елли.
Но одна часть ее жизни отсечена напрочь. Она лежит по ту сторону сурового молчания, как отрубленная голова, отделенная лезвием гильотины.
Помимо этого упоминания о дедушкином кабинете, его имя возникает лишь в четырех письмах за более чем полгода. В первом из них, ноябрьском, сказано только: “Оливер продолжает первого числа каждого месяца посылать денежный перевод. Я благодарна от всего сердца за этот знак памяти о нас, хотя, что касается денег, мы могли бы и без них”. Во втором, от десятого декабря, говорится: “Вексель, который сегодня пришел от Оливера, был отправлен из Мерседа, Калифорния, тогда как предыдущие приходили из Солт-Лейк-Сити. Я должна ждать со всем возможным терпением, чтобы понять, что это может значить”.
В третьем, от 12 февраля 1891 года, она пишет: “Вчера перевод от Оливера, на сей раз из Масатлана, Мексика, а сегодня письмо от Бесси, где это объяснено. Он написал ей, и он послал Джону две тысячи долларов, которые, по его словам, он остался ему должен после того, как акции канала обесценились. Бесси не уверена, что им следует принять эти деньги, – и предлагает переслать их мне! Разумеется, она должна их взять, это долг чести. Но как же мне греет сердце этот его поступок! Он разгоняет мрак холодной долгой бесснежной зимы. И я рада, что он получил сейчас место, на котором может строить, – он всегда в наилучшем настроении, если строит что‑нибудь. Наш милый старый Сэм Эммонс поспособствовал. Он совместно с кем‑то еще владеет там месторождением оникса, и они позвали Оливера строить короткую железную дорогу и портовые сооружения для перевозки камня. Мне чудится здесь начало лучших времен. Эта новость, как первый крокус, дарит надежду”.
В четвертом из этих писем, однако, виден упадок духа; ни стоицизма, ни надежды – одно лишь уныние. Это длинное письмо, длинное и мрачное. Снега выпало очень мало, впереди еще один засушливый год, в Бойсе все мертво и враждебно, как будто на нее, единственную оставшуюся представительницу канала “Лондон и Айдахо”, возложили всю вину за крах, разочаровавший столь многих.
Я жду весны и страшусь ее. Чего именно жду – не знаю, и не знаю, жду ли я чего‑нибудь реального. Иногда цепенею от мысли: До конца дней все может быть так! Благодаря векселям от Оливера, слишком щедрым чекам от Томаса за слабенькие вещи, которые я только и способна делать, и школе Нелли для расчетов с бакалейщиком – мы не нуждаемся. Но мне надо будет, когда потеплеет, нанять Джона или еще кого‑нибудь, чтобы здесь все не выгорело. Я хочу сохранить ранчо живым – это мое твердое намерение. Не хочу, чтобы ранчо “Нагорье” погибло! Не хочу потерять больше ни одного тополя, ни одной робинии. Я намерена, если удастся, получить урожай озимой пшеницы, которую посеют осенью на тех акрах, что вспахал Хай Маллет. Я хочу зеленую лужайку, как в Ирландии, каким бы сухим ни было лето. Если бы посмела, я бы даже восстановила розарий. Но я не смею. Это значило бы, что я ставлю под вопрос мое наказание, противлюсь ему. Он хотел, чтобы это день от дня было у меня перед глазами как напоминание, и я принимаю это как справедливый суд.
О, бывают минуты, когда все здешнее открывается передо мной, словно я впервые вижу это место, вижу целиком – все его возможности, все его напасти, весь неуспех и трагические ошибки, и тогда мне хочется повернуться к ранчо спиной и бежать без оглядки, бежать от всех напоминаний. Но я знаю, что должна оставаться. Это единственное, что несчастный Олли сможет унаследовать, и, несмотря на то, что он здесь пережил, он, я знаю, любит это место.
Я написала, что жду весны и страшусь ее. Один из поводов для моего страха – убитый розарий, ибо я всякий раз, стоит взгляду на него упасть, буду вспоминать все. Но единственная оставшаяся роза, старая “желтая Гаррисона” на углу пьяццы, способна своим обещанием жизни расстроить меня сильнее, чем все прочие своим напоминанием о смерти. Мне не терпится, чтобы она вновь расцвела, хоть я и знаю, что, когда это случится, я вся изрыдаюсь. Как ты знаешь, в первый раз она расцвела в каньоне тем летом, когда родилась Агнес. Когда я впервые вышла на солнце, а она лежала в колыбельке в дверях, это желтое изобилие золотило весь воздух над ее личиком и наполняло весь двор ароматом.
Боже мой, Огаста, как я могла, что за слепое недовольство сделало меня ответственной за такую горечь в сердцах тех, кого я больше всего люблю! В наказание я потеряла троих из них – нет, четверых, Олли пишет мне только когда школа этого требует, и его письма холодны, холоднее камня на дне реки.
Ты когда‑нибудь думала, какой может быть смерть? Я думала. Она представляется мне сумрачной и прохладной, я вижу комнату с открытой наружу дверью, и в нее мягко влетает ветер, прохладный, будто он дует от звезд. В дверном проеме, который глядит вдаль, – в этих видениях я никогда не смотрю вспять – могут в любую секунду возникнуть лица тех, что были беззаветно любимы, и тогда милые памятные голоса негромко, словно благословляя, промолвят: Мы любим тебя, мы прощаем тебя.
