– Займись лошадьми, Олли, – сказал его отец. – Я за тобой вернусь.
– Да, сэр.
Взрослые торопливо пошли по тропинке к невидимому от корраля началу моста. Олли потянул за уздечку и освободил лошадку, отцепил постромки мулов от вальков, распряг их, отволок сбрую по пыли в сарай и, что мог, повесил на штыри. Когда вышел, его отец и Нелли как раз входили в дом. Миссис Олпен отдыхала на середине склона, опустив голову и опершись рукой о колено. Олли взял ведро и насыпал на землю овес тремя равными кучками. Мулы и лошадка потянулись к овсу, отталкивая Олли головами. Он смотрел, как миссис Олпен одолела подъем и вошла в дверь. Молния зубчато прорезала тучи выше по реке, и через несколько секунд загрохотал гром. Ветер, скатившись с крутого противоположного берега, взбудоражил гладкую воду омута.
Ему было боязно, одиноко, он почувствовал себя маленьким. Хотелось перейти через мост, пока не началась гроза. Что если папа забудет и не придет? Что если мама так больна, что он не сможет отлучиться? Или умирает? Оставленный по ту сторону реки, он не мог перейти, потому что два раза уже нарушил запрет и знал, что должен быть наказан.
Он долго просидел у моста, прежде чем увидел, как отец спускается по тропинке и, не касаясь каната, топает по качающимся доскам, будто по незыблемому камню. Олли встал.
– Ей не плохо?
Отец поспешно взял его за руку.
– Думаю, не плохо. Надеюсь.
– Она плачет?
Теперь отец посмотрел на него внимательно, и спешка у него пропала. Он отпустил руку Олли, прислонился к утесу и набил трубку.
– Ей придется еще поплакать, пока все не кончится. Но она скоро поправится, если только врач сюда доберется.
В воздухе взбухал запах дождя, к нему примешивался сладкий аромат табака, затем сернистый дух спички, затем дым.
– Миссис Олпен грязная, – сказал Олли.
– Гораздо лучше она, чем никого. По крайней мере она добрая.
Они стояли молча, Олли так близко к отцу, как только можно было встать, не наталкиваясь на него. Север ярко мигнул, мигнул еще раз, когда из глаз Олли еще не ушла первая вспышка. Громко, а затем еще громче, треснул гром, и пошли раскаты. Весь наполненный чувствами, в том числе и ощущением греха, Олли стоял в струйке трубочного дыма и вместо того, чтобы смотреть на отца, смотрел на реку, которую испещряли ямками тяжелые капли, не мочившие их под стеной утеса.
Отцовская рука тяжело легла ему на плечо. Он замер. Вот оно настало. Он принимал это, знал, что заслужил. Пальцы жестко надавили на кости плеча. Отец сказал:
– Олли, ты сделал кое‑что.
– Да, сэр.
– Ты сделал кое‑что очень взрослое. Лучше никто не смог бы поступить.
Глаза Олли взметнулись к отцовскому лицу. Отец смотрел на него очень серьезно. Рука так давила на плечо, что Олли пришлось напрячься, чтобы не осесть под ней. Словно проверяя сопротивление, рука ушла с плеча и взяла Олли за загривок. Пальцы сомкнулись под подбородком.
– Ты молодец, дружище, – сказал его отец. – Знаешь ты это?
Сказал и отпустил словно в нетерпении, хотя Олли весь вечер бы тут простоял с этой рукой.
– Пошли домой, пока не вымокли.
Олли неуверенно протянул руку, чтобы отец его повел, но тот прищурил глаза:
– Ты ведь сам перешел, когда отправился за Джоном и миссис Олпен, верно?
Настало все‑таки, да? Сначала похвала, а за ней наказание?
– Да, сэр.
– Трудно было?
– Нет, сэр.
– Боялся после того, что днем было?
– Нет, сэр. Немножко.
– Думал про то, что днем было? Думал, что могут наказать?
– Да, сэр.
– Если бы ты сделал это не для того, чтобы помочь маме, мне бы пришлось тебя наказать. Ты это понимаешь, да?
– Да, сэр.
– Хорошо. Мама не знает, и мы не будем ей говорить. Это бы только ее взволновало, а ей нельзя сейчас волноваться. Сам перейдешь назад?
Взгляд, которым они обменялись, был сродни обещанию.
– Да, сэр.
Отец жестом позвал его на мост, пропустил вперед, дал пройти по доскам несколько шагов и только потом двинулся следом. Всю дорогу он держался на этом расстоянии.
Врач явился перед самым закатом. Олли и его отец, которых не пускали в дом, сыграли три партии в подковки, а потом дождь загнал их в хижину. Но дождь как начался, так и кончился. Выглянув наружу, Олли увидел, что дворовая пыль всего лишь слегка прибита, усеяна высохшими кратерами от отдельных капель, хотя молнии еще посверкивали. Поверх голоса Нелли Линтон, читавшей Бетси книжку в чертежной, почти беспрерывно ворчал гром.
Его отец нетерпеливо выбил трубку о дверной косяк. “Ну и вечерок выдался, в самый раз родиться”, – сказал он. Вдвоем они стояли в двери, выходившей на юг, и смотрели поверх каньона и крутых гор туда, где небо над долиной розовело, отражая закатный свет. Выше, над розоватой дымкой долинной пыли, оно все еще было голубым.
