— А очень просто. Вы сами подали мне эту идею. Я и сам понимаю, что бретёр из меня никудышный, зато в воинском деле я знаю толк, а любому солдату известно, что, если наступление бессмысленно, в ход идет осада, — тут он громко рассмеялся. — Голод и жажда заставят вас спуститься вниз, хвастливый карлик, а если вы все же простоите достаточно долго, то все равно устанете, и тогда мне не составит никакого труда спихнуть вас с табуретки.
И словно в подтверждение того, что он не шутит, виконт запустил в Охеду кружку с вином. Тому пришлось уклониться, и он чуть не потерял равновесие.
— Так нечестно! — воскликнул он. — Вы обманщик и прохиндей!
— Почему вы так решили? — спокойно ответил противник, уже вполне овладевший собой, поскольку считал себя хозяином положения. — Вы сами поставили это условие, однако ни единым словом не обмолвились, за какое время я должен заставить вас спуститься. Так что время — единственное преимущество, которым я обладаю. Эй, хозяин! — крикнул он во всю глотку. — Жарь барана и тащи лучшее вино; я приглашаю всех есть и пить вволю — до тех пор, пока наш знаменитый и отважный капитан Алонсо де Охеда не соизволит спуститься на пол.
— И вы за все заплатите? — удивился хозяин.
— Плачу за все, что будет съедено и выпито, пока наш доблестный кабальеро стоит на своем пьедестале... — он сделал широкий жест, обведя им толпу посетителей, воодушевленных мыслью о том, что могут от души есть и пить и не заплатить при этом ни гроша. — Помолитесь как следует за вашего доброго друга Охеду, чем дольше он простоит, тем больше вы успеете сожрать! Да не забывайте хором кричать: «Да здравствует доблестный Охеда! Ура отважному капитану, который позволяет нам жиреть!»
— Ура! — прозвучало сразу несколько голосов, растягивающих слова на французский манер.
Охеда, похоже, пришел к заключению, что проиграл битву, и решил воспринимать происходящее философски. Он поднял руки, призывая к тишине, и неохотно кивнул.
— Ладно! — сказал он. — Я подожду, пока вы насытитесь. В конце концов, не каждый день преподносит бесплатный ужин, — он потоптался на ограниченном пятачке и добавил: — Но поторопитесь, здесь не очень-то удобно.
Как он сам признавался уже в глубокой старости, этот поединок был единственным, который храбрейший, отважнейший, благороднейший и при этом самый невезучий из конкистадоров проиграл за всю свою беспокойную жизнь. Но худшим воспоминанием о тех разгульных севильских днях было даже не это, а то, что он не сумел вовремя разобраться в характере Америго Веспуччи. А между тем, секретарь банкира оказался человеком еще более лицемерным и лживым, чем даже капитан Леон де Луна. Изображая дружбу и восхищение, которые на самом деле вовсе не питал, он вел себя подобно Макиавелли, потихоньку выкачивая из Охеды сведения о Новом Свете на другом берегу океана.
Пахнущий жасмином итальянец записывал его рассказы, составил длинную хронику и в конце концов присвоил все подвиги себе, уверяя, что совершил долгое путешествие вдоль берегов континента. Эту хронику он отослал своему покровителю, Рене Доброму, королю Иерусалима и Сицилии, герцогу Лотарингскому. Тот тоже увлекался космологией и, не подвергая сомнению правдивость своего протеже, распорядился опубликовать выдуманную историю, тут же получившую похвалы от европейских ученых, живо интересующихся всем, что касается новых открытий.
Для большинства из них открытие Нового Света, лежащего на полпути в Азию, выглядело намного интереснее, чем просто плавание в поисках более короткого пути в Сипанго, по этой причине, а также благодаря тому, что упрямый адмирал по-прежнему отказывался признать очевидное, в скором времени имя Америго Веспуччи стало даже более знаменитым, чем имя самого Колумба, хотя на самом деле Веспуччи не покидал пределов Севильи.
Несколько лет спустя картограф из Лотарингии Мартин Вальдземюллер опубликовал книгу, где назвал континент, расположенный к западу от Канарских островов, «землей Америго». Потом, узнав правду, он всячески старался исправить свою ошибку, однако поделать уже ничего не мог — к тому времени Новый Свет все уже называли Америкой, что оказалось, вне всяких сомнений, величайшей исторической несправедливостью всех времен и народов.
Новый Свет следовало бы назвать Колумбией или, на крайний случай, Атлантидой, как предлагали некоторые, но далекий от всего этого Охеда, только уже на смертном одре узнавший правду, продолжал одаривать своей дружбой писца-интригана, который ухитрился убедить хозяина, банкира Берарди, что никто лучше него не сумеет присмотреть за финансированием экспедиции. В конце концов, в апреле 1499 года он и сам оказался на корабле, направляющемся в Индии.
Охеда возглавил экспедицию, а в качестве капитана с ним плыл Хуан де ла Коса, и хотя главной ее целью была добыча золота и специй, чтобы их покровители стали еще богаче, в действительности это была первая экспедиция на запад, предпринятая с конкретной целью — исследовать и освоить новые земли, забыв при этом о поиске пути в империю Великого хана.
18
Дождь лил не переставая.
