Работа работой, но где-то надо было жить, спать и есть. Поэт Степан Поздняков, приютил его в своей комнате в коммуналке. Жили в тесноте да не в обиде: койку Ярослава отделял от хозяев большой самодельный шифоньер. По ночам Ярослав часто сочинял стихи и утром читал их Позднякову. Несмотря на тяжёлые обстоятельства, Смеляков сочиняет здесь светлые стихи о матери, сравнивая её с Родиной, которую надо оберегать.
В своей автобиографии Ярослав Васильевич писал, что одной из самых значительных своих книг считает сборник стихов «Кремлёвские ели», изданный в 1948 году. Стихотворение, одноимённое с названием этой книги, он написал в 1945 году, находясь в Сталиногорске.
Валерий Дементьев, автор книги о Смелякове «Сильный как тёрн», считал примечательной вещью стихи Ярослава «У насыпи братской могилы…». В строфах этого произведения – правда времени, глубокая народная правда. Она досталась поэту нелёгкой ценой. Она была оплачена многими ошибками и заблуждениями, но она звучала и звучит неумолчно в его сердце, окрыляет его стихи. Это стихотворение, созданное Ярославом Васильевичем на новомосковской земле, позднее вошло в его сборник
«День России», за который в 1967 году ему была присуждена Государственная премия СССР.
У насыпи братской могилы
я тихо, как память, стою,
в негнущихся пальцах сжимая
гражданскую шапку свою.
Под тёмными лапами елей,
в глубокой земле, как во сне,
вы молча и верно несёте
сверхсрочную службу стране.
Степан Поздняков, друг поэта, писал, что вдохновляли Смелякова на создание произведений в этот период живые прототипы, жители нашего города. Так, героем поэмы «Лампа шахтёра» стал горняк-новатор Михаил Фомченков. В образе пряхи из одноимённого стихотворения запечатлена известная сказительница Двинская. Стихотворение «Кладбище паровозов» навеяно посещением депо Урванка.
В послевоенные годы в Сталиногорске Ярослав Васильевич пишет многое из того, что впоследствии станет смеляковской поэтической классикой: стихотворения «Английская баллада», «Милые красавицы России», «Моё поколение», «Памятник», «Наш герб»…О двух последних стоит сказать особо. Строки стихотворения «Памятник», посвященного первой жене поэта Евдокии, Ярослав Васильевич однажды ночью нацарапал карандашом на пачке из-под папирос. Потом он несколько раз зажигал спичку и, зажав её в ладонях, светил себе, перечитывал написанное. А утром Степан Яковлевич Поздняков был первым, кому Смеляков прочёл:
И ты услышишь в парке под Москвой
Чугунный голос, нежный голос мой.
Когда Ярослав Васильевич задумал написать стихотворение «Наш герб», он закрылся в своей комнате, а ключ от неё в форточку отдал Позднякову. Раз в сутки Степан Яковлевич приносил поэту нехитрую еду: картошку, хамсу, квашеную капусту в железной чашке – передавал в форточку. Ровно трое суток провёл
Смеляков в затворничестве, истязая себя и своё воображение, но желаемого добился, социальный заказ выполнил на высочайшем уровне.
В 1948 году Ярослав Васильевич, благодаря содействию московских друзей, возвратился в Москву. Многое ещё предстояло пережить поэту: несправедливое осуждение по печально известной 58 статье УК на 25 лет лагерей; развод с женой Евдокией, (чтобы не подвергать её опасности репрессий); заключение в Инте…
Только в 1956 году Смеляков был реабилитирован и довольно скоро вернулся к литературной деятельности. В этом же году в 12-й книге журнала «Октябрь» была опубликована поэма Ярослава Смелякова «Строгая любовь». Свежесть чувств, чеканность языка, рельефность образов героев, как будто выбитых на медали, наконец, бережная памятливость поэта – вот высокие свойства «Строгой любви», которые сделали её одним из талантливейших лироэпических произведений нового времени.
