Если он говорил – а он, я уверен, говорил это не раз: “Давай на несколько дней отсюда выберемся, пока нас тут не похоронило, поднимемся в гору, порыбачим”, она отказывалась, ссылаясь на работу, предлагала ему отправиться вдвоем с Олли. А когда они отправлялись‑таки, ощущала себя брошенной, вынужденной трудиться, пока другие развлекаются, и все время, пока их не было, переживала из‑за уроков, которые Олли пропускает. Если он вечно на рыбалке, то никогда не научится читать как следует.
Но когда Оливеру предлагали должность – рудник в Келлогге, отдел в администрации губернатора, – она подавляла позыв повлиять на него и мирилась с его решением, принятым, думалось ей, вопреки интересам семьи. Когда он, обсудив с ней очередную альтернативу их кабале, отклонял предложение, атмосфера на время разряжалась. Но проходило несколько дней – и это решение вносило свой вклад в копившееся у нее недовольство.
Ее дети бегали босиком по тамошнему царству гремучих змей. Она поругивала их за то, что растут дикарями и легкомысленно относятся к своим урокам с Нелли. Если даже ей и хотелось где‑нибудь побывать, она не считала возможным покинуть каньон: не было одежды, которую она сочла бы приличной, а появляться в Бойсе этакой обтрепанной аристократкой было ниже ее достоинства. И всякий раз, как Оливер возвращался из города, она непременно старалась среди своих домашних дел пройти близко от него и понюхать. В детстве я обнаружил, что нюх у бабушки просто собачий. Если я два часа назад съел какую‑нибудь запретную отраву вроде лакричной конфетки, она это знала. Так что я понимаю, как могла чувствовать себя в 1888 году виноватая сторона, как дедушка мог досадовать на бабушкин безупречный детективный дар.
Оба они были несчастны, всякая их надежда подавлялась, все радостное глохло под грузом бедности и неудачи. Меня подмывает – и настоящим я поддаюсь этому побуждению – перескочить вперед, не запечатлеть ни единого несчастливого часа вплоть до ноября 1888 года. В тот день почта наконец разродилась письмом, где было зерно перемены.
Не таким письмом, какого Оливер ждал, где гарантировалось бы финансирование его проекта. Письмо было от майора Джона Уэсли Пауэлла, сменившего Кларенса Кинга на посту директора Геологической службы Соединенных Штатов. Там говорилось, что Служба, которой Конгресс недавно поручил обследовать все реки Запада, определить районы, пригодные к орошению, и наметить места для водохранилищ, могла бы привлечь его к этой работе. Капитан Кларенс Даттон, который возглавляет гидрографические изыскания, горячо рекомендовал его (отзвук одного из вечеров в Ледвилле). Насколько известно майору Пауэллу, собственный проект мистера Уорда временно приостановлен. Не пожелает ли он отвлечься от него, допустим, на два года и занять должность регионального помощника капитана Даттона, отвечающего за бассейн реки Снейк, где он уже много потрудился? Если мистер Уорд решит принять предложение, ему необходимо будет приехать в Вашингтон на неделю в январе и приступить к работе весной, как только позволит погода.
Обсуждая это письмо, Оливер и Сюзан прекрасно понимали, что уйти на два года из Горнодобывающей и ирригационной компании Айдахо значит уйти из нее насовсем. Понятно было и то, что, если Оливер поступит в Службу, их жизнь изменится кардинально. Сюзан, дети и Нелли не смогут жить в каньоне одни. Переезжать в Бойсе, который она презирала, ей не хотелось ни в какую.
– Может, тебе домой наведаться? – спросил Оливер.
Но она стояла, сложив руки на груди и хмуро глядя в пол. Ее родители оба умерли. Старый дом был выставлен на продажу. Оставалась Бесси, у которой в маленьком доме не найдется для них места, и Огаста, перед которой Сюзан было бы стыдно. Когда подняла глаза и ответила ему, ответ вылетел дешевый, схватила первое попавшееся, чего не думала на самом деле, и выставила как предлог:
– В том же платье, в каком уезжала? Восемь лет как вышло из моды, локти заштопаны.
Она увидела: он взвесил ее слова, понял и простил. Не стал даже говорить, что сейчас нет препятствий к тому, чтобы купить новое платье. Спросил только:
– Что тогда ты думаешь делать, если я соглашусь?
– Не знаю, – сказала она, – но ты должен согласиться.
– Капитулировать.
– Это не будет полная капитуляция. Все, что ты сделал, пригодится для этих государственных изысканий. А после них орошение, может быть, станут понимать лучше, ты получишь поддержку и сможешь продолжать.
– Ты в это веришь?
– Не знаю. А ты?
– Нет.
– И все равно!..
– Все равно надо соглашаться, да?
– Да, думаю, надо.
– А как ты, как дети?
– Не важно, как мы и что мы! Я буду счастлива где угодно, если буду знать, что ты трудишься и… доволен собой. Я могу содержать детей. Я уже это делаю, не так ли?
Этого лучше было не говорить. Она знала, но поневоле сказала. Его ровный, тяжелый взгляд сообщил ей, что, сказав, она ожесточила его, и, увидев его реакцию, она тут же ожесточилась сама.
