– Господи, какая длинная речь ради одной бутылки! Вам, Олег Сергеевич, в адвокаты бы.
– Хорошо. Слышу слово будущего юриста. Во-первых, по нынешним временам даже одна бутылка достойна изысканных словесных длиннот. А во-вторых, я уже заслужил, по-моему, именоваться без отчества.
– Я еще не привыкла. Потому и путаюсь.
– Оформим. Как говорится, но проблемс. – Олег стал открывать бутылку. – За брудершафтом дело не станет.
– Подожди. Сначала кофе сделаю.
– А я пока разолью, подготовлюсь к мероприятию.
Шурочка стала возиться у плиты.
– А тебе не жарко? Сняла бы свитерок.
– А тебе в пиджаке?
– Всё. Его уже нет. Чего ты возишься там – у плиты в свитере? Давай выпьем!
Шурочка опять засмеялась. Делано засмеялась. Взяла в руки чашечки с кофе и отнесла на стол в комнату.
Процедура брудершафта состоялась.
– Олег, а что это шеф наш сегодня говорил о размножении клонированием.
– Детка моя. Не бери в голову всякие глупости. Мы знаем способы лучше, приятнее и дешевле.
– Хм! Не горячись. Это ответственное заявление.
– Забыл, что имею дело с юристом, – состроив испуганную мину, осклабился Олег. – Ты уже второй раз просишь не горячиться. Заморозишь.
– Ну, действительно, что это за клонирование?
– Да это игры генетиков в бирюльки. Бесполое размножение. Это когда из клетки донора развивают – теоретически, пока теоретически – целый организм.
– Это если мужа нет?
– Здрасьте – Новый год.
– Ну без любви, значит?
– Ну так! Сама напросилась. Любовь – это борьба полов. Битва. Любовь отличает человека от животного. Любовь – суть homo sapiens. Любовь потому и основа духовности. Бесполое размножение чревато истинной потерей духовности. Потому и отвратительно и неуместно – как и когда говорят «мы занимались любовью» без любви.
– Понятно. Не пора ли тебе домой?
– Слышу речь не девочки, но юриста. Видишь, как нельзя смешивать жанры: науку, любовь, публицистику и гедонизм.
– Господи! А это что такое?
– А это вы еще не проходили. Если мне еще не пора домой, то я проведу практический семинар по гедонизму. Давай еще выпьем.
– На посошок?
– Нет. Что ты. А кофе. Ты ж обещала. Остывает.
Шурочка опять засмеялась, помолчала…
– Ну пей…
– Толь, поехали со мной.
– Мне же в другую сторону.
– Ну до метро хотя бы.
– Такси ловить?
– Так у меня машина.
– Ух ты! Когда сподобился?
– Или я не профессор? Вот уже полгода.
Леша с Толей подошли к машинам, выстроившимся вдоль подъездов.
– Они все одинаковые. Как узнаешь свою? Даже цвет один.
– Цвета разные. Просто грязные все. А свою собственность и по запаху узнаешь.
Алексей торжественно распахнул дверцу:
– Прошу.
– Жигуль?
– А то.
Машина немного поурчала, прогрелась и медленно покатила, минуя небольшой ряд таких же грязноватых «Жигулей».
– Олег тоже профессор, а где ж его кар?
– А он слишком много на блядей тратит.
– Больно ты суров к товарищу. Блядей!.. Около него я всегда видел вполне приличных дам.
– И что? Блядь может быть вполне приличной дамой. Это просто человек… женщина, легко, без натужности и с удовольствием идущая на интимный контакт.
– Да уж, всегда сперва надо договориться о терминах. Скажем, проститутка – это профессия. Блядь – мировоззрение.
– А историков тоже волнуют определения?
– Еще бы! Для нас определения, может, важнее, чем вам, хирургам. Это вы все страдаете профессиональным расизмом.
– Да что вы про нас знаете, про хирургов! Для вас мы циники…
– Именно так. Циники, безбожники…
– Да среди медиков и вообще естественников больше верующих, чем среди болтунов-гуманитариев.
– Так! Переходим на личности…
– Извини. Я хочу напомнить тебе про хирурга Войно-Ясенецкого, он же епископ Лука.
– Знаю, знаю. Но, как говорил, Крылов Иван Андреевич, правда, извини, про гусей: «…то ваши предки, а вы годны лишь только на жаркое».
Оба засмеялись.
– Да ладно, Толь. Конечно, на первый взгляд, у религии и медицины разные задачи: одна думает о спасении души – это для нее первее всего; а другая страдает за тело. И впечатление, что им приходится вступать в конфронтацию. Они союзники или соперники, конкуренты? Ты как считаешь?
– То есть быть или не быть – кому что важнее?
– Нет, не так: сейчас или навечно?
– Хм! По-моему, для вас, для медицины – быть.
– Для нас, для медицины, для религии тоже – уйти из «быть», из тела так, чтобы попасть в духовный сад.
– Стоп! Все! Уже ничего не понимаю. Надо подумать. Здесь останови: вон метро. Удачи тебе в борьбе с недужным телом и за счастливую душу.
– Готова машина? Что, прямо сегодня? Конечно, жду! – Илья положил трубку, удовлетворенно улыбнулся и назидательно сказал зеркалу: «А говорили: обманут. Вот вам! Верить надо». Стал натягивать куртку, но телефон зазвонил снова.