Последние годы жизни Смелякова были вполне благополучными. Он стал председателем секции поэзии Союза писателей СССР, выступал на радио, в телевизионных передачах, ездил по стране, бывал в зарубежных командировках, встречался с молодыми поэтами. Многие из них с благодарностью вспоминают его строгую, но всегда доброжелательную и справедливую критику. В конце ноября 1972 года после тяжёлой болезни Смеляков скончался.
В 1981 году в музее города Новомосковска была открыта мемориальная комната Я.В. Смелякова. Личные вещи поэта, часть его библиотеки передала в музей в конце 1970-х годов его вдова Татьяна Валерьевна Стрешнева.
Комната эта невелика, но каждая вещь, находящаяся здесь, напоминает о большой, интересной и трудной жизни выдающегося советского поэта и просто человека. В витрине под стеклом – поздравительный адрес в связи с 50-летием поэта, подписанный его друзьями, известными писателями. «И наш народ, – говорится в адресе, – которому Вы так талантливо служите и который умеет ценить и любить настоящую поэзию, ибо по природе своей он поэтичен и песенен, по праву относит Вас к лучшим поэтам современности».
Главное в мемориальной комнате Смелякова – книги, подаренные ему, многие из них с автографами. Среди экспонатов – диплом лауреата Государственной премии, которой Смеляков был удостоен за книгу стихов «День России» в 1967 году.
Смелякову всегда был чужд культ вещей, о чем свидетельствуют простые и непритязательные предметы, находящиеся в его мемориальной комнате: массивный старый письменный стол, за которым работал поэт; на нём – телефонный аппарат старого образца, скромная настольная лампа, чернильный прибор с выгравированной надписью: «На память от нефтеразведчиков Черноземья, май 1968 г. п. Комсомольский», настольные часы, сделанные рабочим московского завода, почитателем Смелякова; большой прозрачный кристалл – его отгранил и подарил Ярославу Васильевичу любитель и поклонник его поэзии из Плёса; палка, собственноручно сделанная и подаренная Смелякову поэтом М. Дудиным.
В 2006 году депутатами Тульской областной Думы от города Новомосковска Д.В. Бычковым и С.Н. Мирко совместно с Тульским отделением Союза писателей России учреждена ежегодная областная литературная премия имени Ярослава Смелякова, которая присуждается лучшим поэтам и прозаикам области. Среди лауреатов премии такие известные авторы, как Валерий Савостьянов, Валентин Киреев, Галина Харламова, Валерий Маслов, Алексей Яшин, Галина Плахова, Алёна Кузнецова, Александр Топчий, Валентина Люкшинова, Александр Пешков, Вячеслав Кузнецов.
Материал подготовила
зав. экспозицией Новомосковского
историко-художественного музея
Марина Бобкова
Ярослав Смеляков. «Нам время не даром даётся…»
Возвращённая родина
17 сентября 1939 года части Красной Армии вошли в город Луцк…
Я родился в уездном городке
и до сих пор с любовью вспоминаю
убогий домик, выстроенный с краю
проулка, выходившего к реке.
Мне голос детства памятен и слышен.
Хранятся смутно в памяти моей
гуденье липы и цветенье вишен,
торговцев крик и ржанье лошадей.
Мне помнятся вечерние затоны,
вельможные брюхатые паны,
сияющие крылья фаэтонов
и офицеров красные штаны.
Здесь я и рос. Под этим утлым кровом
я, спотыкаясь, начинал ходить,
здесь услыхал – впервые в жизни! – слово
и здесь я научился говорить.
Так мог ли я, изъездивший полсвета,
за воду ту, что он давал мне пить,
за горький хлеб, за лёгкий лепет лета,
за первый день – хотя бы лишь за это —
тот городок уездный не любить?
Нет, я не знал беспечного покоя:
мне снилась ночью нищая страна,
бетонною, враждебною чертою,
прямым штыком и пулей разрывною
от сердца моего отделена.
Я думал о товарищах своих,
оставшихся влачить существованье
в местечках страха, в городках стенанья,
в домах тоски на улицах кривых.
Я вспоминал о детях воеводства,
где на полях один пырей возрос,
где хлеба – впроголодь, а горя – вдосталь
и вдоволь, вволю материнских слёз.
Так как же мне, советскому поэту,
не славить вас, бойцы моей земли,
за жизни шум – хотя бы лишь за это! —
хотя б за то, что в жёлтых тучах света
в мой городок вы с песнею вошли?
