шим своим благом почитает свободный выбор того, кого он любит. Ведь любовь — чувство свободное, ей неведомы гордость, благородство, честь и предрассудки: эти понятия суть гордыни, не любви.
И Владимир Дмитриевич Воронцов любил Елену Семеновну именно такой искренней и чистой любовью, чуждой ревности и деспотизма. Но он жил в мире, полном предрассудков и проповедников высшей добродетели, глупцов и лицемеров, не имеющих ни малейшего представления об истинном благородстве, благородстве души и свободе.
Общество видело герцога Глостера негодяем, поругавшим честь Владимира Дмитриевича, разрушившим его семейное счастье. Но сам граф Воронцов видел в нем своего друга, который когда-то спас ему жизнь. Граф понимал, что любовь не признает светских законов, она чужда предрассудков и даже мнения княгини Марьи Алексеевны.
Теперь граф это понимал.
Теперь.
И вся его грусть исчезла, рассеялась, как рассеиваются тучи после весенней грозы, оставив после себя лишь свежий воздух и легкую прохладу.
Граф Воронцов был счастлив, ведь счастлива была его Елена. И пусть она больше не принадлежала ему, пускай она когда-то изменила ему — это больше не имело значения, ведь она была жива, и жизнь ее была полна радостей.
Это предрассудок, что женщина, выходя замуж, становится собственностью мужа. Он может быть властен над ее действиями, ее поступками, ее платьями и ее обществом, но он никогда не сможет повелевать ее чувствами. Женщина словно вода: стоит сжать ее в кулаке — и она просочится сквозь пальцы. Не брак делает нас властелинами женщин, но их любовь, которую они всегда отдают нам по своей воле. И потому женщина должна принадлежать не тому, кто ее муж, но тому, кого она любит.
Владимир Дмитриевич венчался в церкви — перед Богом. Но перед Богом ли? Бог ли церковь? Быть может, так — но есть и другой бог, и этот бог — Любовь.
И потому вставать на пути у любви не только глупо, но и безбожно.
Какое, однако, неслыханное утверждение — тут сам Вольтер пришел бы в исступление. И пускай в своем исступлении убирается к черту.
Граф подумал о Ричарде.
Ричард был для него не просто лучшим другом его любимого племянника, которого он вырастил и воспитал. Он был сыном его друга, который спас ему жизнь. И что важнее, он был сыном женщины, которую он любил; и продолжал любить. Это был ее сын, а стало быть, он будет любить этого юношу как собственного сына, как Дмитрия. Он не позволит никому общаться с ним пренебрежительно.
Но как убедить свет? Как убедить Марью Алексеевну?
Размышления Владимира Дмитриевича были прерваны звуком отворяемой двери. На пороге кабинета стоял Ричард. Молодой человек был чем-то взволнован и определенно имел намерение серьезно поговорить.
Владимир Дмитриевич взглянул на портрет Елены Семеновны.
«Нельзя, чтобы он узнал», — пронеслось в голове у графа. Воронцов встал из-за стола, подошел к Ричарду и сказал:
— Вам нужно поговорить?
— Да, Владимир Дмитриевич, это очень серьезно.
— Тогда пойдемте в гостиную — она куда более располагает к душевным разговорам, нежели угрюмый мой рабочий кабинет.
Видно было, что молодому маркизу так вовсе не кажется, однако он подчинился.
— Так что случилось? — спросил граф Воронцов, когда они с Ричардом удобно разместились в креслах гостиной перед камином.
— Что сделал мой отец, за что теперь все его ненавидят? — серьезно произнес Ричард.
Вопрос, которого Владимир Дмитриевич ждал уже давно, теперь застиг его врасплох. Что следует ответить молодому повесе, привыкшему считать своего отца эталоном благородства и чести, а мать чтившему как саму верность и преданность? Сказать ему правду — значит разрушить весь его мир, уничтожить все, во что он так свято верит, безбожно разорить трепетную молодую душу его. Да и стоит ли вообще человеку узнавать о грехах ближних его, если грехи эти пошли ему на благо? Но если лгать ему, нужно сделать ложь правдоподобной. А что известно Ричарду?
— Ваш отец был моим близким другом. — Граф решил начать с полной правды. — В 1812 году он героически спас мне жизнь. Это событие обсуждалось долгое время: как должно вести себя дипломату, имеющему статус наблюдателя, когда его другу грозит смертельная опасность? Одни считали герцога Глостера преданным другом и настоящим героем, другие утверждали, что дипломат, который вмешивается в ход сражения, не достоин состоять на государственной службе. Уолтер ко всем этим спорам относился без интереса… но его оскорбляло, что я вступаюсь за него всякий раз. Он считал ниже своего достоинства спорить о подобных глупостях, но при этом его оскорбляло то обстоятельство, что он спас мне жизнь, и при этом не он, величавый герцог, а я, спасенный, беспрестанно ломаю свои копья, словно он не в состоянии постоять за себя. Это задевало его самолюбие.
Владимир Дмитриевич остановился. Полуправда закончилась: теперь предстояло лгать. Он ждал какой-нибудь реакции Ричарда, которая помогла бы ему сориентироваться.
— Отец писал, что он обманул и предал вас, — сказал Ричард. — Неужто это правда?
