На мой вопрос он ответил вопросом и вложил в него столько боли и горькой обиды, что мне, опытному криминалисту, стало даже неловко:
— Как у вас хватает совести подозревать меня? Я же любил ее... люблю, понимаете?
— И все-таки я бы хотел знать...
— Ну хорошо... Был у братьев Вишневских, выпил там. Володька — старший из них — провозгласил тост за дружбу, решил кровью со мной побрататься. Хватил себя по руке ножом, закричал: «Вино заменим кровью!» Хотел и другую руку порезать. Я вырвал у него нож, и вот... А в то время, когда была убита Ира, я дома топил печь, потом пошел в клуб. Можете спросить у родителей, у ребят. Меня в клубе многие видели. Из клуба я опять пошел к Вишневским.
Спросили у родителей, у ребят и у братьев Вишневских. Все они подтвердили алиби Степана Василькова, даже точное время назвали (часы и минуты), когда и где его видели.
Одна учительница, узнав о вызове Степана в милицию, написала жалобу в райком партии, что-де следователи терроризируют парня, а убийцу Ульгурского боятся пальцем тронуть. Она, конечно, как говорится, «перехватила». Ульгурский мы интересовались с первого же дня расследования. Личность его была весьма одиозной. «Дерзкий, жадный, жестокий» — вот единодушная характеристика, данная людьми Ульгурскому. Вихрастые мальчишки, перебивая друг друга, рассказали, как однажды они не могли поделить пойманного воробьенка и как дяденька Ульгурский помог им разрешить спор. На глазах у ошеломленных детей хватил птенца о землю. Взрослые припомнили, что однажды Ульгурский ворвался в квартиру Ватониных и палкой избил родителей Ирины за то, что ее отец, инвалид войны, построил во дворе гараж для своего «Запорожца». И вдруг еще одна весть: Ульгурский осужден на пятнадцать суток. Оказывается, опять полез драться с родителями Ирины, когда они, узнав о гибели дочери, при народе обозвали его убийцей.
Откровенно говоря, моральный облик Ульгурского не вызывал сомнений, но хоть мы и располагали многими фактами, характеризующими его с отрицательной стороны, однако использовать их в качестве доказательств было нельзя.
Похороны... Я не мог их пропустить. Ведь на них присутствовали одноклассники Ватониной и другие школьники, знавшие ее, наконец, присутствовал Степан Васильков. Он шел вместе с родителями Ирины, ведя под руку ее заплаканную мать. Я внимательно наблюдал за ним. Почему? Для меня лично, как, впрочем, и для других, только один «сезам» открывает дверь в психику человека — это его дела. Но грош цена криминалисту, если бы он понимал все это так упрощенно. Здесь нет к не может быть механического тождества. Неизбежны расхождения, противоречия между делами человека и его психикой, сознанием, идущие зачастую от хитрости, от желания что-то скрыть, кого-то ввести в заблуждение своими действиями.
Вот на эти расхождения я и настроился, когда узнал от товарищей Степана о его намерении «украсить могилу любимой рябиной, чтобы каждую осень над ней висели красные гроздья». Парень копал землю, а я сидел поодаль на лавочке у одной из могил, словно обычный посетитель кладбища, и незаметно следил за ним.
Сначала на лице Василькова сохранялось выражение печали, с каким он в последнее время неизменно появлялся на людях. Стоило же всем разойтись, маску горя с него как рукой сняло. Теперь это было волевое, суровое лицо со вздувшимися желваками. Парень копал сноровисто, быстро, четко, а главное, со злостью, с невесть откуда прорвавшимся остервенением.
Что же заставило, вынудило Степана сажать этот куст? Любовь? Память? Или что еще?
«Надо побольше узнать о Степане, о его отношениях с убитой», — с этой мыслью я покинул кладбище и вернулся в отдел.
Продолжая вести расследование, мы беседовали со всеми без исключения одноклассниками Ирины и Степана, с их знакомыми, соседями, учителями. Одновременно не спускали глаз и с самого Степана. Поразила резкая перемена в его настроении и поведении. С лица Василькова слетела маска траура, он с пристрастием выспрашивал у каждого, с кем нам доводилось беседовать: «Зачем вызывали в милицию?», «Кого подозревают?», «Какие задавали вопросы?»
Нам было уже много известно об истинном облике Степана. Один из соседей Васильковых рассказал, как однажды Степан пытался изнасиловать его дочь, когда та спустилась в подвал дома за вареньем. Вспомнили и о таком случае: как-то Васильков заманил в лес за подснежниками одноклассницу и тоже пытался изнасиловать. А когда девушка оказала сопротивление, он начал душить ее. Степану помешал его же товарищ.
Я решил еще раз встретиться с родителями Степана, с братьями Вишневскими и с теми ребятами, которые в день убийства Ирины видели его в клубе. Проверил все показания с хронометрической точностью и обнаружил одно существенное расхождение в их рассказах и в показаниях Степана. С учетом этой неувязки мы и разработали тактику допроса Василькова.
