Вы когда‑нибудь видели инженерный отчет, переплетенный в мягкую кожу с золотым тиснением? Еще увидите. Мои инженеры способны при необходимости намыть золотой порошок и изготовить свое собственное сусальное золото.
И, словно им мало этих занятий, наряду с постоянной колкой дров, ношением воды, заботой о животных, поездками в город и всем, чего требует поселенческая жизнь на фронтире, они задумали перекинуть через реку между утесами – там, где, смеем надеяться, когда‑нибудь встанет, преграждая поток, плотина, – подвесной пешеходный мост. На нашей стороне вверх по течению вдоль подножия утеса проходит конская тропа, но фургонная дорога в горы по необходимости идет в объезд, по откосам, где я нарисовала грузовой фургон, совершающий последний рейс в горы. Нам приходится везти все, что нужно, кружной дорогой и спускать в наше ущелье по крутой тропе – или везти более коротким путем по той стороне реки и переправлять на “Пасторе”, который до того кривобок, что на нем и по тихой воде трудно грести, а еще труднее, если река поднялась или забита льдом. Крепить тросы к утесам сейчас нельзя – слишком холодно и опасно, – но при первых признаках весны я, вероятно, увижу, как мои мужчины ползут по стене пауками.
До чего же странна жизнь! Куда она нас заводит? Как Вы знаете, я ехала сюда без полной охоты, и я не могу не тревожиться из‑за отсрочек и неопределенностей, с которыми мы столкнулись сейчас. И все же из всех наших диких пристанищ это самое дикое и самое милое, и оно составлено из полнейших противоположностей.
Над нашим камином из лавового камня висит эстамп с Тициановой Богоматерью, одинокой среди облаков, полной изумления и восторга. На стенах помимо двух-трех моих акварелей, повешенных по настоянию мужчин, висит полдюжины акварелей, которые предоставила Нелли, – у нее больше живописных вещей ее отца и его литографий с дикими цветами Англии, чем могло поместиться на стенах ее комнаты. Так она обогащает нас изысканным искусством своего отца – здесь, где все иные впечатления исходят от сильной, грубой Природы. От моего рабочего стола сейчас, когда свет, необходимый для работы, начал тускнеть, я могу бросить взгляд в другой конец комнаты и увидеть детей, пьющих чай, и Нелли, которая что‑то дочитывает им вслух. У нее сладкий, негромкий голос, но может и звенеть в более суровых местах. Ее английский профиль резко выделяется на фоне глубоких тонов Запада. В продолговатом окне за тремя головами виден весь каньон, наподобие тех детализированных миниатюрных пейзажей, что ранние итальянские живописцы любили помещать как фон позади своих пречистых дев и святых. В эти короткие зимние дни приходит минута – она как раз настала сейчас, – когда свет внезапно меняется и делается похож на свет во время затмения. Очень странный промежуток – пауза перед пылкостью вечерней зари, которая за ним последует.
Вэн, приготовив и подав детям чай, вышел в кухонную палатку готовить ужин; вероятно, он напевает при этом себе под нос какую‑нибудь диковинную китайскую мелодию. Когда я только приехала в Нью-Альмаден, то от вида каждого китайца попросту содрогалась, а теперь, мне кажется, мы все любим этого улыбчивого маленького человечка из слоновой кости. Он один из нас; думаю, он смотрит на нас как на свою семью. Не удивительно ли – и не утешительно ли, хоть и печально тоже, – то, как, обрубив все связи, человек формирует новые подобно тому, как утолщается, срастаясь, сломанная кость?
Я этой зимой буду настолько же тиха, насколько мои мужчины деятельны. Я опять жду ребенка, как Вы, должно быть, знаете от Огасты, – следствие оптимизма, который захлестнул нас всех, когда показалось, что молодой мистер Кайзер поехал на Восток с хвалебным отчетом. После моей неудачи в Бойсе прошлой зимой врач говорит, что эта беременность будет для меня решающей. Мне запрещен всякий моцион, кроме самого легкого, и в особенности мне запрещено ездить на чем‑либо из имеющегося у нас, и колесном, и копытном. Вы можете себе представить, как много значит для меня этот дом. Мы называем его Домом, Который Построил “Сенчури”, потому что именно Ваш чек за “Свидетеля” сделал его возможным.
Наш рождественский подарок Вам и Огасте по необходимости был маленьким и жалким – не потому, что наша любовь стала меньше. Ваш подарок, напротив, был богатым и несущим тепло, и он всю зиму будет волновать наши умы и сердца. Благослови Вас Боже, Томас Хадсон, и Вашу милую жену. Думайте о нас – продолжайте думать о нас, живущих в этом далеком каньоне. Но не думайте о нас как о несчастливцах. Помните, что сказал епископ Рипли – или кто это был: Божьей милостью, мы зажжем такой огонь[146]…?
Неизменно Ваша,
С. Б.-У.
