лчаса, между заседанием и голосованием. Мне бы немного кислоты, чтобы плеснуть ее в твою знаменитую физиономию или выпить самой, а может, лучше наглотаться снотворного? И не смей говорить: «Хава, не кричи», если скажешь это еще раз, я и вправду закричу, а то и без всякого крика, спокойно дам интервью газете, скажем одному еженедельнику, интересующемуся скандалами, что-нибудь вроде: «Товарищ Лифшиц в комнатных туфлях» или «Вся правда о личной жизни совести Рабочего движения». В твоей власти принять решение и исполнить его до завтра. До обеда. Помни, я тебя предупредила! И не пытайся ответить мне сейчас, по пунктам или без пунктов, не отвечай мне вовсе, потому что сейчас у меня нет времени слушать твои речи, сейчас из-за тебя я опаздываю, уже опоздала на заседание комиссии по образованию. Так что вместо того, чтобы формулировать ответ, стоит тебе, Иолек, посидеть сегодня вечером в одиночестве, в тишине и покое, подумать и все хорошенько обмозговать. Ты отлично умеешь это делать, когда считаешь, что вовлечен в решение политических проблем. Будь здоров. В холодильнике, в голубой бутылочке, твое лекарство, не забудь принять две ложечки в половине одиннадцатого, две полные ложечки — не половинки. А в аптечке, в ванной, есть анальгин, болеутоляющее, и таблетки перкодана, если боли станут очень сильными. Помни, ты должен пить много чая. Я вернусь в половине двенадцатого, самое позднее — без четверти двенадцать. Ты меня не жди. Просто ложись в постель, почитай газету и усни. Только перед этим хорошенько подумай: не о том, как ответить мне, я и сама знаю, что, возможно, чуток переборщила, а о том, как сделать то, что настоящий отец, близко к сердцу принимающий страдания сына, сделал бы уже давным-давно. И я убеждена, что ты сделаешь это, с присущими тебе тонкостью, решительностью и тактом, так что не возникнет никакой неловкости. Спокойной ночи! Я и в самом деле опаздываю. И не вздумай прикасаться к коньяку! Помни, что сказал тебе врач: «Ни капли!» Имей в виду, я отметила уровень коньяка в бутылке. Лучше всего тебе лечь, прихватив газету, в постель. Жаль, что ты так много курил. До свидания! Я оставляю тебе свет в ванной.
Хава вышла, а Иолек поднялся и, постояв некоторое время, направился, шаркая комнатными туфлями, к книжному шкафу. Осторожно достал бутылку с коньяком. Какое-то мгновение хитрым, острым взглядом исследовал этикетку, еще мгновение размышлял, зажмурив глаза, а затем с легкой насмешливой улыбкой наполнил рюмку и поставил ее на письменный стол. После чего с бутылкой в руке направился в кухню и долил воды из крана до карандашной отметки, оставленной Хавой на этикетке. Вернулся к письменному столу и записал в перекидном календаре: «Выяснить вопрос с Гитлином. Свериться с Инструкцией о временных рабочих. Компенсация? Страховка?» И добавил: «Уди Ш. временно в гараж?» Затем он закурил сигарету, глубоко затянулся, выдохнул дым. Отхлебнул из рюмки маленький глоток, а следом — еще два больших.