Вода молчаливо падала с неба, такого темного, будто кто-то набросил на верхушки деревьев грязную тряпку, так что дождь лишь слегка капал, но куда надежнее напитывал влагой землю, чем самый сильный ливень.
Капли висели на листьях, а потом медленно скатывались по стебелькам, с тонких веточек до более толстых, а затем и по стволу, и хотя многие на пути к земле теряли равновесие и растрачивались попусту, большая часть, как вымуштрованная армия, следовала по намеченному маршруту, не имея иной цели, кроме как превратить и без того влажные джунгли в непроходимое болото.
Настала зима, а в холмистой земле мотилонов зима была не только синонимом печали, но и ливней, длящихся многие месяцы. Дожди порабощали пейзаж, животных и людей, становились фоном и участником всех событий.
Где-то далеко яростное солнце нагревало бескрайнюю поверхность моря карибов, и в результате густые тучи испарений медленно плыли, гонимые легким северо-восточным ветром, и застревали в горных расселинах, где неспешно, но безостановочно изливали влагу, час за часом, днем и ночью, с такой одержимостью, что недели, казалось, превращались в месяцы, а месяцы — в годы.
Никто не мог точно предсказать, сколько времени продлится унылая зима, потому что без сияющей на небе луны ни один туземец не способен был подсчитать, сколько продлится влажный сезон, за которым немедленно следовала адская жара.
Сгрудившиеся в жалких лачугах из ветвей и листьев, «люди пепла» в это время года исчезали из вида, поскольку вода просачивалась через малейшие щели, и лишь дремали в грубых гамаках над раскисшей поверхностью, куда при каждом шаге ноги проваливались по самые лодыжки.
Все вокруг провоняло плесенью, дохлым зверьем и человеческими испражнениями, не слышалось никаких звуков, кроме дождя, никаких движений, кроме тех, что производила вода. Даже обезьян и белок как будто заразило всеобщее запустение, а птицы с первыми тучами спешили укрыться в гнездах.
Канарец Сьенфуэгос, такой же вялый и тихий, как весь окружающий мир, забился в уголок — это он-то, дитя солнца, жары и открытого горизонта — и чувствовал себя так, будто превратился в живого мертвеца без воли и способности как-то реагировать, его так угнетала удушливая атмосфера, что все жизненные силы будто покинули его, оставив на грани, разделяющей жизнь и смерть.
Нескончаемые часы он скорее дремал, чем спал, или осматривал деревья и кусты, скрывающие горизонт. Разум блуждал, пытаясь найти хоть немного света и ярких красок, хотя теперь уже не верилось, что они когда-то существовали.
Его «хозяйка» Акаригуа, как носовая фигура старого корабля, покрытая коркой соли, сделавшей ее нечувствительной к влаге, крепко сидела на верхушке своего «дерева», похожая на странное изваяние, причем настолько неподвижно, что канарцу не раз казалось, что она уже бесшумно испустила последний вздох.
Но она была жива и выбрала местом своего обитания верхушку «дерева». В этом было нечто символическое — ведь лиана, удушающая дерево, тоже является подобного рода паразитом.
Лиана под названием клузия поначалу выглядит как тонкая веревка, но год за годом поднимается наверх, обвивая толстый ствол, почти всегда она живет не гевеях высотой более пятидесяти метров. А потом она начинает утолщаться и душит опору, пока окончательно не погубит. Затем под воздействием дождей и влаги дерево перегнивает, и остается нечто вроде высокого дымохода, который рушится под собственной тяжестью.
Акаригуа, «та, что всё видит, всё слышит и всё может», казалось, прекрасно себя чувствовала, многие часы глядя сверху, из-под хлипкого укрытия, защищающего ее от дождя, и жевала свою харепу — единственный источник, поддерживающий в ней жизнь. Она тут же объяснила своему «рабу», как находить харепу среди тысяч похожих друг на друга листьев.
Канарцу пришлось сократить и без того скудную диету до кореньев, лягушек и очень редко — обезьян, которых удавалось застать врасплох, и он вынужден был признать, что харепа не только оставляет приятное и радостное чувство забвения, но и утоляет чувство голода, усталость и снимает невыносимую тоску, в которую он уже давно погрузился.
Оказалось, что и два десятка убогих мотилонов, живущих по соседству, тоже выживали в долгий сезон дождей благодаря мелким зеленым листочкам, и потому редко выбирались на охоту, лишь по случаю ловили зазевавшегося пекари, жарили его, пока не превратится в угольки, и пожирали вместе со шкурой и внутренностями.
Сьенфуэгос наблюдал за ними, словно за существами с другой планеты.
У карибов, кровожадных пожирателей человеческой плоти, имелись хотя бы грубые хижины и хоть какая-то племенная структура, а «люди пепла» были воистину примитивным народом, по уровню развития стоящим на полпути между человеком и обезьяной.
Они знали огонь и умели говорить, но были каннибалами и ловко пользовались примитивным оружием, иногда прямо-таки с дьявольской сноровкой, но, похоже, не могли построить мало-мальски приличное жилье, несмотря на сложные климатический условия на их территории, и не проявляли никакого интереса к тому, чтобы перенять мелкие усовершенствования соседей — пемено и купригери.