1939
Три витязя
Мы шли втроём с рогатиной на слово
и вместе слезли с тройки удалой —
три мальчика,
три козыря бубновых,
три витязя бильярдной и пивной.
Был первый точно беркут на рассвете,
летящий за трепещущей лисой.
Второй был неожиданным,
а третий – угрюмый, бледнолицый и худой.
Я был тогда сутулым и угрюмым,
хоть мне в игре
пока ещё – везло,
уже тогда предчувствия и думы
избороздили юное чело.
А был вторым поэт Борис Корнилов,—
я и в стихах, и в прозе написал,
что он тогда у общего кормила,
недвижно скособочившись, стоял.
А первым был поэт Васильев Пашка,
златоволосый хищник ножевой, —
не маргариткой
вышита рубашка,
а крестиком – почти за упокой.
Мы вместе жили, словно бы артельно.
но вроде бы, пожалуй что,
не так —
стихи писали разно и отдельно,
а гонорар несли в один кабак.
По младости или с похмелья —
сдуру,
блюдя всё время заповедный срок,
в российскую свою литературу
мы принесли достаточный оброк.
У входа в зал,
на выходе из зала,
метельной ночью, утренней весной,
над нами тень Багрицкого витала
и шелестел Есенин за спиной.
…Второй наш друг,
ещё не ставши старым,
морозной ночью арестован был
и на дощатых занарымских нарах
смежил глаза и в бозе опочил.
На ранней зорьке пулею туземной
расстрелян был казачества певец,
и покатился вдоль стены тюремной
его златой надтреснутый венец.
А я вернулся в зимнюю столицу
и стал теперь в президиумы вхож.
Такой же злой, такой же остролицый,
но спрятавший
для обороны – нож.
Вот так втроём мы отслужили слову
и искупили хоть бы часть греха —
три мальчика,
три козыря бубновых,
три витязя российского стиха.
1967
Послание Павловскому
В какой обители московской,
в довольстве сытом иль нужде
сейчас живёшь ты, мой Павловский,
мой крёстный из НКВД?
Ты вспомнишь ли мой вздох короткий,
мой юный жар и юный пыл,
когда меня крестом решётки
ты на Лубянке окрестил?
И помнишь ли, как птицы пели,
как день апрельский ликовал,
когда меня в своей купели
ты хладнокровно искупал?
Не вспоминается ли дома,
когда смежаешь ты глаза,
как комсомольцу молодому
влепил бубнового туза?
Не от безделья, не от скуки
хочу поведать не спеша,
что у меня остались руки
и та же детская душа.
И что, пройдя сквозь эти сроки,
ещё не слабнет голос мой,
не меркнет ум, уже жестокий,
не уничтоженный тобой.
Как хорошо бы на покое,—
твою некстати вспомнив мать,—
за чашкой чая нам с тобою
о прожитом потолковать.
Я унижаться не умею
и глаз от глаз не отведу,
зайди по-дружески, скорее.
Зайди.
А то я сам приду.
1967
Майский вечерРанняя редакция
Светом солнечным, светом лунным,
майскими звёздами освещена
не только Люберецкая коммуна —
вся наша Родина, вся страна.
Солнечный свет. Перекличка птичья.
Черёмуха – вот она, невдалеке.
Сирень у дороги. Сирень в петличке.
Ветки сирени в твоей руке.
Чего ж, сероглазая, ты смеёшься?
Неужто опять над любовью моей?
То глянешь украдкой. То отвернёшься.
То щуришься из-под широких бровей.
И кажется: вот ещё два мгновенья,
и я в этой нежности растворюсь,—
стану закатом или сиренью,
а может, и в облако превращусь.
Но только, наверное, будет скучно
не строить, не радоваться, не любить —
расти на поляне иль равнодушно,
меняя свои очертания, плыть.
Не лучше ль под нашими небесами
жить и работать для счастья людей,
строить дворцы, управлять облаками,
стать командиром грозы и дождей?
Не веселее ли, в самом деле,
взрастить возле северных городов
такие сады, чтобы птицы пели
на тонких ветвях про нашу любовь?