Дверной проем рядом с Олли опустел – его отец торопливо пошел вдоль хижины, как будто вдруг вспомнил о чем‑то, что давно должен был сделать. Но, дойдя до угла, остановился.
– Боже ты мой, – сказал он. – Посмотри, что там.
Олли подошел к углу. На северо-западе солнце пробилось наружу над нижним склоном Летней горы и подмигивало поверх хребта Сотус массивной черной дождевой туче прощальным долгим подмигиванием. А над самым их каменным домом изогнулись, точно мосты между горами и приречными откосами, две радуги, одна над другой, и даже верхняя была яркая, как цветное стекло, с четкими краями, безупречная от горизонта до горизонта.
– Вот те на, твоя мама должна это видеть. Добрый знак, не иначе.
Они побежали мимо кухонной палатки, к подошвам липла влажная пыль. Отец Олли постучал, прислушался, открыл входную дверь. Олли из‑за его спины была видна закрытая дверь спальни. Он ждал – отец прошел через комнату и постучал одними ногтями.
– Сю? Сю, если можешь, выгляни наружу. Это прямо‑таки знак, самая образцовая двойная радуга на свете.
Дверь спальни открылась, в ней стоял врач, широкий, в одной рубашке, его ладони с растопыренными пальцами были подняты. Позади него горели, казалось, все лампы, какие были в доме; его тень протянулась до самой входной двери. Олли с ужасом увидел, что его воздетые негнущиеся пальцы блестят, вымазанные кровью.
– Вашей жене сейчас не до радуг, – сказал врач. – Три минуты назад она разродилась дочкой.
Пускай пролетят два года – они и правда пролетели птицами, каких видишь, сидя у окна. Семьсот тридцать восходов солнца, семьсот тридцать закатов. Двадцать четыре полнолуния, двадцать четыре новолуния. У женщины – шесть рассказов, один роман в трех частях, пятьдесят восемь рисунков. У мужчины – автоматический водослив и ящик для измерения водного потока, оба изобретения описаны в технических журналах, ни одно не запатентовано. У обоих – у всех – три прилива надежд и три разочарования, последний раз из трех – когда Генри Виллард безуспешно попытался расширить свою империю.
И вот новое лето, 1887 года.
На этой широте летние дни долгие, летние ночи – всего лишь краткие промежутки темноты между протяженными сумерками, когда для звезд еще рано, и вбирающей звезды зеленоватой ясностью восхода. По всей земной поверхности солнце волочило ноги, но, едва спрятавшись за Летней горой, оно, как ребенок в игре, тут же пускалось там стремглав и вдруг выскакивало на востоке, когда, казалось, только-только скрылось на западе. Каждую четвертую неделю лета, когда светила полная луна, ночей как таковых и вовсе, считай, не было.
Чем этот поздний час ни считай, она пребывала в нем одна. Оливер был в городе, пытался спасти хоть что‑то из виллардовского фиаско, добыть немножко денег за счет продажи части своих собственных акций. Если, думал он, те, кто может вложить средства в проект, увидят пусть даже одну милю готового канала, они в него поверят, и он пророет эту милю за свой счет, если будут деньги.
Было почти одиннадцать вечера; его задержка могла быть и добрым знаком, и недобрым. Дети давно спали, Джон, поужинав, сразу отправился в свою хижину, Вэн, прихлопнув последних мух и ночных бабочек, слетевшихся на свет, ушел к себе в палатку, Нелли час назад закрыла книгу, пожелала Сюзан спокойной ночи и удалилась в свою комнату. С усталостью в глазах после дня рисования, изнуренная дневным зноем, Сюзан Берлинг-Уорд сидела одна и, хватаясь, как утопающая, за спасательный круг культуры, литературы, цивилизации, пыталась читать “Войну и мир”.
Но слишком воспалены были глаза. Когда закрыла их и прижала пальцы к векам, выступили густые слезы. Сидя так, вглядываясь в красноватую темноту опущенных век, она слышала полнейшую тишь. Ни звука в доме-землянке, напоминавшем пещеру, ни вздоха из комнаты за печкой, где спали Бетси и Агнес. Ни мухи вокруг стекла лампы, ни мотылька. Она открыла глаза. Неровный огонек фитиля подрагивал бесшумно.
А за стенами безмолвного дома – безмолвные, выбеленные луной горы, беззвездное, опустошенное луной небо. Не крикнет птица или животное, не простучат по камням подковы, ничто не движется, кроме призрачных отсветов на поверхности реки, и ни малейшего шума, кроме еле слышного, как ход мысли, журчания воды. В голове у нее еще бурлило толстовское море, и контраст между тем переполненным человеческим миром и ее лунным безлюдьем был так велик, что она сказала вслух: “О, это все равно что пытаться подать знак с того света!”
1970 год ничего не знает ни об изоляции, ни о безмолвии. В самый наш тихий и одинокий час автоматический генератор льда в холодильнике вдруг щелкнет и уронит кубик, автоматическая посудомойка вздохнет, меняя режим, пророкочет в небе самолет, провибрирует воздух от чего‑то движущегося по автомагистрали. Проскользят по небу красные и белые огни, пробегут по шоссе, отражаясь от окон, фары. Всегда есть радио с круглосуточными станциями, есть телевидение, чтобы претворить искусственный лунный свет в мерцающие картинки поздней передачи. Можно положить на вращающийся диск любое утешение, какое на нас действует, – хоть Моцарта, хоть Копленда, хоть группу “Грейтфул дэд”.