– Тебе полезно будет отъехать подальше от этих людей и этого города, – сказала она. – Начнешь в горах заниматься любимым делом. Я хочу, чтобы ты взял эту работу и пообещал мне, что перестанешь пить. Если у тебя появится работа, то не останется оправдания, верно же?
– Не останется, – сказал Оливер.
Его тон возмутил ее.
– Ты что? Ты что?! Я старалась понять, я оправдывала тебя, потому что знаю, каково… Но если ты теперь опять при деле, уже нет никакого оправдания. Ты должен мне пообещать!
– Предоставь мне самому с этим разобраться, – сказал он. – У меня лучше получается, когда никто не тянет и не подталкивает.
– Ты считаешь, я тяну и подталкиваю?
Он смотрел на нее молча.
– Если так, – сказала она чуть не плача, – если, по‑твоему, мне только и надо, что командовать и распоряжаться, лучше, может быть, мне уехать куда‑нибудь с детьми навсегда.
Он был точь‑в-точь норовистый мул. Ей прямо‑таки видно было, как он уперся задними ногами и пригнул уши. Устрашенная тем, что сказала, боясь, что отчасти так и думала, она вгляделась в его нахмуренное лицо.
– Вот это я и называю “тянуть и подталкивать”, – сказал он. Отошел от нее и уселся на стол, стал смотреть в окно на мост и Эрроурок. Он обращался теперь к окну – или к ее отражению в нем. – Ты намного лучше меня, – сказал он. – Думаешь, я не знаю? – Его глаза нашли в оконном стекле ее глаза и не отпускали. – Думаешь, я не знаю, через что заставил тебя пройти? Или, по‑твоему, мне безразлично? Но пойми, Сю, я не буду справляться лучше, если кто‑нибудь, пусть даже ты, пытается меня тащить. Я и так делаю все, что могу.
Не находя слов, обхватив себя руками, не утирая слез, бежавших по щекам, она смотрела на его призрачное, повернутое углом лицо в стекле, через которое просвечивали край каньона и небо.
– Обещание мало что значит, если я не дал его себе, – сказал Оливер. – Дам себе и нарушу – тогда строже себя накажу, чем ты можешь меня. Но могу представить себе, что нарушу. Вот, положим, я один, а вы все бог знает где, канала нет, компания банкрот, все эти годы псу под хвост – ну, я же буду об этом думать и тосковать. Не припомню, честно сказать, когда был в другом настроении. Я и сейчас в этом настроении, даром что письмо от майора Пауэлла. Ну и если, когда я так настроен, какой‑нибудь попутчик вытащит из переметной сумы бутылку, я, может, и помогу ему с ней управиться. А потом, скорей всего, махну в ближайший городок и добавлю. Я ведь знаю себя маленько.
Она покачала головой, по‑прежнему не утирая слез. В стекле увидела, как он досадливо передернул плечами.
– Думаю, пойду на эту работу, – сказал он. – Как нам еще быть? Мы расчихвощены. Но ты не заставишь меня ее полюбить.
– Не понимаю, – сказала Сюзан. – Пытаюсь понять, но не могу. Тебе не стыдно быть в таком… рабстве? Тебя не унижает мысль, что ты не сумеешь воспротивиться искушению, – при том, что, например, Фрэнк на своей железной дороге среди самых грубых людей на свете даже капли в рот не берет? Почему ты не можешь как Фрэнк?
И это была самая большая ошибка.
– Потому что я не Фрэнк, – сказал Оливер, глядя ей в отраженное лицо. – Может, тебе хочется, чтоб я им был, но нет.
В тяжком смятении она отвернулась от стекла, разъединила взгляд.
– Не хочется, – проговорила она в сторону. – Я просто не понимаю, почему ты не желаешь пообещать.
В его голосе, в который она чутко вслушивалась, стараясь восполнить то, чего теперь не видела, она не нашла ни нежности, ни любви, ни сочувствия – ничего, кроме скрипучего сопротивления.
– Не подталкивай меня, – сказал он. – Нет смысла замазывать все словами. Но одно я тебе скажу. Брать с собой ничего не буду. Я не Кларенс Кинг, который нагружал мула коньяком. Я не миссис Брискоу, которая припрятывала запасец.
Это был максимум, какой она могла от него получить. На этом и кончили.
– Если вам все еще нужен “мистер Боунз”, – сказала вчера Шелли, когда я около пяти часов вернулся из сада, – то у меня масса вопросов к дядюшке Римусу.
Не сказать, чтобы это было уместно. Я был уставший, разгоряченный, все у меня ныло, и я не нуждался ни в каких вопросах от “мистера Боунза”. Та потребность была чисто риторической. К тому же интерес Шелли досаждает мне тем, что на самом деле это не интерес к моей бабушке. Это некий умозрительный интерес к моей персоне – отчасти просто скука и желание поговорить. Муж опять пытался до нее дозвониться; возможно, она удивляется, что я про него не спрашиваю. Или, может быть, жалеет меня, запертого, как она считает, внутри себя. Она напоминает досужего взрослого, которому хочется присесть на корточки и помочь ребенку построить замок из песка на берегу.
Зря я даю ей перепечатывать эти пленки, но делать нечего. Я так долго работал глазом, что не могу доверять уху. Пока не увижу машинописный текст, сомневаюсь, что сделал что‑либо.
– Каких вопросов, например? – спросил я.