Неужели он, так долго обходясь без нее, сделался к ней безразличен? Винит ли ее, как она себя, за этот пустой год? Думает ли, что безумием было с ее стороны навязываться ему сейчас, когда он становится в Ледвилле на ноги, но еще не подготовил для нее там все как надо? Ей показалось, что вид у него замкнутый, настороженный – или, может быть, равнодушный.
И тут его бесстрастные глаза нашли ее, и она увидела в них мгновенную перемену. Разом охваченная невыносимым волнением, замахала ему черной митенкой. Сияя, они глупо улыбались друг другу сквозь столпотворение, а потом пошли – он к ней, она к нему. Припав к Оливеру и чувствуя, что ноги отрываются от земли, услышала:
– Ах, Сюзи, ты приехала! Я боялся, что опять будет ложная тревога.
– Два раза я не могла так с тобой обойтись. Так похудел! Ты здоров?
– В превосходной форме. Но высота есть высота – не растолстеешь. Как и на здешних хлебах в Кларендон-отеле. – Он слегка отодвинул ее, чтобы рассмотреть. – Ты и сама немножко похудела. Как дорога? Как Олли?
– Со мной все прекрасно, – сказала она, переводя дыхание. – Доехала превосходно. Проводник даже предлагал мне посидеть в локомотиве, но я отказалась. Олли намного лучше. Теперь, когда я уехала, он быстро выздоровеет. Я ему вредила.
– Ну что ты.
– Да, да, вредила! – Она была в каком‑то расстройстве. Люди на перроне толкались плечами, топали башмаками, клубилась пыль, а ей среди всего этого хотелось признаться ему в ошибках и начать сызнова. Никакой больше преувеличенной, глупой заботы об Олли, никаких больше опасливых уклонений от жизни мужа, никаких больше – совсем никаких! – встреч и расставаний на ступеньках трансконтинентальных вагонов. – Я не могла от него отойти, – рассказывала она. – Мне так страшно было, когда он бредил, что я не давала бедному ребенку покоя, а озноб и потливость почти так же меня пугали, как жар. Кончилось тем, что мама и Бесси запретили мне к нему подходить. И тогда я решила, что еду к тебе, пусть даже он не совсем еще поправится. Я не буду тебе мешать, обещаю.
– Не будешь, не будешь, – сказал он со смехом.
– Но какая насмешка! – воскликнула Сюзан. – Не захотела везти его в Дедвуд, потому что испугалась дикого поселка, побоялась, что он там заболеет, а мне будет одиноко. И вот везу его в Милтон, и там он подхватывает милтонскую малярию, а мне так одиноко, как никогда еще не было. Ты прости меня за прошлый месяц. Собралась было поехать, но он заболел, и я так огорчилась, что не стала посылать тебе телеграмму, а поручила мистеру Вэйлу. Подумала, надежный человек, он поехал на Запад тем же поездом, каким я намеревалась.
– Очень надежный, – сказал Оливер. – Захотел сэкономить мне доллар, поэтому послал телеграмму только из Чикаго. А я к тому времени уже уехал из Ледвилла встречать тебя. Доллар мне сэкономил, зато наказал на двести, и вот стою я на этом перроне и скрежещу зубами. Три дня тут поезд встречал, пока Фрэнк мне не сообщил. Пока возвращался через перевал, сказал про себя пару слов насчет мистера Вэйла.
– Ах, но теперь… – Он держал ее большими ладонями, и она позволила ему покачивать себя взад-вперед. – Теперь мы хорошо прокатимся вдвоем. Как в тот раз, когда впервые ехали в Нью-Альмаден.
Он был терпелив и по‑отечески снисходителен; она видела, что каждое ее движение и каждое слово пленяет его.
– Ну, совсем уж так не выйдет, – сказал он. – Добираться туда – не легкая прогулка, и ты не получишь по приезде в возмещение неудобств тех особых удовольствий, какие получу я.
– Какие ты получишь особые удовольствия?
– Я сразу стану одним из двух мужчин в Ледвилле, которым больше всех завидуют. У Хораса Тейбора все деньги, а у меня, у одного-единственного, жена.
– У одного? Там что, нет женщин?
– Есть, но такие… не жены. Есть вдовы, так они себя называют, есть содержательницы пансионов, и есть пара-тройка закоренелых особ, которые носят штаны и весь день копают пробные шурфы. Нет, одна жена есть. Ее муж, немец, перегнал ее через перевал Москито, взвалив ей на спину шестьдесят фунтов груза.
– Мерси, – сказала она в полуреальном, полукомическом унынии. – Кажется, меня ждет лето, полное светского общения.
– Будешь разговаривать со мной, больше не с кем.
– Бедный ты, бедный.
– Ничего, выдержу.
Он не так и не отпустил ее плеч – медленно, настойчиво покачивал ее. Она успела забыть, какая теплая у него улыбка. На похудевшем лице отчетливей виднелись морщинки, расходящиеся от глаз веером. Толпа вокруг редела, ветер, который нес мимо них пыль и бумажные обрывки, не мешал им смотреть друг на друга.
Потом носильщик подхватил ее вещи, перенес на несколько шагов ближе и поставил. Оливер отпустил ее, положил в розовую ладонь серебряный доллар, взял оба саквояжа правой рукой и повел ее левой.
– Расскажи мне про перевал Москито, – сказала она. – Он такой жуткий, как нарисовано в “Леслиз иллюстрейтед ньюспейпер”? Дохлые лошади, разбитые фургоны и устрашающие пропасти?