– Слушаю… Да, Евгений Львович… Позвонили. Сейчас едем обкатывать… Я был уверен… Вечерком позвоню… А точно завтра хотите?.. Ну ладно. Позвоню. А от Гали не получу по шее?.. Ну, не гневитесь. Приеду – позвоню.
Он выскочил из подъезда, и одновременно подъехали его бывшие обидчики. Машина выглядела вполне прилично. Ребята чувствовали себя героями и благодетелями, будто не они разбили, а просто ликвидировали чей-то грех. Втроем обошли машину вокруг – ощупывали, оглаживали.
Через час Илья звонил шефу:
– Евгений Львович, все в порядке… Договорились: четверть девятого. Только чтоб Галя не провожала – я боюсь.
Мишкин вышел из подъезда, будто не было никакой операции, будто не остался в нем продолжающий разрастаться рак. Разве что несильно похудел – да и то лишь на врачебный взгляд. А вообще-то незаметно.
– Я уже попросил назначить на сегодня операцию. Небольшую. Для раскачки. Разминка. Больную знаю. Ты не проверил?
– Угу, мне позвонили. Все готово. И обход сделаете?
– Не полностью. Сначала по историям посмотрю, кого надо, а кого и не обязательно.
– Я даже сейчас могу сказать, кого стоит посмотреть.
Илья ассистировать не пошел, но на всякий случай стал у Мишкина за спиной. Хотя, глядя на заведующего, на его стать, знакомые повадки, уверенную хватку, можно было не беспокоиться. Операция стандартная, привычная – хронический холецистит с камнями.
Однако хорошо, если всё пойдет без осложнений. А ведь они могут возникнуть при любой операции у любого хирурга. Как будет себя вести оператор, после долгого перерыва? Как управится?
Евгений Львович оперировал спокойно, будто и не было никакого перерыва. Главное – не отвыкли руки, так и ходили, благодаря рефлексам, отработанным еще тридцать лет назад. Илья вспомнил, как когда-то профессор Петровский демонстрировал операцию знаменитому французу – одному из виднейших хирургов Европы. Операция была типичной, болезнь хорошо изучена, больной не представлял никакой сложности. Но случилось неожиданное, и академик, забыв про всё, дал волю и своим эмоциям, и нестандартным своим умениям. Когда всё благополучно завершилось, Петровский вспомнил про именитого француза и стал извиняться, что не сумел продемонстрировать свое гладкое искусство. Но басурманский гость возразил: «Да вы что! Как делают гладко, я видел много раз. Куда интереснее было наблюдать, как вы выходите из положения в экстремальной ситуации».
А у Мишкина сегодня прошло все без эксцессов. Закончив операцию, он сказал:
– Слушай, Илюша, давай в кабинете у меня вместо дивана поставим кровать и немножко мне покапаем. Поддержим силы на подольше. А? А я в это время полистаю истории болезней, и к концу рабочего дня полностью восстановлюсь… Если что-то потерял…
– Вот уж не ожидал такой разумности. Сейчас сделаем.
«М-да, нелегко дается ему имидж супермена», – промелькнуло у Ильи в голове, пока он бежал распоряжаться и готовить капельницу.
Вечером к Мишкиным опять потащился народ. И Саша с женой, и помощники Евгения Львовича, и друзья-профессора, и все, кого волновал его первый рабочий – первый послеоперационный операционный день. А волновало это всех. Гости извинялись, что не дают ему отдохнуть, но сам он был рад – он остается в жизни и, пожалуй, еще больше стал центром своего маленького мирка.
Женя прошел на кухню, где Галя готовила пирожки на всю ораву.
– Я ж тебе говорил, – прошипел он ей прямо в ухо, – что рак не будет управлять моей жизнью.
– Да не обманывай ты себя. Разве такое повальное шествие – не результат твоей болезни?
Но Мишкин не стал слушать. Он гордо удалился и залег, снова став центром собравшегося общества.
– Еще бы нам лежачие места – и был бы настоящий римский симпозиум, что по-ихнему означает «возлежание», правда, историк? – блеснул образованностью Борис.
– С той только разницей, что не римский симпозиум, а греческий, что по-ихнему означает «совместная попойка», – парировал Толя.
– А нельзя ли, Толя, без профессионального выпендривания? – вдруг обиделся Борис. – Я только-то и хотел сказать, что у нашего Жени чисто римская осанка. Патрицианская.
– И правда, похоже, – примирительно согласился Анатолий.
– Вылитый цезарь! – подхватил профессор Леша.
Борис благодарно улыбнулся, и все вновь включились в общий бессмысленный треп. Сегодня приспособиться к ситуации, казалось бы, было проще: сделав операцию, Мишкин словно дал всем возможность вести себя как обычно. С другой стороны, все понимали, что оперировать в таком состоянии – вовсе не обычное дело. И говорить что о будничном как о необычном, что о необычном как о будничном значило: подчеркнуть недуг. Впрочем, непонятно, как он сам понимал свое состояние. А потому сегодняшней операции никто не касался, и речь, как всегда, пошла обо всем и ни о чем.
– Пусть симпозиум не от римлян, зато от них законность, право, – проявил эрудицию Илья. – Первое правовое государство.