На почтовой бумаге, в правом верхнем углу которой было напечатано неброскими буквами: «Со стола Исраэля Лифшица», он вывел уверенной рукой:
Господину Б. Троцкому,
Майами, Флорида, США
Биньямину привет! Прости, пожалуйста, что отвечаю с опозданием на твое письмо, полученное несколько месяцев назад. Навалились на меня заботы, общественные и всякие другие, отсюда задержка. По поводу твоего предложения — пожертвовать некоторую сумму на возведение общественного здания в кибуце Гранот. Во-первых, выражу свою благодарность и благодарность всех товарищей за это предложение и за добрые намерения, стоящие за ним. Во-вторых, разреши мне сказать прямо и без обиняков, что идея эта сопряжена с рядом трудностей, в том числе и трудностей принципиального порядка. Ты наверняка можешь себе представить, что существуют такие вещи, как некий особый осадок, эмоциональное напряжение, недоумение, вытекающие как из твоего сегодняшнего статуса, так и из событий, которые принадлежат далекому прошлому и которые, разумеется, следует оставить в тени забвения и молчания. Как утверждали древние, умному достаточно. Да вот беда, Биньямин, есть среди нас упрямцы, жаждущие, ты уж прости меня, напомнить давно забытое или разбередить старые раны. Да и я сам, не стану скрывать, несколько сомневаюсь: на мне, как говорится, пахали и пашут. Биня, послушай меня. Давай на минуту оставим, с твоего позволения, все это дело и попытаемся поговорить напрямик. Будь так добр, сообщи мне. Пожалуйста. В двух-трех строчках. Открыткой. Даже телеграммой. Грешен ли я перед тобою, да или нет? Боже всемогущий, что я тебе сделал? За какие такие ниточки я будто бы дергал? Какие такие козни я будто бы строил против тебя? Конечно же, у тебя не было никакого злого умысла, когда ты влюбился в мою подругу. И то сказать, кто властен над тайнами сердца, кто может приказать ему? И она — не стану отрицать — горько страдала, прежде чем пришла к своему решению. Так это было. Я ведь не удерживал ее силой. Да и был ли я способен удержать ее, если бы она предпочла тебя? Положа руку на сердце, Биня, я подлец, а вы вроде бы святые, безвинные жертвы? Распятые? Взошедшие на эшафот? В чем же, Бога ради, моя вина перед тобой? Откуда эта дикая вражда, эта ненависть? Чем заслужил я такую ненависть? Я, значит, злобный казак (надеюсь, ты еще не забыл этого русского слова), а вы безвинно гонимые и преследуемые? А кто из нас двоих воспользовался, прошу прощения, в качестве последнего аргумента пистолетом? Я? Это я убийца? Я тот, кто якобы вырвал ее из твоих рук и разрушил вашу любовь? Это я тот, кто появился здесь, налетев, словно буря, — в русской вышитой косоворотке, с буйной шевелюрой, с душевными метаниями, с пастушеской свирелью и эротическим басом? За что я обруган и унижен? За что несу наказание во все дни жизни своей? За что издеваются надо мной беспрестанно и ты, и она, и мальчик? За то, что я постарался вести себя прилично и разумно? За то, что тоже не выхватил нож или пистолет? За то, что не дал им выдать тебя полиции? Или, возможно, за те шесть лир, что сунул я в последнюю минуту в твой разлезающийся чемодан, который ты даже закрыть был не в состоянии, и я в то утро, стремясь помочь тебе, перевязал его веревкой перед тем, как ты вышел на шоссе? За что? Неужели за мою физиономию, физиономию «злобствующего интеллигента», которой наградила меня судьба?
Послушай, Биня. Пусть у тебя все будет хорошо. И будь счастлив. Я не стану сводить с тобою счеты. Только оставь меня в покое, ради Бога. Оставь раз и навсегда. И, самое главное, не трогай парня. Если есть еще Бог в твоем сердце, то, пожалуйста, пришли немедленно телеграмму всего с одним словом: Мой. Или:Твой. Дабы не мучился я до конца своих дней в горьких сомнениях. А впрочем, и это не поможет, ибо нет лжеца, равного тебе, лжеца-поэта, прирожденного похитителя сердец. Но если есть, Биня, хоть доля истины в утверждении наших мудрецов о мире грядущем, то наверняка должна быть там стойка или окошечко, где, согласно установленному порядку, выдается информация, и там я спрошу, и там скажут мне чистую правду: кто же из нас двоих отец. Но в сущности и это тоже суета и томление духа, потому что по справедливости Иони целиком и полностью мой, а у тебя нет на него ни малейшего права, ибо какая разница, какая, черт побери, разница, из кого вытекла эта вонючая капля, мельчайшая толика омерзительной слизи? Это еще не весь человек. А если это и есть весь человек, то уж воистину все суета сует.
