– Да.
– И что же нам делать?
– Не знаю.
Не опираясь теперь на руку, он неловко клонился вперед и в дальнюю сторону. Он выпрямился обратно, напрягся на ветру в неудобном положении, и их глаза встретились. Она едва сдерживала слезы. Прикусила дрожавшую губу. Чтобы сидеть ровно, он завел левую руку ей за спину, опустил на камень. И тут же с коротким восклицанием обвил ею Сюзан, притянул к себе.
Слезы, поцелуи, страстные и отчаянные слова. Ладони, пальцы? Может быть. Мне нелегко вообразить себе эту сцену с участием бабушки, и трудно судить по ее фотографиям того времени, там на ней страшно много одежды. И тем не менее. Она долго пробыла закупорена.
Но в конце концов высвободилась из сладких и роковых объятий, поднялась, прижав руки к глазам, откуда лило, а потом отбросила мокрые ладони вниз, к земле, жестом предельного горя, жестом Евы у Мазаччо, с которой я уже ее сравнивал, и отошла от него, встала, пытаясь справиться с собой, спиной к нему на тропе.
Какое‑то время он сидел, где она его оставила. Потом поднялся и приблизился, тронул ее за плечо. Она не оборачивалась.
– Не надо, – сказала она.
– Прости меня.
– Ничего.
Ветер подталкивал их, лепил к его спине рубашку, обрисовывал ее ноги под платьем и нижней юбкой. От того места, где она стояла, к зарослям полыни тянулась полоса диких розовых флоксов.
– Я не знаю, что нам делать, – сказала она в сторону от него, пустила по ветру. – Но знаю одно, чего мы не должны делать.
Он ждал.
– Никогда больше.
Фрэнк молчал.
– Никогда больше! – повторила она яростно и повернулась к нему. Ее щеки были мокры, глаза красны, но она стала спокойнее. Вгляделась в его глаза, дотронулась любовно, жалостно до его руки. – Я должна взять детей и уехать как можно скорее. Завтра. Послезавтра самое позднее.
– А мне… – промолвил Фрэнк.
Она наклонила голову и крепко прикусила трепещущую губу; отвернулась и стала смотреть на колеблющуюся полынь.
Когда они возвращались по тропе к дороге, спускавшейся в ущелье, то всякому, кто глядел бы с высокого места, должны были бы показаться очень маленькими. Судя по фотографиям в ее старом альбоме, на ней, вероятно, было одно из тех платьев с небольшим турнюром, несколько лет как вышедших из моды; но чтобы узнать наверняка, мне пришлось бы приложить больше усилий, чем это заслуживает. Я знаю, что подолом платья она мела пыль, что ее шею теснил высокий воротник, что ее руки были покрыты рукавами-буфами, доходившими до запястья. Оголены были только скорбное лицо и кисти рук. Она смотрела прямо перед собой. Одна ладонь, стиснутая в кулак, висела у ее бедра. Другая была крепко – ох, крепко, с судорожными, чувственными пожатиями и конвульсиями – вплетена в ладонь Фрэнка Сарджента.
Так и шли, пока не приблизились к ущелью, перед которым вдруг – ветер заглушал звуки – увидели Оливера и Олли в коляске, они как раз сворачивали с горной дороги.
Выдернула руку, вильнула в сторону, чтобы создать расстояние между ним и собой. Почти без колебаний помахала мужу и сыну и услышала, как прошуршал пиджак Фрэнка, который он перекинул через голову. Оливер придержал мулов, стал ждать. Сюзан шла к нему по тропе под возгласы: Ну надо же, кто к нам пожаловал! Здорово, старина! Привет, Олли! Что за идея – бросить старое ранчо? Мы тут решили глянуть на него напоследок с высоты.
Рукопожатия, хлопки по плечу, бурные изъявления дружбы, радость встречи. Все внешние признаки теплоты. Но Сюзан, забравшись на сиденье коляски, в которую Олли и Фрэнк втиснулись сзади, тряслась на спуске в каньон молча, думая про себя, заметны ли на щеках следы слез, видели ли они, как она выкрутила руку из руки Фрэнка, не наиграна ли приветливость Оливера и обманчиво или нет лицо Олли: свои ли виноватые переживания она в него вкладывает – или лицо показывает то, что он почувствовал, что заподозрил, когда поднял глаза и увидел, как мама и Фрэнк Сарджент идут по тропе вплотную, сплетя пальцы, всем своим видом выражая страдальческую вину.
Часть VIIIНагорье
Если верить бабушке, ей пришлось смириться с необходимостью расставания; но думаю, оно было делом ее рук. Основываться могу только на ее письмах к Огасте, а в них она аккуратна. Оливера упоминает только самым прозаическим образом, Фрэнка Сарджента не упоминает вовсе. Как вдова, занятая починкой порванной жизни, она была поглощена детьми и собой.
…поражает, как часто за последние двенадцать лет у меня было это чувство подвешенности и нереальности. С каждым переездом во мне все меньше остается меня самой. Даже в диком каньоне можно постепенно обрести ощущение безопасности, а вне его испытывать неловкость и страх. Тут, в тихом месте, где все очень респектабельно, очень по‑английски, я никакая не Сюзан Уорд – или, в лучшем случае, я озадаченная Сюзан Уорд с туманом в голове, как после приступа малярии.
