– Мы слишком долго не даем тебе отдыха, – сказала Огаста. – До чего же невнимательно с нашей стороны. Тебе нельзя перенапрягаться.
Чувствуя опасность слез, Сюзан губами, к которым вдруг подступила дрожь, промолвила:
– Какая невнимательность, о чем ты? Вы оба на нее нисколько не способны.
В обнимку они с Огастой пошли к спальне, отведенной Сюзан, и перед дверью остановились. Огаста была заметно выше нее, и прямая осанка еще прибавляла ей роста. Ее темные брови были слегка нахмурены; лоб прикрывала сверху темная волна волос. Бриллиант во впадине шеи, разбуженный на мгновение ее вдохом, вспыхнул, как сине-зеленый светлячок. Она взяла Сюзан за локти.
– Сю, ты счастлива?
– Счастлива? Это был один из счастливейших вечеров в моей жизни.
– Я не про сегодня.
– Конечно, – твердо сказала Сюзан. – Я очень счастлива.
– Этот молодой человек, Фрэнк Сарджент, он значит что‑нибудь для тебя?
– Он наш друг, – сказала Сюзан и в легком недоумении уставилась на Огасту. – Он на десять лет моложе меня. И, как бы то ни было, я вряд ли когда‑нибудь снова его увижу.
– Ты хотела ребенка, которого ждешь?
– Да.
– Оливер о нем знает?
– Пока нет.
Темная голова наклонилась к ней, темные глаза, где светился вопрос, сузились, бриллиант мигнул во впадине горла.
– Почему?
– Почему? Ну, во‑первых, он был то в Денвере, то в Ледвилле, ездил туда-сюда и был слишком занят, чтобы отвлекать его такой новостью. А потом он отправился в горы, там очень ненадежная почта. Я не хотела, чтобы мои письма попадали в чужие руки. В таких местах люди иногда настолько голодны до любых новостей, что просто берут и читают чужие письма.
Темные глаза смотрели и смотрели на нее.
– Это настоящая причина?
– Нет.
– Что же тогда?
– Почему ты спрашиваешь? – На секунду, вспышкой, к Сюзан вернулась досада. – Не интересует он тебя на самом деле.
– Он меня интересует, потому что меня интересуешь ты. Почему ты ему не сообщила?
– Испугалась, что он решит, что с двумя детьми должен будет ухватиться за любую работу, какая подвернется. Мне хочется, чтобы он нашел правильное место, которым будет доволен и где сможет показать, на что способен.
– Ты позовешь его на роды?
– Не хочу, чтобы он приезжал, пока не найдет то, что его устраивает.
– Но когда найдет, позовет тебя, и ты поедешь.
Сюзан с трудом перевела дыхание. Тяжело было держаться под напором глаз.
– Огаста, если бы профессия твоего мужа потребовала его отъезда куда‑нибудь далеко и он тебя позвал, разве ты не поехала бы?
– С четырехлетним ребенком и с новорожденным? В дикие места?
– Мне жаль, что ты плохо к нему относишься.
Огаста на миг возвела глаза к потолку. Встряхнула Сюзан за плечи.
– Разумеется, я хорошо к нему отношусь! Как я могу плохо относиться к близкому тебе человеку? Но тебя‑то, моя милая, я люблю, понимаешь? Он увел тебя от нас на пять лет, он забрал тебя из мира, где твое законное место. Томас прав, ты – замечательная. Ты даже замечательней, чем была.
– Значит, вреда он мне не принес, – сказала Сюзан и высвободила плечи под нахмуренным взглядом наклонившей голову Огасты. – Как бы то ни было, не волнуйся, он не так скоро меня позовет. Ему не везет и не везет, бедному. “Волчий зуб”, похоже, не ахти какой рудник, и одному Богу известно, найдет ли он что‑нибудь в окрестностях Бойсе.
– А на Востоке инженеру делать совсем нечего?
– Разве только он с положением и пользуется спросом, как мистер Прагер. И Оливер… я не знаю… пристрастился к Западу, он там счастливее.
– За твой счет.
– Плохо ты к нему относишься, – сказала Сюзан. – У него колоссальные способности, ты никогда его не видела в том, в чем он силен. Когда он найдет место, где захочет быть, я к нему поеду хоть с младенцем, хоть без.
Она крепко зажмурилась, ощущая растущую головную боль. Когда открыла глаза, полутемный коридор поплыл. Теперь ей полночи лежать без сна.
– Но я знаю, что это будет нескоро, – сказала она, – и, Огаста, мне жаль только наполовину!
Ее руки взметнулись к подруге, и она припала к ней, зарылась лицом в жесткий шелк. Чуть погодя отвела голову назад и заговорила, обращаясь к бриллианту, который вспыхивал, гас и снова вспыхивал на шее Огасты:
– Ты сделала вид, будто решила, что между мной и Фрэнком Сарджентом есть что‑то. Ничего нет – но я все равно виновата. Что же это за жена, которая наполовину хочет, чтобы мужу продолжало не везти и она дольше из‑за этого пробыла подле кого‑то другого? Подле тебя.
Она шла на кухню, когда увидела, что он приближается по дорожке с саквояжем в руке и с перекинутым через плечо плащом. Он обыскал глазами веранду, наклонился заглянуть в кухонное окно. Она открыла дверь, и он, прыгнув через три ступеньки на веранду, обхватил Сюзан. Стал покачивать ее взад-вперед, его губы втиснулись ей под ухо. В конце концов немного отстранился и оглядел ее, словно ища симптомы болезни.