Послушай, Биня, парень — мой сын, а ты, если только не превратился за это время в полного подонка, обязан сказать мне это «да». Телеграфировать.
Впрочем, какая, в конце концов, разница? «Мое — твое, твое — мое» — так некогда любили декламировать в наших краях. Что за мерзость, Биня. Что за глупая шутка. На самом деле он не мой и, уж конечно, не твой, и этой несчастной Хаве он не принадлежит: он сейчас, хоть и трудно это ему дается, принадлежит самому себе. Но вот что стоит тебе знать: если вместе с одержимой злым духом Хавой надумал ты вытащить моего сына в Америку, соблазнить его всяческими благами, разрушить душу его, чтобы превратился он в еврейчика, гоняющегося за наживой, знайте оба, что на этот раз я буду бороться, не брезгуя никакими средствами. Я разорву в клочья вашу паутину, и коль дело дойдет до всяких уловок, хитростей и недобрых замыслов, то я за свою жизнь тоже научился парочке-другой трюков. А если ты нуждаешься в намеке, я готов намекнуть, дабы не просчитался ты в своих расчетах: Хава может быть подвергнута медицинскому освидетельствованию, которое установит и документально подтвердит ее душевное нездоровье. Да и насчет себя не строй иллюзий, будто, уехав в свою Америку, ты скрылся от нас за тридевять земель: не поленимся, покопаемся в твоих делишках и выясним, откуда взялись твои несметные богатства, да еще выберем какое-нибудь ушко и нашепчем в него историю твоей бурной молодости. Умному достаточно. Я не позволю своему сыну сорваться и поехать к тебе, даже если ты пошлешь за ним самолет из чистого золота, ведь говорят, что ты там буквально купаешься в золоте. Наверняка у тебя есть зеркало. Если ты соизволишь взглянуть в него, то увидишь омерзительное насекомое, увидишь абсолютную гнусь человеческую. Такие люди, как ты, кровопийцы, сосущие деньги и сорящие деньгами, — пусть падет на твою голову проклятье небес! — вы испоганили и погубили все вокруг себя. Мы с радостью проливали нашу кровь, поили ею родную землю, которую возделывали и охраняли, чтобы она восстала из руин, чтобы восстал из руин еврейский дух. А вы? Играли в игры. Лицедействовали. Занимались легким флиртом. Флирт с Плехановым и Лениным, флирт с Октябрьской революцией, флирт с сионистской идеей. Ночь любви с Эрец-Исраэль: юношеский авантюризм приводит вас в число первых поселенцев, но в мгновение ока вы меняете свою овечью шкуру на волчью и вновь поклоняетесь золотому тельцу. Не от Гитлера и не от Насера, а от таких, как ты, исходит сейчас главная угроза разрушения нашей страны; это вы прилагаете все усилия, чтобы вослед за Первым и Вторым Храмом рухнул и Третий, который возводим мы, и это будет последней и окончательной катастрофой в истории еврейского народа. Никогда не прощу себе и ничем не смогу искупить то, что в свое время проявил дурацкую жалость, которая не позволила мне покончить с тобой, пока ты был маленьким, слабеньким, похотливым насекомым, утопающим в море собственных слез. Такие грязные создания, как ты и тебе подобные, вы тяжелая болезнь, подтачивающая силы народа Израиля при жизни многих и многих поколений. С древних времен вы проклятие нашего изгнания и рассеяния. Из-за вас другие народы ненавидят нас смертной ненавистью, смешанной с омерзением. Вы, с вашей погоней за наживой, с вашим поклонением золотому тельцу, с вашим истекающим слюной вожделением, вы рядитесь в нарядные одежды и соблазняете наивные народы, вы произносите сладкие речи и соблазняете женщин. Превыше всего для вас презренные динары, и вы готовы прикрыть их собственным телом. Словно все поражающий вирус, проникаете вы из страны в страну, из одной диаспоры в другую, зная одно направление — от гешефта к гешефту. Лишенные почвы и корней, утратившие совесть, вы сделали нас притчею во языцех, сделали нас отв