Место, однако, очаровательное, и люди тут добры. Мы сняли домик около пролива, в районе, который называется Залив Джеймс, на улочке под названием Аллея Птичьей Клетки. После нашего опаленного солнцем ущелья погода тут чудесная, мягкая. Я наняла девушку, которая днем приходит мне помогать, и Нелли, как всегда, безупречна – ее жизнь, повешенная на стенку, выглядела бы столь же красиво, как акварели ее отца. Она в большей степени мама моим детям, чем я могу позволить себе быть сама, потому что должна очень много работать и только вечером могу поднять голову ради короткой прогулки. Каждое воскресенье на религиозный манер возрождаюсь, устраивая с детьми пикник на берегу.
Они такие славные дети! Просто Божий дар. Олли обретает мужские качества, растет тихим и надежным, он не так красив, как, судя по фотографиям, красив Родман, но он мой хороший родной мальчик и опора мне. Он больше, чем я предполагала, скучает по своему пони и по каньону, но по мере того, как он будет заводить тут новые знакомства и привыкать к этому месту, ему, я думаю, будет становиться тут так же хорошо, как всем нам. Ему полезно слышать более культурную речь, нежели в Айдахо, где говорят про “эригацию”, где кладовку называют “каморой”, где не отжимают, а “жмут” выполосканные “портки”.
Бетси в свои семь лет маленькая мама и маленькая хозяйка, влюбленная в метлы, столовые приборы и мытье посуды. Трогательно смотреть, как ревностно они с Олли заботятся о своей сестренке, которая очень сильно от них отличается.
Она очаровывает нас, смешит, внушает благоговение и чуть ли не страх. Я никогда не пойму, как вышло, что она явилась к нам, в наше грубое пограничье. Это всё двойная радуга, под которой она родилась. Она из лучшего мира, чем наш, и у нее бывают минуты, когда она вспоминает его. Она разговаривает с феями. Бывает, я сижу и смотрю, как она тихо играет в моей рабочей комнате, когда у старших уроки, и я вижу, как по ее милому личику проходят отсветы какой‑то чистой жизни, которой она живет внутри себя. Она ведет беседы с невидимыми товарищами по играм, поет песни собственного сочинения, рисует до того уверенно и с такой фантазией, что ее мама считает это по меньшей мере совершенно замечательным для трехлетней. Не приходится сомневаться, кто из моих детей будет в семье художником. Когда она поднимает на меня глаза и смеется, кажется, что кто‑то распахнул окна душного дома и впустил чистый морской воздух. А от здешнего морского воздуха она расцветает. Ее щеки порозовели, и прошли бронхиальные недомогания, которые вызывались пылью и ветрами Айдахо.
Мне стыдно, зная, как ты занята, докучать тебе просьбами, но я страшно далека от всего на свете и не могу придумать другого способа. Не могла бы ты раздобыть для меня адреса нескольких лучших школ – святого Павла, Кентской, Филлипса в Эксетере, Дирфилдской – может быть, есть еще какие‑нибудь? – и имена и фамилии директоров, если возможно? Я хочу туда написать и посмотреть, что можно сделать для Олли. Он не блестящий мальчик, и его трудности с чтением, боюсь, будут ему мешать, хотя Нелли работает с ним постоянно. Но он очень упорный и большинством дисциплин владеет основательно. Пройдет немного времени, и он получит все, что способна дать ему Нелли, и я решительно настроена предоставить ему шанс.
Ни малейшего намека в этих письмах из Виктории о ее супружеских трудностях. Все время подразумевается, что, как только Оливер завершит полевую часть своих изысканий, они вновь соединятся. Однако она прожила там лето и осень 1888 года, когда Оливер определял возможные места плотин на Снейк и ее притоках, и зиму, когда он, живя в Бойсе в гостинице, работал над классификацией пригодных для орошения земель в долине этой реки, и весну 1889 года, когда он опять отправился в горы. Олли ни в какую восточную школу не поехал. Она не смогла выхлопотать ему стипендию, а у самой денег не хватало.
По-вдовьи сумрачно и усердно она трудилась, добывая содержание своему потомству. По тону писем не чувствуется, что она несчастна, хотя в двух из них Сюзан говорит, что ей “больше всего хочется быть одной”. Она написала и проиллюстрировала на острове Ванкувер путевой очерк такого же сорта, как в Нью-Альмадене, в Санта-Крузе, в Мексике и в каньоне, но, как и в ее беллетристике, ее жизнь там непосредственно не отражается, преобладает безличная география. Утонченно-благовоспитанной литературе исповедальность была так же чужеродна, как утонченно-благовоспитанной жизни.
В числе написанного тогда был вариант ее прежней истории о честном инженере, разрывающемся между любовью к молодой особе и враждой с ее зловредным отцом; была история о беспутном, но обаятельном кавалеристе, который плохо кончает; и история о романе, вспыхнувшем в те два дня, что трансконтинентальный поезд стоял в Вайоминге из‑за снежных заносов. Лишь одно из написанного в Виктории кажется мне знаменательным в такой же степени, как была знаменательна история о Лохинваре-Фрэнке. Тут речь идет о молодой и многообещающей певице, вышедшей замуж за инженера на Западе, которая обнаруживает, что в суровом западном климате ее голос испортился, стал надтреснутым, так что ей приходится благородно поставить крест на своих чаяниях.