Апрельское солнце светило через сетчатые занавески, запах цветущих яблонь, Сюзан казалось, проходил даже сквозь забитые от плача ноздри. Столько слов, столько смеха, столько растроганных похвал ребенку, столько теплых минут его знакомства с двумя детьми Бесси, что только через час, когда они в некоем изнеможении сидели за кухонным столом перед опустевшими чайными чашками, Сюзан вспомнила:
– Огасты, вот кого не хватает! Можно ее пригласить, мама? У нас есть комната?
– Душа моя, разве ты не знаешь? Она тебе не написала?
– О чем?
– Нет, навряд ли она стала туда тебе писать, ты раньше того уехала из Санта-Круза. Наверху лежит от нее письмо, прочти, душа моя.
– Но что случилось? Где она?
– Томас сильно занемог, надорвался, – ответила ее мать. – Врачи сказали, если хочет поправиться, надо год отдыхать, а то и больше. Огаста на той неделе уплыла с ним в Европу.
28 мая на моем календаре. Короткая и яростная в этих предгорьях весна позади, я глазом не успел моргнуть, как настало лето. Дикие цветы вдоль забора высохли, дикий овес из зеленого сделался золотым, в прогалинах между сосен уже потух кровавый багрянец иудина дерева, глициния и плодовые деревья в саду отцвели. Теперь до самых ноябрьских дождей дни будут до того одинаковые, что только субботний бейсбол даст мне возможность отличать будни от выходных. Да и зачем? Мое здешнее лето в мальчишеские годы было наркозом. Я очень надеюсь, что так будет и сейчас.
Я глубоко погружен в диктуемую волей рутину. Со стороны, думаю, я похож на опустевший дом, где оставили гореть только один невразумительный ночник. Любой грабитель может заглянуть в щель между моими занавесками и заключить, что внутри у меня никого. Но он ошибется. Да, под этим одиноким светом не видно ни движения, ни пробегающей тени, но работа под ним идет, мужская работа, а пока я за работой, я не кандидат ни в Менло-Парк, ни в больницу для неизлечимых, которая издевательски зовется “для выздоравливающих”, ни в сосновый ящик. Мои привычки и постоянство здешней погоды поддерживают меня. Зло есть все то, что задает лишние вопросы и нарушает порядок.
Привычка – моя верная, моя законная супруга. Каждое утро, облегчив потягиваниями худшие из болей и приняв первые таблетки аспирина, я хватаюсь за столбик кровати и перемещаюсь в кресло, очень осторожно, любой удар или сотрясение может запустить реакцию боли. Еду к лифту и спускаюсь вниз. По радио, пока тарахтит к остановке на красный свет электрический кофейник, слушаю про то, как в Сан-Хосе бездомные собаки загрызли ребенка, как в Норт-Биче конфисковали сто фунтов марихуаны, как в Дейли-Сити чернокожие разогнали собрание школьного совета, как в Окленде после ссоры в баре муж застрелил жену, слушаю про последние университетские волнения, про вчерашний счет во Вьетнаме. Слежу с вертолета за транспортными потоками на уклоне Уолдо, на мосту через залив, на Бэйшор-фривей, на развязке Алемани. От синоптика узнаю, что сегодня (опять) будет ясно, у побережья утром местами туман, ветер северо-западный от пяти до пятнадцати миль в час, температура в Сан-Франциско от 65 до 70 по Фаренгейту, в Санта-Розе от 80 до 85, в Сан-Хосе от 85 до 90. Значит, здесь от 90 до 95. В темной, обшарпанной старой кухне, когда я завтракаю, всего 67, и я набрасываю на плечи свитер, который Ада всегда оставляет на спинке моего стула.
Завтрак мой неизменен: хлопья “спешиал кей” с молоком, слоеная булочка, с которой меньше возни, чем с тостом, чашка кофе и в последнюю очередь, потому что я плохо переношу кислое на пустой желудок, стакан апельсинового сока.
В семь утра повсюду здесь тишина – в доме, во дворе, на поросших сосной холмах. Автомагистраль слышна, но ее шум вряд ли громче звенящего шороха миллионов сосновых игл под легким ветром. Я качусь к двери, а оттуда на веранду, которую бабушка называла пьяццей. Эд возродил розарий, хотя он, конечно, уступает дедушкиному. Розарий, подстриженная лужайка и сосны за ней смотрят на меня вместе, как старая фотография, выхваченная из череды былых секунд. Все выглядит так, как выглядело в моем отрочестве, когда я приезжал из школы на лето. Глаза мои не переменились, мальчик из Школы святого Павла[83] по‑прежнему тут. Жалко мне его, заточенного в шестьдесят без малого лет жизни, прикованного к креслу, посаженного в клетку искалеченного и окостеневшего тела. На мгновение по знакомой с давних пор картине пробегает жидкая блестящая дрожь: узник негодует на свою решетку. Легче легкого было бы поставить точку.
Такие моменты у меня бывают, хоть и не часто. Ничего с этим не поделаешь, только сидеть и ждать, пока пройдет. Припадки и расстроенные чувства мне ни к чему, нужна выдержка. Я обнаружил, что можно даже некое удовольствие извлекать из подчинения необходимости. Вытерпел то, вытерплю и это.