— Уолтер слишком строг к самому себе, — дипломатично ответил Владимир Дмитриевич. — Его самолюбие страдало всякий раз, когда я вступал в новый спор — а случалось это весьма часто. В итоге однажды он признался мне, что если раньше был иного мнения, то теперь, видя мое яростное заступничество, считает свой поступок недопустимым, ведь, поступи он иначе, я был бы уже на том свете. Это уже оскорбило меня. Я потребовал объяснения: Уолтер лишь рассмеялся мне в лицо. В тот же вечер я прислал ему своих секундантов. Были назначены день и время дуэли. Но вместо герцога Глостера в роковой час явился гонец с письмом, в котором говорилось, что с тех пор, как его светлость спас мою трижды никому не нужную жизнь, она всецело принадлежит ему. И потому герцог считает лишним еще и отнимать эту жизнь на дуэли.
Такое оскорбление было воспринято мной чрезвычайно болезненно. Герцог мою обиду воспринял как ненависть обязанного человека: дело обыкновенное для людей мелочных и неприемлемое для благородных. Все кончилось тем, что весь свет ополчился на герцога, как на человека колючего и ядовитого, человека, который забыл дружбу, предал ее. Не сильно этим расстроенный, Уолтер вернулся в Британию, где вскоре остепенился и зажил семейной жизнью.
Замолчав, Владимир Дмитриевич вздохнул с облегчением. Ложь давалась ему с большим трудом, в особенности когда приходилось на ходу выдумывать целую историю, которая никогда не имела места, но при этом якобы произошла с людьми, которые известны слушателю.
— И что же, с тех пор между вами не было никакого общения?
— Никакого, Ричард, увы, — ответил граф.
— Мне кажется, что, если вы с моим отцом так разошлись, мне не стоит злоупотреблять вашим гостеприимством.
— Ну что вы, Ричард, — укоризненно произнес Владимир Дмитриевич. — Я категорически против! Во-первых, вы сын человека, который спас мою жизнь. Во-вторых, вы лучший друг моего дорогого племянника, а Дмитрий все равно что сын мне. Даже не думайте никуда уезжать.
— Но есть еще одна проблема, — сказал Ричард.
— Дело в женщине? — лукаво улыбнулся Воронцов.
Молодой маркиз удивился проницательности графа, который поспешил пояснить:
— Я получил от князя Демидова письмо. Он негодует.
— Но почему?
— Александр Юрьевич — мой лучший друг. — Владимир Дмитриевич сказал бесспорную правду и сразу солгал: — Он был одним из моих секундантов на той несостоявшейся дуэли с герцогом. Он был до глубины души возмущен бестактностью вашего отца. Кроме того, он уверен, что вы такой же. Так, увы, считают очень многие.
— Например, княгиня Марья Алексеевна, — вспомнил Ричард.
— Да, — согласился Владимир Дмитриевич, — но это вовсе не означает, что они всегда будут к вам враждебно настроены.
— Я уже успел это заметить, — мрачно сказал Редсворд.
— Вас беспокоит то обстоятельство, что Анастасия Александровна спешно уехала в Москву?
— Отчасти.
— И вы собираетесь последовать за ней? — поинтересовался Воронцов.
— Не сразу, — ответил Ричард, — князь Суздальский приглашает меня уехать с ним в русские деревни. Я давно хотел посмотреть на них. Потом Андрей Петрович проведет какое-то время по делам в Москве.
— Ну что ж, — задумался Владимир Дмитриевич, — быть может, оно и к лучшему. Вы поедете с Суздальским, а я постараюсь убедить Демидова принять вас в свой круг. Но сегодня я намеревался принять приглашение в гости князя Шаховского. Иван Леонтьевич также хочет видеть и вас с Дмитрием.
— Владимир Дмитриевич, я, право, не знаю…
— Решено: сегодня в семь.
Глава 14В доме князя Шаховского
О, славный воин! Храбрый генерал,
В году двенадцатом, лихом и величавом,
Бесстрашно в бой повел ты свой отряд,
Пример ему подал своим безумным нравом
И стал, войдя под пуль французских град,
Одним из тех, кто Бонапарта обуздал.
Иван Леонтьевич Шаховской был одним из тех великих столпов, на которых держалось величие Российской империи. Кавалер всех высших орденов, он бесстрашно сражался с наполеоновской армией, дерзко погоняя ее от колокольни Ивана Великого до самого собора Парижской Богоматери.
Генерал от инфантерии, теперь он был придворным вельможей, тяжелой поступью шагавшим по дворцу и принимавшим в своем доме высших сановников и знатнейших особ Петербурга.
В то воскресенье он устраивал званый вечер, на который были приглашены его братья по оружию, друзья, соратники и противники при дворе. Граф Воронцов был близким другом князя Шаховского. Дружба их началась в славном 1812 году, когда после памятного ранения Владимира Дмитриевича, которое он получил августа 26-го, Иван Леонтьевич оказывал большое внимание к здоровью графа и выражал самые трепетные надежды сколь можно быстрей вновь увидеть его в строю.
Князь Шаховской был один из последних ушедших в прошлое бесстрашных генералов, которым запах пороха милее был духов, а звон клинков отрадней звуков вальса.