Чтоб люди, устав от железа и пыли,
с букетами, с венчиками в глазах,
как пьяные между кустов ходили
и спали на полевых цветах.
1937
«Если я заболею…»
Если я заболею,
к врачам обращаться не стану,
Обращаюсь к друзьям
(не сочтите, что это в бреду):
постелите мне степь,
занавесьте мне окна туманом,
в изголовье поставьте
ночную звезду.
Я ходил напролом.
Я не слыл недотрогой.
Если ранят меня в справедливых боях,
забинтуйте мне голову
горной дорогой
и укройте меня
одеялом
в осенних цветах.
Порошков или капель – не надо.
Пусть в стакане сияют лучи.
Жаркий ветер пустынь, серебро водопада —
Вот чем стоит лечить.
От морей и от гор
так и веет веками,
как посмотришь, почувствуешь:
вечно живём.
Не облатками белыми
путь мой усеян, а облаками.
Не больничным от вас ухожу коридором,
а Млечным Путём.
1940
Ржавые гранаты
Мы не однажды ночевали в школах,
оружие пристроив в головах,
средь белых стен, ободранных и голых,
на подметённых наскоро полах.
И снилось нам, что в школе может снится:
черёмуха, жужжанье майских пчёл,
глаза и косы первой ученицы,
мел и чернила, глобус и футбол.
Мы поднимались сразу на рассвете,
сняв гимнастёрки, мылись у реки.
И шли вперёд, спокойные, как дети,
всезнающие, словно старики.
Мы шли вперёд – возмездье и расплата,
оставив в классе около стены
страницу «Правды» мятую, гранату,
размотанный кровавый бинт солдата —
наглядные пособия войны.
1941
«Вот опять ты мне вспомнилась, мама…»
Вот опять ты мне вспомнилась, мама,
и глаза твои, полные слёз,
и знакомая с детства панама
на венке поредевших волос.
Оттеняет терпенье и ласку
потемневшая в битвах Москвы
материнского воинства каска —
украшенье седой головы.
Все стволы, что по русским стреляли,
все осколки чужих батарей
неизменно в тебя попадали,
застревали в одежде твоей.
Ты заштопала их, моя мама,
но они всё равно мне видны,
эти грубые длинные шрамы —
беспощадные метки войны…
Дай же, милая, я поцелую,
от волненья дыша горячо,
эту бедную прядку седую
и задетое пулей плечо.
В дни, когда из окошек вагонных
мы глотали движения дым
и считали свои перегоны
по дорогам к окопам своим,
как скульптуры из ветра и стали,
на откосах железных путей
днём и ночью бессменно стояли
батальоны седых матерей.
Я не знаю, отличья какие,
не умею я вас разделять:
ты одна у меня, как Россия,
милосердная русская мать.
Это слово протяжно и кратко
произносят на весях родных
и младенцы в некрепких кроватках,
и солдаты в могилах своих.
Больше нет и не надо разлуки,
и держу я в ладони своей
эти милые трудные руки,
словно руки России моей.
1945
Моё поколение
Нам время не даром даётся.
Мы трудно и гордо живём.
И слово трудом достаётся,
и слава добыта трудом.
Своей безусловною властью,
от имени сверстников всех,
я проклял дешёвое счастье
и лёгкий развеял успех.
Я строил окопы и доты,
железо и камень тесал,
и сам я от этой работы
железным и каменным стал.
Меня – понимаете сами —
чернильным пером не убить,
двумя не прикончить штыками
и в три топора не свалить.
Я стал не большим, а огромным —
попробуй тягаться со мной!
Как Башни Терпения, домны
стоят за моею спиной.
Я стал не большим, а великим,
раздумье лежит на челе,
как утром небесные блики
на выпуклой голой земле.
Я начал – векам в назиданье —
на поле вчерашней войны
торжественный день созиданья,
строительный праздник страны.
1946
Памятник
Приснилось мне, что я чугунным стал.
Мне двигаться мешает пьедестал.
В сознании, как в ящике, подряд
чугунные метафоры лежат.
И я слежу за чередою дней
из-под чугунных сдвинутых бровей.