– Как ты, Сюзи?
– Прекрасно, все прошло наилучшим образом. Но ты‑то как? Боже мой, до чего долго!
– Никогда больше не поступай со мной так. – сказал он.
– Я не хотела тебя беспокоить.
– Беспокоить? Беспокоить меня? Где она? Можно взглянуть?
– Наверху, спит.
– А где все остальные? Где Олли?
– В саду с папой. Мама, Бесси и ее дети отправились в Покипси за покупками.
– Мы одни, значит. Хорошо. – Его ладонь ощупывала ее плечо и шею; потом взялась за ее шею сзади и держала так, почти обхватила, большая и теплая. – Ах, Сюзи, как ты на самом деле?
– Прекрасно, честно тебе говорю. Не помню, сколько дней уже на ногах. Даже немного поработала над гранками романа.
– Ты с ума сошла. Тебе надо лежать в постели.
– Ты что, почти три недели уже. Я отлично себя чувствую.
Но по лестнице поднималась медленно, держась за перила, переступая одной ногой и подтаскивая к ней другую. Он двигался следом, и его не убеждала яркая улыбка, которую она посылала ему через плечо.
– Тебе можно подниматься по лестнице?
– Можно, если не спеша.
– Дай я тебя понесу.
– Господи, ты и правда готов меня в постель уложить!
– Ты не заботишься о себе.
– У меня лучшие советчики, чем вы, мистер Уорд. Мама и Бесси уложили бы меня в постель, если бы считали нужным.
В ее комнате наверху он встал над корзиной и приподнял уголок розового одеяльца, чтобы взглянуть. Стал тихо рассматривать дочь. Сюзан была уверена, что если дитя проснется и увидит над собой его незнакомое лицо, то плакать не будет.
– Ты назвала ее Элизабет.
– В честь папиной мамы и Бесси. Но это не окончательно, ты, может быть, хочешь другое имя.
– Элизабет – чудесно. Только надо будет звать ее Лиззи, Бетси или еще как‑нибудь, чтобы не путать с твоей сестрой. – Он мягко опустил край одеяла. Его глаза, очень голубые, встретились с ее глазами. – Hecho en Mejico[139], – сказал он.
– Да. Вот что мы с тобой оттуда вынесли.
Ветер за окном зашелестел листьями клена, занавеска колыхнулась в комнату и зацепилась за корзину. Сюзан отвела занавеску и приспустила раму полуоткрытого окна. Когда вновь подняла взгляд, Оливер все еще смотрел на нее.
– Сюзи, ты считаешь, я не имел права знать?
– Что бы ты сделал? Это бы только тебя обеспокоило.
– А когда мужчина получает письмо, где говорится, что его жена родила, а он даже не знал, что она беременна, – это его не беспокоит?
– Прости меня. Наверно, я допустила оплошность. Я просто…
Ее ум метался из угла в угол, в чувствах была путаница. Она и признавала за ним право винить ее, и сердилась на него за это. Она прекрасно понимала, почему не раз, взявшись было написать ему, останавливала себя. В нем таилась угроза спокойному обиходу милтонского дома, ее возрожденной близости с Огастой и Томасом, ее положению художницы и писательницы, известной публике и ценимой ею. Его супружеские притязания ей хотелось отодвинуть в будущее. Месяц за месяцем он был для нее чуть ли не фотографией только, снимком любимого человека, чье отсутствие печалит, но лишь слегка; она могла вынуть его, когда захочется, поплакать над ним и снова убрать. А потом, когда можно было бы уже сообщить, когда она твердо вознамерилась дать ему знать заранее, чтобы успел приехать, если сможет, от него пришло письмо с его собственными новостями. И сейчас ее губы, разомкнутые для извинения, сердито и обиженно напряглись; только что она была податливой и любящей – и вот уже, запинаясь и сбиваясь, возвращает ему его упрек.
– Я виновата, да. Я д-должна была написать. Ты, д-душа моя, вправе огорчаться. Но ведь и я. Разве не огорчает жену, которая ждет д-дома, работает, заботится обо всем, когда она узнаёт, что муж д-делает совсем не то… не то, что она д-думала, что они вместе решили, а совсем д-другое, строит какие‑то дикие невозможные планы оросить двести, триста, сколько там – триста тысяч? – акров пустыни… Разве я не имела права знать?
– Это все‑таки немного другое.
– Но это точно так же касается нас всех.
– Сю, мне просто надо было вначале убедиться.
– Убедиться! – воскликнула она. – Очень странное слово. Убедиться! Я не писала тебе про ребенка, потому что думала, ты ищешь правильное место, какой‑нибудь глубокий рудник там, где есть будущее, где мы все сможем жить. Я не хотела, чтобы ты отвлекался. А ты все время…
– Сомневаюсь, что такое место существует на свете, – сказал Оливер. – Ты не могла бы жить с детьми ни в одном из поселков, где я был, и ни у одного из них нет будущего.
– Тогда ты должен был прямо мне об этом написать. Как долго ты… возился с этим планом орошения? Месяцы, судя по всему. И ни слова мне. Тебе страшно было, или стыдно, или что?
– Я тебе сказал. Мне надо было убедиться.
Она смотрела на него со злостью. Он стоял перед ней, преисполненный идиотской уверенности, этакий доморощенный Моисей с окружной ярмарки, рукава закатаны, готов добыть воду из скалы. Если не выкинет свой дурацкий жезл и не очнется от этих грез, то унизит и ее, и себя, подтвердит все сомнения ее друзей на свой счет.