне допускаю, словом, что она была соблазнена. Сбежать от неудачи, от безнадежности, оторваться от бессловесного упрямца, с которым она сочеталась браком, и от плана, с которым сочетался браком он, – да, это мог быть нешуточный соблазн. И, конечно, в 1890 году, для Сюзан Берлинг-Уорд, нечто совершенно невозможное.
Что произошло? Не знаю. Глубоко сомневаюсь, что они, по очаровательному выражению Шелли, “занимались сексом”. Да, иные, даже в эпоху благовоспитанной утонченности, насмехались над верностью, которую предполагали брачные обеты. У богатых такое бывало частенько, кое‑кого она знала; бывало, вероятно, такое и у бедных – просто из‑за грубых условий жизни. Но у среднего класса, к которому принадлежала бабушка, такого не случалось, а если что и случалось, то сопровождалось жутким сознанием греха и стыдом из‑за падения и грязи. Не представляю себе подобного срыва у моей бабушки, которая верила, что высшее призвание женщины – быть женой и матерью, у бабушки, которая считала женское тело священным сосудом, а его соитие с мужским телом – с телом единственного избранника – высшей женской радостью, осуществлением миссии.
В общем, не представляю себе. Не верю. С другой стороны, я видел такой срыв у женщины, чьего срыва уж никак не мог себе представить, пока он не случился, о чьих соблазнах и понятия не имел.
Так что – не знаю, что там было. Знаю только, что без страсти и вины в той или иной форме не обошлось. В их мире, в их время, в их обстоятельствах и при их характерах не могло быть страсти без вины, поцелуев без слез, объятий без отчаяния. Мне представляется, что они прижимались друг к другу на темной веранде в конвульсиях любви и горя, что их страсть, едва вспыхнув от прикосновения, была потушена совестью.
И я одобряю. Сколько ни пытаюсь, нахожу для этих викторианских проблем только викторианские решения. Не могу посмотреть на брак как на что‑то несерьезное, на секс как на что‑то, к чему надо относиться раскованно и с юмором. И испытываю презрение к тем, кто так к нему относится. Шелли сказала бы, что я сексуально закомплексован. Секс почти деморализует меня своей важностью; мне кажется, я и впрямь думаю, что он бывает либо праведный, либо неправедный и что брачные обеты имеют отношение к его праведности. Викторианских бунтарей и прелюбодеев я даже уважаю больше, чем нынешних раскованных прелюбодеев и трахальщиков, потому что они‑то