с тобой — тебе нездоровится? Простудился? Ты весь мокрый, словно цыпленок, попавший в лужу. И глаза у тебя блестят… Но у меня тут припрятано волшебное средство, которое прикончит твою болезнь прежде, чем она начнется: мы с тобой немедленно выпьем по рюмочке, по рюмашечке, в память о Спинозе и за кибуцную идею. Это коньяк — не побоишься? Как, ты говоришь, тебя зовут?
Азария Гитлин снова назвал себя: сначала — фамилию, а затем — имя.
— А вот и горячий чай подоспел, — сказал Иолек. — И не говори мне нет, потому что я уже налил. Не серди меня. Вот тебе сахар. И лимон. А этого крепкого зелья подлей себе в чай или хлебни отдельно, из рюмки. А теперь, пожалуйста, размешай… Удостоверение личности у тебя с собой? И военный билет? Да не вскакивай ты, парень, я ведь не собираюсь немедленно проверять все твои документы. Я только спросил, при тебе ли они. Пей! А то чай стынет и коньяк выдыхается. Тут у меня не полицейский участок. Завтра, в конторе, рассмотрят твои документы и запишут все, что надо записать. Нет, кибуц не выдает удостоверения члена кибуца… А вот и Хава пришла. Хава, познакомься. Это Азриэль Гитлин. Прямо с неба свалился на меня этот парень-доброволец, который, возможно, наладит дело в гараже, а я от великого ума едва не спустил его с лестницы. Хава, дай ему, пожалуйста, пару носков из ящика: он весь вымок, еще немного — заболеет и он. После ужина мы пригласим его сюда выпить еще стакан чая и побеседовать о небе, земле и всем воинстве их, как сказано в Священном Писании. Это в некотором роде особенный представитель молодого поколения: он и поговорить может, и поспорить, и автомобиль починить, по его словам, умеет. Ведь в наши времена днем с огнем не найти юношу, который бы не превратился окончательно в скифа.
— Я, товарищ Иолек, — начал Азария, словно собираясь сделать сногсшибательное заявление, но тут же остановился и замолчал, потому что заговорила Хава:
— Вы играете на гитаре?
— Я… а… да… Немного. То есть много… Сыграть вам сейчас какую-нибудь коротенькую пьесу?
— Возможно, попозже, — предложил Иолек с насмешливой улыбкой, — скажем, после ужина. Впрочем, нет. Давайте перенесем и симпозиум, и реситаль на другой вечер, а нынче Хава отведет тебя — разумеется, после ужина — к Ионатану. Пусть познакомятся. Почему бы нет? Пусть поговорят о положении в гараже, а если получится, то и о других делах. В третьем ящике, Хава, лежит ключ от барака, где парикмахерская. Да. Комната парикмахера. Рядом с итальянцем. Там есть одеяла, раскладушка, керосиновый обогреватель. Парикмахер, к сожалению, приезжает к нам раз в шесть недель. А ты, парень, пока мы не найдем для тебя постоянное жилье, сможешь ощутить себя там пионером-первопроходцем — одним из тех, кто осваивал некогда эти края. А? Ты хотел что-то спросить? Спрашивай, парень, спрашивай, сколько тебе угодно, не стесняйся. Нет? Возможно, я опять ошибся. Мне показалось, что ты собирался задать вопрос. А может, это я собирался спросить о чем-то, да вот забыл о чем. Ну да ладно. Если не увидимся сегодня вечером, то завтра встретимся в конторе. Ты, парень, не вскочишь ли посреди ночи и не удерешь ли от нас пешком? Пожалуйста. Не отвечай мне, я ведь только слегка пошутил по-стариковски, а ты начнешь оправдываться и все отрицать. Не надо. Оставь. Да, вспомнил: возьми с собой несколько сигарет — на дорогу и на остаток вечера после ужина, ведь твои сигареты, я вижу, намокли под дождем. Кстати, что у тебя там, внутри? Скрипка? Гитара? В один прекрасный день мы отведем тебя к Срулику. Срулик — он у нас главный музыкант. А завтра утром, не забудь, явись ко мне в кабинет, в секретариат кибуца. Нет, не в связи с музыкой, а на предмет исполнения всех формальностей. Пока что в гараже управляется наш старший сын Ионатан. У него ты получишь все объяснения. Если тебе удастся его разговорить. А теперь — марш! Вы двое, отправляйтесь ужинать.