Солнце слепит из‑за сосен беглыми вспышками. Лучи пробиваются сквозь хвою и блестят на мокрой траве. Чернобровые овсянки скачут и что‑то клюют сред роз; дрозд на лужайке наклоняет голову набок, прислушиваясь к подземному шороху червя; на верхушку сосны, сотрясая ее, с размаху опускается сойка. Слышно, как по магистрали едет дизельный грузовик, понижая передачу по мере того, как уклон делается круче. Каждая следующая передача – звук ниже, тяжелей и натужней. Эффект Доплера? Не совсем. Так или иначе, мне больше нравятся подобные звуки при повышении, а не понижении передачи в этой паутине шестеренок. При понижении они слишком меня самого напоминают.
Зажигаю на свежем воздухе первую за день сигару, спичка ломается. Мое кресло – тряпично-бумажное гнездо, как минимум так же легко способное воспламениться, как обочины калифорнийских дорог. Затем вкатываюсь в дом, дверь оставляю открытой для Ады, фиксируюсь в лифте и плыву в верхний коридор, где больше воздуха и света. Отцепившись и повернувшись, вижу дверь кабинета и окна за ней и в коридоре, вижу подвижные кроны сосен за окнами, письменный стол в ожидании со стопками книг, с папками, полными бумаг и фотографий, – нечто похожее на родной дом, на жизнь, на предназначение.
Испытывают ли волки-оборотни это облегчение, это чувство безопасности, возвращаясь на рассвете в какое‑нибудь заемное тело?
Мои утра принадлежат мне мирно и безраздельно, если не считать небольшого перерыва на разговор с Адой, когда она приходит застелить мою постель, вымыть посуду и приготовить мне ланч. Если играют “Джайентс”, я ем на веранде, слушая бейсбол по радио. После ланча полчаса лежу, скорее ради перемены положения, чем ради дневного сна. Между часом и половиной второго – она не пунктуальна по части времени – появляется Шелли, и мы час-другой занимаемся проблемами, которые встретились мне за утро. В три, отправив ее печатать, что нужно, и готовить бумаги, которые понадобятся мне следующим утром, спускаюсь в сад для моих ежедневных крестных мук на костылях. И даже тут, поскольку накладываю это на себя сам, я могу находить некое кальвинистское удовольствие.
Все, с чем я здесь связан, безопасно, надежно и правильно. Единственное вторжение я допустил сам, наняв Шелли, а с ней пришли все ее неопрятные сложности. Он убрался, хвала Господу, только раз мне показался на глаза, как Питер Квинт[84], проходя вдоль моей территории, но не заходя внутрь, только заглядывая и никак определенно мне не угрожая. Чем я мог его заинтересовать? Да ничем. Если он, как я предполагаю, болтался вокруг, соображая, как оставить людоедские следы, чтобы навести страх на Шелли, то я для него ничто, просто увечный старый хрен, которому принадлежит дом. Я поднял глаза посреди своих ковыляний, и вот он за забором – жиденькая аскетическая бороденка, на голове лента с бусинами, лиловые штаны, мокасины до колен, не крадется, не прячется, просто идет вдоль забора прогулочным шагом, заложив руки за спину. Я продолжаю свои труды, бреду, шатаюсь, заставляю себя одолевать, не помню, пятый, шестой или седьмой отрезок, и мы разминулись, как случайные прохожие на улице. Он дружелюбно на меня посмотрел и мотнул головой в знак похвалы тому, чем мы пользовались вместе. “Отличная погода, – сказал он. – Отличное место”. И двинулся себе дальше между сосен. Чей лес, мне кажется, я знаю[85], и нет, он не его.
Шелли к тому времени переселилась обратно к родителям. Решила, как я предположил, что его уже тут нет, поэтому я сообщил ей, что он еще здесь.
– Я знаю, – сказала она. – Я его видела.
– Видели?
– Да, два раза.
– То есть разговаривали с ним.
– Да.
– Все было нормально?
– Более-менее. Я к нему не возвращаюсь, но он ничего.
– Вы родителям сказали?
– Зачем? Они бы только завелись и попытались добиться, чтобы его арестовали или еще что.
– Почему он тут болтается? Все еще старается вас уговорить?
– Нравится ему здесь. – Она откинула волосы назад и испустила свое хо-хо-хо. – Вот фигня, скажите. Полюбил эти места. Почему, спрашивает, ты мне не рассказывала про Грасс-Вэлли? Это ведь место, это не “где‑то там, где угодно”. Тут, говорит, можно жить. Он может прямо тут и обосноваться. Классно будет, да?
– Будет, по‑вашему?
– Нет, – сказала она. – Это он меня так донимает. Раз не гора к Магомету, то Магомет к горе. Это пройдет. Вернется туда, где жизнь кипит. Тут ему делать нечего.
Она в нем не ошиблась, он уехал. Но от идеи оставлять людоедские следы не отказался, как видно из вчерашнего.
Я был на пьяцце, перебирался обратно в свое кресло после дневного отдыха, и тут на дорожке показался автофургон – служба доставки. Водитель выскочил с планшетом в руке и стал подниматься по ступенькам. Он увидел меня еще до того, как позвонил в дверь.
– Получатель – Расмуссен, – сказал он. – Для передачи через Хокса.
– Вы не на ту дорожку поехали, вам нужна следующая, – сказал я. – Что там у вас? Миссис Расмуссен у меня работает, она придет с минуты на минуту.