Я был убежден, что убийца он. Моя уверенность окрепла после обыска, проведенного у Васильковых. Поводом к нему послужило заявление работников одного склада о похищении Степаном с этого склада ящика с патронами. Эксперт ОТО старший лейтенант Криворученко перебрал всю поленницу дров и нашел в ней не только ящик с боеприпасами, но и «родных братцев» полена, обнаруженного в доме убитой, из которых мы составили единый сосновый чурбан.
Субботним утром я, подполковник Кутергин и следователь Шигимага снова встретились со Степаном Васильковым. И опять перед нами сидел паренек с печалью во взоре и каменно-траурным лицом...
— Вы говорили, Васильков, прошлый раз, что любили Ирину Ватонину. Не так ли?
— Да.
— А она вас?
— Она тоже. Мы иногда ссорились из-за родителей: они все что-то не могли между собой поделить. Но это не мешало нам любить друг друга.
— А записки от Иры к вам, которые мы нашли, свидетельские показания говорят о другом.
Я включил магнитофон, на ленту которого были записаны свидетельские показания о любовных похождениях Василькова, об отношении к Ирине и о том, что она в ответ на его домогания отвечала записками, в которых неизменно называла Степана развратником и требовала, чтобы тот не приставал к ней...
Умолк магнитофон. И мы снова услышали спокойный голос Василькова:
— Неужели вы подозреваете меня? Это же моя подруга, я мечтал жениться на ней...
Устремленный вовне взгляд его как будто был прикован к чему-то за окном. Но я видел, что Степан незаметно следит за мной.
Я положил перед Васильковым записки Ирины, в свое время адресованные ему. Он бросил на них усталый взгляд, потом посмотрел на нас.
— Ну это же она писала просто так. Надо понимать девчонок... — И перестал отвечать на вопросы. Он устал держать себя «в узде» и замолчал, боясь взрыва эмоций. Потом вдруг заявил:
— Ну хорошо... Дайте бумагу. Я напишу все.
Каково же было наше удивление, когда через полчаса Васильков положил на стол исписанный лист и коротко изложил его содержание.
— В тот день Ульгурский напоил меня вином и за это попросил оказать ему услугу. «Постучи, — сказал, — в дверь Ватониных, Ира тебе откроет. А потом тут же спрячься и последи... Если кто появится близко — свистни». Я постучал. Ира открыла и, ни слова не говоря, вернулась в комнату, села на диван и стала читать книгу. Видно, я оторвал ее от чтения. Ульгурский оттолкнул меня и вошел в дом. Я видел, как он замахнулся поленом... Через несколько минут он вышел, вытер руки о куртку и отправился к дворникам, с которыми вместе работает.
— Это все? — спросил следователь.
— Нет. Ульгурский еще раз угостил меня вином и строго предупредил, чтобы я «никому, никогда ни слова, иначе...». Он так и сказал многозначительно: «иначе...»
— Как же вы с такой легкостью, с таким равнодушием, злодейским равнодушием позволили Ульгурскому убить любимого вами и любящего вас человека?!
— Я был пьян, — потупив взгляд, заявил Васильков. — И потом... Вы же знаете, что она меня ненавидела, презирала...
Произнося эти слова, парень кивнул на магнитофон с записями свидетельских показаний и на записки Иры. И со вздохом облегчения добавил:
— Вот и все. Можете вызвать Ульгурского. Я скажу ему это в глаза.
Итак, в процессуально-тактическом и в психологическом отношении мы получили еще один весомый шанс, необходимый нам в поисках истины, — очную ставку. Мы были готовы к ней, поскольку много раз уже беседовали с Ульгурский и Васильковым и хорошо знали источник противоречий в их показаниях.
Они встретились буквально через несколько минут: Ульгурский находился недалеко — отбывал пятнадцать суток. Мы попросили Василькова повторить показания. Он это сделал без запинки, бросая время от времени уничтожающий взгляд на Ульгурского. Тот бледнел, порывался что-то сказать и не мог. Васильков буквально ошеломил его своей напористостью, четкостью изложения картины убийства.
Тут-то мы и решили применить заранее продуманную тактику — нарушить последовательность изложения Васильковым «истории» гибели Ирины, прибегнув к неожиданным вопросам.
— Послушайте, Васильков. Вы же говорили, что руку порезали у Вишневских?
— Да.
— Значит, когда вы печку дома топили, рука у вас не была порезана?
— Не была.
— И ребята видели вас в клубе без пореза?
— Да.
— Правильно. Они и родители ваши это подтвердили. А вот потом, вскоре после вашего возвращения домой, отец и мать увидели у вас окровавленный бинт на руке. С ним вы и пошли к Вишневским. Где же правда?
Он, как мы и ожидали, не успел переключить внимание с сочиненной им легенды на неожиданные вопросы — Вишневских уговорил дать ложные показания, а о родителях не подумал. Это была непоправимая ошибка! А тут еще Василькову и полено показали, отделили на его глазах от остальных сосновых брусков, составлявших единый чурбан:
— Это взято из вашей поленницы.
Парень осекся, опустил ослабевшие руки на колени.
— Итак, продолжайте... «Ульгурский вытер руки о куртку»... Дальше?
— Еще дал мне вина, — спокойно, уже не бросая гневных взглядов на Ульгурского, договорил Васильков, — и предупредил.