Она попробовала развеять его угрюмость улыбкой.
– Мне будет не хватать наших разговоров – с кем теперь я буду обсуждать книги? Мне будет не хватать наших сеансов рисования. Ведь нам весело было, правда? Мы хорошо проводили время. И еще проведем.
Он шагнул к ней, и в какой‑то панике из‑за того, к чему его – только его, или ее тоже? – могут подтолкнуть чувства, она схватила со стола неоконченный рисунок. Фрэнк и Олли поят лошадей у реки. Гибкий высоченный Фрэнк наклонился к мальчику, слушая его, а тот, подняв к нему лицо, что‑то рассказывает или спрашивает. От двух фигур веяло доверием. Лошади тянули шеи к воде. Это мог быть любой момент, случайно выхваченный из двух с лишним лет. Держа блокнот между собой и Фрэнком, чтобы – что? отвлечь его им? узнать его мнение? сделать прощальный подарок? отгородиться? – она смотрела на него в смятении, почти в страхе.
Он встал на расстоянии протянутой руки. Она так часто его рисовала, что могла нарисовать с закрытыми глазами. Десятки раз старалась передать особую теплую вглядчивость его глаз. Сейчас они попросту пылали, уставясь на нее. Она ожидала от него поцелуя; тогда она поцелует его в ответ, сердечно и половинчато потворствуя ему.
Его руки были опущены, висели по бокам. Он сказал:
– Пора уже мне было выметаться. Давно пора.
– Не говорите так. Вы еще вернетесь.
– Как знать.
– О, Фрэнк, вы непременно вернетесь! Вы должны! Когда нам наконец улыбнется удача, вы вернетесь, все вместе построите канал, и мы опять будем счастливая семья.
– Счастливая семья, – повторил Фрэнк. Его взгляд изменил направление, и она в остром смятении поняла, что он смотрит прямо на ее выпуклый живот. – Которая увеличится, – сказал он.
Кровь жарко бросилась ей в лицо. Она настолько по‑семейному относилась и к нему, и к Уайли, что даже не пыталась, как поступила бы скромная женщина в городе, скрыть от него свою беременность. Да и как бы она могла, видясь с ним постоянно, завтракая, обедая и ужиная с ним, рисуя его? Она опустила голову и сказала его сапогам:
– Первый раз за все время я услышала от вас что‑то неджентльменское.
Он ответил не сразу.
– Тогда простите меня, – промолвил он наконец. – Но… вы думаете, легко мужчине… у которого неисцелимая болезнь… видеть…
Она подняла глаза. Его взгляд жег и иссушал ее, но она поневоле спросила:
– Что видеть?
– Вас, – сказал Фрэнк. – Видеть это… подтверждение… того, насколько вы принадлежите другому.
– У меня уже есть дети.
– Но они рождались не при мне!
Она приложила ладонь к пламенеющему лицу и повернулась к нему спиной, словно избавляя бугрящийся живот от свирепой хватки его глаз. Через несколько секунд послышались его шаги к выходу. Она не оборачивалась, молчала, но стояла с опущенной головой, крепко прикусив губу.
Немного погодя выглянула в широкое окно, смотревшее на реку, и увидела его, Оливера и Олли, за которыми наблюдали Нелли и Бетси, – всю семью, кроме себя самой, – за разбором палатки. Его складная кровать, столик, складная табуретка и сундук стояли на вытоптанном и выцветшем прямоугольнике, который был его полом. Его жизнь была теперь выворочена напоказ, как мышиное гнездо у подножия лавового утеса.
Еще немного погодя она протянула ему руку и сдержанно попрощалась. Если Оливер заметил, что она не поцеловала его, как поцеловала Уайли, то не подал виду.
Перепрыгиваем в лето 1885 года. Она была раздавшаяся, одышливая, срок подходил. Будь она коровой – ушла бы, нагруженная ожиданием, в кусты. Будь собакой – забилась бы под какой‑нибудь сарай. Но она была Сюзан Уорд и пыталась работать. К этому времени, после трех лет существования Горнодобывающей и ирригационной компании Айдахо, Сюзан обеспечивала более половины дохода, на который они жили. Из любого мельчайшего эпизода, как из рудной жилы, старалась добыть полезное, любое событие проирригировать; она не проживала свою жизнь как жизнь, она писала и рисовала ее.
В каменном доме-землянке, занавешенном в жару, было тихо. Миссис Брискоу – это недоразумение, которое должно было сойти за акушерку, – куда‑то ушла. Оливер возился со своей миниатюрной оросительной системой для огорода, Вэн, как всегда по субботам, проводил выходной день в городе. Она чувствовала себя одинокой, брошенной; она с материнской теплотой думала об Уайли, который с ними переписывался, и с тревожным смущением – о Фрэнке, который бесследно пропал, продвигаясь с “Орегон шортлайн” к тихоокеанскому побережью.
Из комнаты Нелли донесся невнятный обрывок то ли урока, то ли разговора. В своем отупелом состоянии Сюзан не сразу отличила его от жужжания мухи, застрявшей между занавеской и окном.
Работать было невозможно. Взгляд то и дело терял четкость, в голове пульсировало. Каждые несколько секунд живое внутри нее перекатывалось или брыкалось. Сюзан понесла его в спальню и легла на спину, чтобы дать ему как можно больше простора, но даже тогда оно не успокоилось. И в спальне тоже была муха, большая противная мясная муха, жужжавшая, как шмель.