— Хорошо, — ответила Хава тихо и с какой-то сдерживаемой враждебностью. — Пошли.
Странная нежность вдруг заставила Иолека Лифшица улыбнуться и рассеянно сказать:
— Азария…
— Да, товарищ Иолек.
— Я надеюсь, что тебе будет хорошо здесь, у нас.
— Большое спасибо.
— И добро пожаловать.
— Большое спасибо вам, товарищ Иолек. Я, так сказать, не разочарую вас. Никогда. Ни за что на свете.
Хава вышла, и следом за нею вышел Азария, в своей потертой куртке, с рюкзаком и футляром.
Хава была маленькой энергичной женщиной с пепельными, подстриженными «под мальчика» волосами. Рот ее был крепко сжат, и на лице застыло выражение действенной, бескомпромиссной готовности творить добро. Жизнь, было написано на нем, вообще-то полна грубости, унижений и неблагодарности. Везде, куда ни кинь взгляд, негодяи и свиньи. Но, несмотря ни на что, я остаюсь на своем посту и исполняю свои обязанности безукоризненно. Я преданно служу идеям, преданно служу обществу, преданно служу своим ближним, хотя кому, как не мне и таким, как я, знать, что за клубок змей эти ближние, а об идеях пусть мне лучше не рассказывают — я уже все слышала, видела, все понюхала. Но пусть уж будет так…
«А ты… Азария, говоришь, зовут тебя? Что это за имя? Ты новый репатриант или что-то в этом роде? Родители есть? Нет? Так кто же тебя вырастил? Осторожно, тут препротивная лужа, так что смотри-ка получше под ноги. Пройди здесь. Вот так. Ты ко всему прочему еще и молодой поэт? Нет? Философ? Не беда. Вопрос в том, честный ли ты человек. Остальное меня не интересует. У нас, слава Богу, всякие люди есть. Когда-то, еще молодой девушкой, прочла я где-то у Достоевского, что если человек истинно порядочен, то он должен умереть, не дожив до сорока. После сорока все негодяи. С другой стороны, про самого Достоевского говорят, что он был свинья свиньей, отчаянный пьяница, мелочный эгоист… Здесь можно вымыть руки. Горячей воды нет: кран испорчен. Как обычно. А ты, если позволено спросить, ты человек честный? Ладно. Так или иначе, это все равно узнать невозможно. А теперь смотри: здесь берут поднос, здесь столовые приборы, а там чашки. Яйцо? Да, это прекрасно, но я не о том спрашивала. Я спрашивала, какое яйцо ты хочешь — крутое или всмятку? А теперь садись сюда и ешь, и никого не стесняйся. Никто здесь не лучше тебя. Я вернусь к тебе через пару минут. Ты меня не жди, начинай пока что есть. Между прочим, все, что говорил тебе Иолек, все это хорошо и прекрасно, но я, между нами, советую тебе пока не приходить в восторг: вечером у Иолека всегда полно разных идей, но решения он принимает только утром… Слушай, у тебя случайно нет ли небольшой температуры? Я никогда не верила в аспирин, но принесу тебе таблетку, а уж ты поступай как знаешь. Ешь спокойно. Торопиться тебе некуда. Этой ночью ты ведь никуда не поедешь…»
В сердце своем хранила она слезы и мольбы того парня, что любил ее в юности. И то гумно, куда они забрались и где пели песни под звездным небом, а вдалеке выли шакалы. «Глаза ее сияли, как Полярная звезда, — пели парни, — а сердце было горячим, как ветер пустыни». В темноте он взял ее руку и поднес к своей щеке, чтобы она ощутила, что лицо его залито слезами… Я не должна была спрашивать его, честный ли он человек. Что за глупый вопрос, и совсем глупо было говорить гадости про Достоевского, к тому же совершенно незнакомому парню.