Я перестал заниматься тем, чем начал, – смотреть на эти газетные сообщения и извлекать из них то, что они способны дать помимо простого перечня событий. Я не должен забывать, кто я. Я историк, а значит – псевдосудьба, подобие Атропос, перерезающей нить жизни ненавистными ножницами[165]. Я взялся комментировать наподобие греческого хора жизнь безупречной леди, которая была еще и чувствующей, рьяной, талантливой, гордой, не лишенной снобизма женщиной в изгнании. Женщиной, способной делать ошибки. И ответственной, готовой взять на себя всю вину за свои действия, пусть даже они были, как, подозреваю, все человеческие действия, актами партнерства. Для нее поведение было, как брак, делом приватным. Она предъявила счет себе и была жестоко наказана. И сейчас я должен взяться за свое дело как следует. Хватит вытаскивать из колоды случайные карты. Где она, ключевая – первая из ключевых? Вот.
В сообщении говорится, что вечером 7 июля Агнес Уорд, дочь главного инженера канала “Лондон и Айдахо”, утонула в канале “Сюзан”, отбившись от матери во время прогулки. Там еще много всего, но это главная часть. Кто, что, где и в той мере, в какой люди могли представить себе случившееся, как. Что касается почему – тут сложнее.
Это первая карта. Дальше три или четыре менее важных материала – похороны и все такое, – которые не дают мне, по большому счету, ничего. Но за ними идет вторая ключевая, опять две колонки на первой странице, где сказано, что 11 июля (назавтра после похорон Агнес, хотя в сообщении этого нет) Фрэнк Сарджент, тридцати трех лет, сын генерала Дэниела М. Сарджента из Нью-Йорка, был найден мертвым в своей кровати в инженерном лагере канала “Лондон и Айдахо” в каньоне Бойсе. Он вложил дуло винчестера 30–30 себе в рот и нажал пусковой крючок большим пальцем. Его товарищи по работе сообщили, что он был удручен из‑за финансовых трудностей компании канала, где он занимал должность помощника главного инженера.
Репортер не провел связи между гибелью Агнес Уорд и самоубийством Фрэнка Сарджента – заметил только, что у несчастливцев, связанных с каналом “Лондон и Айдахо”, одна трагедия за другой. Но Сюзан Уорд, Оливер Уорд и, вероятно, Олли Уорд такую связь провели – придется и мне.
Я знаю, что Фрэнк Сарджент остался без работы и собирался уезжать. Я знаю, что его любовь к моей бабушке, эта долгая тлеющая “неисцелимая болезнь”, дала вспышку, самовоспламенилась на безвоздушном сеновале постигшего компанию краха. Я знаю – практически уверен, – что бабушке необходимо было его увидеть, либо потому, что ее собственные чувства были опасно воспламенены, либо потому, что она посчитала нужным распрощаться навсегда. Повидаться с ним у себя дома было бы непросто: постоянно приходили и уходили Нелли, дети, Джон, Вэн, Маллеты, да и сам Оливер. Поехать к нему верхом в каньон, в лагерь? Нет, не годится, там Уайли, и после четвертого июля она чувствовала, что Оливер что‑то подозревает. Но Фрэнк по‑прежнему почти каждый день ездил вдоль канала “Сюзан”; два месяца назад она написала рассказ, где молодой инженер патрулирует ровно такой канал в ровно такой долине, пытаясь понять, кто проделывает маленькие бреши в его береге, которые грозят быстро расшириться и лишить весь канал воды. Оказалось – девушка, дочь фермера с местного ранчо, считавшая, что в канал уходит отцовская вода, и их маленькая драма разыгралась как раз в сумерки, когда красный закат, догорая, отражался в медленном, с тихими завихрениями, потоке воды в канале, а горы по всему горизонту делались все черней и прохладней.
Жизнь копирует литературу? Вполне возможно; ее ум был на такое настроен. Можно предположить, что она не на шутку боялась встречи с Фрэнком Сарджентом наедине, а прощаться с ним при свидетелях не решалась. Кого она могла бы взять с собой то ли ради камуфляжа, то ли ради защиты? Может быть, ребенка? Девочку пяти лет, слишком маленькую, чтобы понимать говорящие взгляды взрослых или скрытые акценты произносимых ими слов? Достаточно маленькую, чтобы можно было послать ее собрать букетик цветов или половить головастиков, пока взрослые ведут свою напряженную, почти безмолвную беседу? На той террасе полынь была в четыре фута высотой – достаточно, чтобы сидящих не было за ней видно, достаточно, чтобы ребенок скрылся в ней на расстоянии двадцати шагов.
В газетном сообщении нет ничего, что подтверждало бы или опровергало такое предположение. Мать, говорится в нем, была вне себя из‑за случившегося и не смогла связно о нем рассказать, но, по словам отца, она с дочерью отошли друг от друга, выискивая цветы среди полыни. Когда миссис Уорд поняла, что девочки рядом нет, она стала ее звать, но та не отвечала. Мать побежала, зовя ее, сквозь высокую полынь и вдоль берега канала. Ее крики услышали мистер Уорд и его сын, которые как раз ехали верхом по тропе вдоль канала, и они присоединились к поискам. Тело сестры, которое держалось на поверхности из‑за воздуха под платьем, обнаружил мальчик в четверти мили ниже по течению. Попытки отца и мистера Фрэнка Сарджента вернуть девочку к жизни искусственным дыханием не увенчались успехом.