Вокруг меня деревья все пусты,
на них ещё не выросли листы.
У ног моих на корточках с утра
самозабвенно лазит детвора,
а вечером, придя под монумент,
толкует о бессмертии студент.
Когда взойдёт над городом звезда,
однажды ночью ты придёшь сюда.
Всё тот же лоб, всё тот же синий взгляд,
всё тот же рот, что много лет назад.
Как поздний свет из тёмного окна,
я на тебя гляжу из чугуна.
Недаром ведь торжественный металл
моё лицо и руки повторял.
Недаром скульптор в статую вложил
всё, что я значил и зачем я жил.
И я сойду с блестящей высоты
на землю ту, где обитаешь ты.
Приближусь прямо к счастью своему,
рукой чугунной тихо обниму.
На выпуклые грозные глаза
вдруг набежит чугунная слеза.
И ты услышишь в парке под Москвой
чугунный голос, нежный голос мой.
1946
Мы не рабы
В детские годы в преддверии грозной судьбы,
Сидя за школьною партой, веснушчат и мал,
Я в букваре нашем заповедь: «Мы не рабы!» —
С детскою верой и гордостью детской читал.
Дальше вела меня века крутая стезя,
Марш пятилеток над вьюжной страною гремел:
«Мы не рабы! И рабами не будем друзья!» —
Я с комсомольцами в школе фабзавуча пел.
Выше шагай по расшатанной лестнице лет,
К царству грядущего братства иди напролом.
Как же случилось, что я, запевала-поэт,
Стал – погляди на меня – бессловесным рабом?
Не в чужеземном пределе, а в отчем краю,
Не на плантациях дальних, а в нашей стране.
В грязной одежде раба на разводе стою,
Номер раба у меня на согбенной спине.
1950-е гг.
Воробышек
До Двадцатого до съезда
Жили мы по простоте
Безо всякого отъезда
В дальнем городе Инте.
Там ни дерева, ни тени,
Ни песка на берегу —
Только снежные олени
Да собаки на снегу.
Но однажды в то окошко,
За которым я сидел,
По наитью и оплошке
Воробьишка залетел.
Небольшая птаха эта,
Неказиста, весела,
(есть народная примета)
Мне свободу принесла.
Благодарный честно, крепко,
Спозаранку или днём,
Я с тех пор снимаю кепку
Перед каждым воробьём.
Верю глупо и упрямо,
С наслажденьем правоты,
Что повсюду тот же самый
Воробьишка из Инты.
Позабылось быстро горе,
Я его не берегу,
А сижу на Чёрном море,
На апрельском берегу…
Но и здесь, как будто дома, —
Не поверишь, так убей! —
Скачет старый мой знакомый,
Приполярный воробей.
Бойко скачет по дорожке,
Славословий не поёт
И мои – ответно – крошки
По-достойному клюёт.
Я отсюдова уйду…
Я на всю честную Русь
заявил, смелея,
что к врачам не обращусь,
если заболею.
Значит, сдуру я наврал
или это снится,
что и я сюда попал,
в тесную больницу?
Медицинская вода
и журнал «Здоровье».
И ночник, а не звезда,
в самом изголовье.
Ни морей и ни степей,
никаких туманов,
и окно в стене моей
голо без обмана.
Я ж писал, больной с лица,
в голубой тетради
не для красного словца,
не для денег ради.
Бормочу в ночном бреду
фельдшерице Вале:
«Я отсюдова уйду,
зря меня поймали.
Укради мне – что за труд?! —
ржавый ключ острожный».
Ежели поэты врут,
больше жить не можно.
1968
Стихи, написанные в фотоателье
Живя свой век грешно и свято,
недавно жители земли,
придумав фотоаппараты,
залог бессмертья обрели.
Что – зеркало?
Одно мгновенье,
одна минута истекла,
и веет холодом забвенья
от опустевшего стекла.
А фотография сырая,
продукт умелого труда,
наш облик точно повторяет
и закрепляет навсегда.
На самого себя не трушу
глядеть тайком со стороны.
Отретушированы души
и в список вечный внесены.
И после смерти, как бы дома,
существовать доступно мне
в раю семейного альбома
или в читальне на стене.
1967