– Да, жуткий, – подтвердил он. – Ты оцепенеешь от страха. И все же тебе попроще будет, чем немецким фрау и корреспондентам “Леслиз”.
– Почему?
– Во-первых, я взвалю тебе на спину всего сорок-пятьдесят фунтов. А во‑вторых, ты же все знаешь про рисовальщиков, которые изображают разные западные ужасы, чтобы пугать восточных простаков.
Она была уверена, что они проведут ночь в Денвере. Даже утонченная леди квакерского происхождения после года разлуки могла возмечтать о втором медовом месяце, особенно если приехала полная решимости быть образцовой женой. Но у них не нашлось времени даже толком пообедать. Им нужно было в Фэрплей, их поезд по узкоколейке “Денвер, Саут-Парк энд Пасифик” отправлялся меньше чем через час. Дожидаясь, чтобы им упаковали еду с собой, они едва на него не опоздали и, переводя дыхание после спешки, обнаружили внутри только одно свободное сиденье, да и то сломанное. Оливер расстелил на нем свой полевой балахон, подпер кресло снизу саквояжем Сюзан, и она, усевшись, ела огромный сэндвич с жесткой говядиной и избытком горчицы, а поезд тем временем вгрызался в гору. Оливер сказал, что быстрая река, вдоль которой они поднимались, это Саут-Платт. Полотно дороги было неровное, поезд едва держался на рельсах. Ее кидало то к Оливеру, то к окну, она с трудом доносила сэндвич до рта.
– Вот и приключение, – сказала она.
– Ага, славно.
– Поезд такой маленький после “Санта-Фе”[92]. Если бы я стала сейчас нас рисовать, то выбрала бы себе место подальше, сзади и сверху, и изобразила бы крохотный игрушечный поезд, исчезающий в этих огромных горах.
– Погоди немного, – сказал Оливер. – Вот доедем до Слакса, пересядем там в коляску и станем совсем крохотным пятнышком, исчезающим в горах еще огромней, чем эти.
– Все глубже и глубже на Запад. Ледвилл зовется Облачным городом, да?
– Кто его так зовет?
– “Леслиз”.
– Мило.
– Какой ты скучный, – сказала она. – Нет чтобы поощрить мои излияния. Расскажи про нашу хижину на берегу канала. Она правда бревенчатая?
– Правда бревенчатая. По доллару за бревно.
– А бревна длинные? Большая хижина или не очень?
– Короткие. Разве могут быть длинные за доллар?
– А вид от нас хороший?
– Там он отовсюду хороший, там можно спастись от вида только под землей.
– А соседи есть?
Он засмеялся, разглаживая усы, чтобы избавиться от хлебных крошек, и стряхивая их с одежды и колен. Он смотрел и смотрел на нее искоса с довольной улыбкой, словно она беспрерывно его восхищала. Смотрели на них и другие мужчины в вагоне, а сидевшие поближе еще и слушали. Стоило ей поднять глаза, как она натыкалась на чей‑нибудь взгляд, который тут же уходил в сторону. Восторженное внимание двух десятков завороженных зрачков бодрило ее. Еще бы им, лишенным дамского общества, не было приятно увидеть леди в этом диковинном маленьком поезде, направляющемся в суровые мужские места! Когда вагон на гладких участках ехал тише и ее щебет разносился дальше, чем ей хотелось, она чувствовала, что и сидящие на отдалении напрягают слух.
– Никаких соседей, если только субъект, который захватил мой первый участок, не построил себе дом с прошлой недели, – сказал Оливер.
– Захватил твой участок!
– Дробовиком мне угрожал.
– И что ты сделал?
– Пошел в контору и выбрал себе другой.
– Ты просто позволил ему?
– Это дело не стоило кровопролития. Второй участок у меня лучше первого.
– Казалось бы, ты разъяриться должен был.
– Казалось бы, да.
– Разъяриться и сделать так, чтобы его арестовали.
– В Ледвилле? Да за что, собственно?
– За кражу. А теперь он будет нашим соседом.
– Сомневаюсь. Сейчас он, скорее всего, еще чей‑нибудь отвод захватывает. Талант у него такой.
Она посмотрела на него с любопытством.
– Ты знаешь, что ты странный? Позволяешь собой злоупотреблять и себя обманывать, тебя это, кажется, не беспокоит.
– Я не люблю неурядиц по мелким поводам. Когда разъяряюсь, я сатанею, поэтому стараюсь не разъяряться.
– Сатанеешь? Не верю.
– Спроси мою маму.
– Она говорила, что ты упрямый. Сказала, если тебя стыдили за что‑нибудь, ты никогда не защищался и не оправдывался.
– Я затаиваю злобу.
– Ты должен был бы тогда затаить ее на Хораса Тейбора.
Это его развеселило. Он выпрямился, перестав поправлять саквояж под их шатким сиденьем.
– Это была самая большая шутка в нашем поселке.
– Шутка? Ты называешь это шуткой? Вы заключили джентльменское, как он выразился, соглашение, хотя не похоже, чтобы он понимал смысл этого слова. Ты должен был обследовать его рудник за обычную плату и дать об этом показания в суде, и вот ты изучаешь этот рудник целых три месяца, делаешь стеклянную модель жилы, модель, которой восхищается весь Денвер, выигрываешь ему дело – ведь признал же его адвокат, что твои показания сыграли главную роль, – и он вручает тебе