Сюзан лежала неподвижно, широко раскинув руки и глядя на грубые стропила и кровельные доски. Там виднелись отпечатки ступней и тачечных колес, оставшиеся с тех пор, когда с цементным раствором на подошвах все устремлялись то к корыту для перемешивания, то к куче досок и балок. Эти следы могли бы навести ее на мысль о хорошем времени до того, как ожидание стало для них безнадежной рутиной. Маленькие, оставшиеся навечно отпечатки детских ножек могли бы настроить ее на сентиментальный лад. Но нет – она почувствовала спазм отвращения из‑за того, насколько тут все неотделанно и неопрятно, и подумала, что неплохо бы Оливер пришел с кистью и ведром и отскреб потолок, привел его в должный вид.
Ее ноги судорожно дергались – в ее поколении подобное называлось болями роста. Изучив болезнь, поразившую мой собственный скелет, я мог бы сказать ей, что они говорят о нехватке кальция, – я, страдая от избытка кальция там, где не надо, ничего бы против них не имел. Она считала, что это у нее нервы, что ей передается нетерпеливое беспокойство еще не родившегося ребенка. Она бы не смогла намного дольше держать в себе эту раздражительную и раздражающую жизнь.
Эта жизнь лягала ее крепко, и сейчас в диковинной апатии Сюзан разгладила сорочку на бугре живота и, приподняв голову, стала смотреть, пока не ощутила мягкий удар и не увидела еле заметное быстрое выпучивание ткани. Она не хотела этого ребенка. Ее тоска брала от мысли, во что ему предстоит родиться.
В животе опять брыкнулось, ноги дергало невыносимо. Она села, поднялась на ноги и тяжело пошла к двери.
– Миссис Брискоу!
Акушерки по‑прежнему не было поблизости. Сюзан прошла через общую комнату, задержалась у входа в детскую, куда вела очень узкая дверь рядом с печкой. Заглянула – пусто. Отметила про себя, что скоро уже Бетси и Олли надо будет разделить. Бетси становится слишком большая, чтобы жить в одной комнате с братом. И как с этим быть? Пристроить еще одну комнату? А куда девать нового ребенка, когда он вырастет из корзины?
– Миссис Брискоу!
Тихие голоса в комнате Нелли умолкли. Сюзан постучалась и открыла дверь. Нелли вопросительно подняла худое лицо, приобнажив сусличьи зубы; ее руки, вязавшие крючком, замерли, качалка остановилась. Кружева на ее шее и запястьях крахмально белели, как на женских портретах у старых голландцев, – она вечно вязала, стирала, гладила воротники и манжеты. Какая неосложненная, нетребовательная жизнь!
На полу лежала ее коробка для рукоделия – вещь в технике маркетри, инкрустированная слоновой костью, черным деревом и перламутром, с изысканными ящичками и закрывающимися коробочками внутри, которые были наполнены булавками, наколотыми на бумажки, мотками хлопчатобумажной и шелковой ленты, ярдами льняного шнура и тесьмы, катушками, пуговицами, крючками, петлями. Бетси, сидя на полу, высыпала промеж колен один ящичек и сортировала пуговицы. Она даже не подняла головы.
– Нелли, вы не видели миссис Брискоу?
– Она сказала, что пойдет погулять.
– Она? В такую жару?
Настолько же раздосадованная тем, какая недобрая у нее вышла усмешка, насколько отсутствием миссис Брискоу, Сюзан оглянулась через плечо: вдруг, чего доброго, это свиного вида существо, эта любительница отлынивать сейчас подошла и слушает?
Нелли отложила вязание и встала.
– Могу я чем‑нибудь вам помочь?
– Нет. Спасибо, Нелли. Я подумала, я бы выпила чаю. Ничего, приготовит, когда я ее найду. Хоть на что‑нибудь она должна быть годна. – Посмотрев на светлую головку дочери, прилежно склоненную над пуговицами, сказала: – Как ты у Нелли все рассыпала.
– Я ей позволила, – сказала Нелли. – Она любит пуговицы. Она маленькая хозяйка, очень аккуратная. Она все положит обратно, правда, голубушка?
– Надеюсь, что положит. А где Олли? Я думала, он дома, занимается.
– Он пошел помочь отцу с ветряком.
– Его отцу известно, что ему надо налечь на чтение. У него лучше с этим сейчас?
– Он старается, старается.
– Но по‑прежнему мало что получается.
– Он очень любит слушать, когда читают. Не то чтобы ему не нравилось чтение. Просто ему бывает нелегко распознать слово, даже когда оно не раз уже попадалось. Как будто он никогда этого слова не видел.
Дислексия, говорю я сегодня. Бедный мальчик был дислексиком за восемьдесят лет до того, как это нарушение было открыто и названо. И кто – сын моей бабушки!
– Он обязан заниматься, – сказала Сюзан. – Когда по‑настоящему старается, он может. Вы должны проявлять строгость, когда он отвлекается. Хоть он и рад любой возможности поиграть с отцом в инженера.
– Он нисколько не тупой мальчик, – сказала Нелли. – В математике он очень хорош. Он такие трудные вещи узнал от отца, от мистера Сарджента и мистера Уайли, каких мне не понять. Только с чтением неладно.
– И все равно, – сказала Сюзан. – Вот ему сейчас было велено оставаться дома и трудиться над тем, в чем он слаб, а он отправился налаживать орошение. Так он