Иолек ждал на своем месте, пока удаляющиеся шага не растаяли вдали. Он вновь поудобнее устроился в кресле. Чувствовал, как боль, пока еще терпимая, разливается сверху вниз по спине. Он ощупал плечи и затылок, словно ведя предварительную разведку в ожидании сокрушительного удара.
Он решил на этот раз сосредоточиться на деталях того сообщения, которое читал диктор в выпуске последних известий. Это сообщение уже транслировалось несколько раз: речь в нем шла о концентрации сил на северной границе. Но, против обыкновения, он с трудом улавливал то, что крылось за словами. Ему было жаль главу правительства Леви Эшкола, который сидит и закрытой комнате, где полно народу и дым стоит столбом, и заставляет себя, преодолевая усталость и печаль, осмотрительно взвешивать непроверенные факты и туманные слухи. И самого себя стало жалко Иолеку, потому что нынче он тут, со всеми своими болячками, тратит силы на всякие повседневно-пустяковые дела, вместо того чтобы сидеть в той закрытой комнате и вместе со всеми участвовать в раздумьях Леви Эшкола, помочь ему избежать поспешных шагов, помочь принять обдуманно-умеренное решение. Ведь со всех сторон окружен Эшкол татаро-монголами, гуннами, скифами, не ведающими, что такое сдержанность, и все они давят на него, побуждая к театрально-эффектным действиям. А эти боли, думал Иолек, возможно, не просто боли в спине, а некое серьезное предупреждение…
Но какая-то мысль, какое-то неясное беспокойство тревожили Иолека поверх все нарастающей физической боли. Смутно ощущал он, что упустил из виду нечто очень важное и срочное и, если не вспомнить об этом, дело обернется серьезным ущербом. Но что это за дело и почему оно такое срочное — этого Иолек никак не мог вспомнить. Было только гнетущее чувство ответственности, которой он пренебрег. Боль в спине становилась все мучительнее. Жестокая, грызущая, высасывающая все силы, эта боль текла вдоль позвоночника, сводя судорогой плечи.
А снаружи лаяли собаки, и лай их, непонятно почему, обострял чувство одиночества. Быть может, какая-то дверь осталась открытой… Или электрический чайник забыли выключить… Но чайник был выключен, все двери — и окна тоже — были заперты. Лишь собаки не переставали то выть, то скулить во тьме. И Иолек все сидел в своем кресле. Он закурил, прикрыл глаза и сквозь боль попытался сконцентрировать все силы на ускользающей мысли. Он бодрствовал, охваченный беспокойством.
А снаружи дождь становился все сильнее.
3
Ионатан раздумывал над выражением «готовность рисковать жизнью», которое употребил еженедельник Армии обороны Израиля «Бамахане», описывая, как отлично действовали десантники, ворвавшиеся в пункт Хирбет-Тауфик. Он, Ионатан, запомнил быстрое отступление на исходе операции, запомнил, как тащил на спине не знакомого ему, истекающего кровью, раненого солдата. Приходилось спускаться по склонам под плотным артиллерийским огнем, при жутком сиянии сирийских осветительных снарядов. Раненый, грузный, ширококостный парень, без остановки, хрипло, жалобно, настырно твердил одну и ту же пугающе тоскливую фразу: «Мне конец, мне конец, мне конец». Иногда он удлинял последний слог «Мне коне-е-ец», так что получалось у него тоненькое всхлипывание…