Я не составил хронологии их пребывания в каньоне Бойсе. За вычетом суматошного промежутка в 1887 году, когда некоторое время казалось, что Генри Виллард[147] может найти для них место в своих имперских проектах, большинство бабушкиных писем датированы только месяцем и днем и могли быть написаны когда угодно между 1883 и 1888 годом. Тот, кто раскладывал их по порядку, когда они после смерти Огасты были возвращены бабушке, допустил много ошибок, которые видны из содержания писем, но мы с Шелли сделали только самые очевидные перестановки. Не так уж важно, что в каком году было написано; эти годы текли циклически, а не хронологически.
Пребывая в плену повторяющихся времен года, в вечных колебаниях между надеждой и разочарованием, они, вопреки требованиям их натуры и их культуры, не могли быть энергичными деятелями. Их ожидание размазывало календарь. Дни перекатывались от одной стены каньона до другой, времена года ползли на север вплоть до летнего солнцестояния – солнце тогда садилось прямо за горой, которую они называли Летней, а потом, повисев там недолго, вновь принималось переползать на юг, к горлу каньона, которое заглатывало декабрьские закаты. Что летом, что зимой, что посередине небо над долиной еще долго светилось после того, как их ущелье погружалось в тень. Порой у Сюзан возникало чувство, что вечер – это недуг, которым они поражены.
Они жили в десяти милях от города, а город был пустячный, маленькая столица территории в двух с половиной тысячах миль от источников цивилизации и благ. Они мало кого посещали, и мало кто посещал их. Горы, горные пастбища и каньон все они предпочитали городу, чьи колебания между горнодобывающим бумом, железнодорожным бумом, ирригационным бумом и бумом, связанным с обретением статуса штата, слишком сильно походили на их собственную перемежающуюся лихорадку надежд.
Никакая жизнь не проходит так быстро, как бессобытийная, никакие часы так не крутят свои стрелки, как часы, у которых все дни одинаковы. Этот закон я использую с выгодой и благословляю, но они, в отличие от меня, были молоды, честолюбивы и не у дел.
Бабушке было проще, чем дедушке, потому что она могла неуклонно работать – писать и рисовать, а он мог занимать свои руки и пустые дни только мелочами. Весной 1885 года был период, когда он и его помощники сооружали подвесной мост и строительная горячка вернула им жизнерадостность. Потом этот труд был окончен, мост сделался частью их повседневности. От генерала Томпкинса не было ничего, никакие спонсоры, способные спасти приближающийся строительный сезон, не появлялись. Беременность Сюзан лишила ее прогулок в горах, которые раньше были их обычным развлечением, и, раз она не могла, мужчины тоже стали реже туда выбираться.
Разгар весны наполнил их беспокойством. По настоянию Оливера Фрэнк и Уайли начали искать работу. Уайли нашел первым – оросительный проект в Колорадо, на Саут-Платте. Он уехал, поклявшись, что одна-единственная телеграмма – и он вернется в каньон, бросив любую работу на свете. Он поцеловал детей, пожал руку Нелли и встал перед Сюзан, как смущенный юнец, явно думая, что рукопожатием не выразить все, что у него на сердце, и явно сомневаясь, что ему позволено большее. Сюзан наклонилась отяжелевшим телом и поцеловала его. Был конец апреля, цвели маки, которыми они засеяли весь свой пригорок, розовые кусты по бокам от двери дали бутоны, огромные облака, признак хорошей погоды, бодро двигались на восток вдоль горы. Пышущий жизнью весенний день. Но отъезд Уайли создавал ощущение, что все это пустая бутафория.
Неделей позже Фрэнк Сарджент вернулся из города и объявил, что получил предложение от железной дороги “Орегон шортлайн”.
– Прими, – сказал ему Оливер.
Почти угрюмо Фрэнк посмотрел на Сюзан, она была на восьмом месяце и, встав от стола, за которым работала, оперлась на стол рукой. Его взгляд, ей показалось, как‑то тревожно блеснул – обиженно или обвиняюще.
– Уже принял, – сказал он. – Уезжаю завтра.
Они стояли втроем, испытывая неловкость, образуя понятный каждому из них треугольник, который твердо решили игнорировать.
– Еще вернешься, – сказал Оливер. – А вещи твои? Оставишь тут, как Уайли?
– Думаю, да. Палатку уберу.
– Я тебе помогу. – Ровным, без нажима, взглядом он коснулся глаз Сюзан. Казалось, успокаивал ее, разубеждал в чем‑то. – А где Олли?
– Скорее всего, в чертежной.
– Может быть, захочет нам пособить.
Он пригнулся перед низкой притолокой и вышел. Они услышали, как он зовет и еще раз зовет Олли, идя к хижине, удаляясь от дома. Какой он чуткий, подумала Сюзан, и какой сдержанный; как это на него похоже – найти предлог и оставить их на минуту вдвоем. Она стояла у стола, где рисовала, Фрэнк – у двери. Он смотрел на нее очень пристально.
– Ну вот, Фрэнк, – сказала она.
– Ну вот, миссис Уорд.
– Нам будет вас не хватать.
– Будет ли?
– И вы еще спрашиваете? Без вас наступит серость и убожество. Детям станет одиноко.
– Только детям?
– И нам… и мне. – Она усмехнулась – всего-навсего глоток воздуха. – Мне будет не хватать вашей мандолины на берегу реки.
– Что ж, если это все, чего вам будет не хватать…