С Борисом они встретились в кафе Дома литераторов – едва ли не последнее место, еще доступное этим полумалоимущим: если на полноценную закуску денег и не всегда хватало, то уж выпить удавалось постоянно. Что друзья-оппоненты и проделывали. А закуска все ж была – салатик, который носил имя Оливье, хотя никто не знал, законно ли он так наречен, и салатик из капусты, и бутерброды с колбасой и сыром. Они были вполне удовлетворены уровнем этой подготовки к посещению Мишкина. Собственно, специально готовиться и не надо было. Они бывали там часто, особенно в последние, в общем, трагические дни. Состояние Жени ухудшалось, тело уходило прямо на глазах, слабость нарастала. Оперировать уже не было сил, и он ушел из отделения. Жизнь его была в операциях и в выхаживании своих больных – ведь все годы он выхаживал их сам, никогда до конца не полагаясь на реаниматоров. Так и во всем. Он не мог (именно не мог, физически не мог) положиться на жену или на сына даже, скажем, в деле ухода за собачкой. Мишкин всегда во все влезал, во все совался, и поначалу казалось, что он всем мешает. Но подсчитывали результат – и каждый раз выходило, что со щитом оказывался именно Женя. Но нет пророка в свом отечестве не только по месту, но и по времени, и в мелочи, и в истории, и в быте. Да вот так. Приблизительно обо всем этом и шла тихо журчащая беседа между Толей и Борисом. А еще о том, что обоим предстояли скорые командировки: Борису – на конференцию, а Анатолию – в погоню за каким-то архивом. Да и Алексей, как они узнали сегодня, вылетает ночью куда-то в провинцию для какой-то операции. Мишкин катастрофически быстро уходит… Но жизнь-то продолжается.
Пора было подниматься: у Мишкиных ждали.
– Ну ладно. На посошок?
– Какой к черту посошок, Боря. Я возьму с собой бутылочку вина – перед лекцией горло промочить. А уж после – как получится.
– Ты придаешь своему культуртрегерству слишком большое значение. Лекция!
– А как назвать? И ему же интересно. Он просит.
– Ему не до этого, – вечно Борис по любому поводу оппонирует Толе. И иногда бывает прав.
– В том и сила Мишкина, что, во-первых, он не врет, не представляется; а во-вторых, ему интересно все до последних дней. Этим он и интересен…
– Ну пошел, пошел трещать. Ты чего накликиваешь? Не надо говорить о последних днях.
– Смотри на жизнь реально. Не закрывай глаза.
– Это ты, гуманитарий, говоришь естественнику?
– Я всегда говорил, что ты профессиональный расист. Вы, естественники, вечно смотрите на нас свысока. Допрыгаетесь – погубите жизнь.
– Пошел банальности чесать. Что повторяешь за всяким гуманитарным быдлом… Никогда еще новые открытия и изобретения в конечном счете не оказывались чем-то вредным. Сначала да… А потом приспосабливался мир.
– Это мы еще узнаем, так сказать, при окончательном подсчете голосов.
– Мы? Маловероятно. Это вам, гуманитариям, подавай быстрей результаты.
– Здрасьте-пожалте. Это естественникам результаты нужны. А нам – рассуждения, анализ…
– Хватит, пожалуй, Борь? Надо идти.
– Да-а. Хм. Поехали.
Вся эта болтовня призвана была лишь оттянуть время. Пора, пора!.. Мишкин ждет… Жизнь не ждет…
Ежедневно… Ежедневно вот уже несколько месяцев в квартире набирается не меньше десяти человек, а то и поболее. Не пропускал ни одного дня Илья. С небольшими перерывами приходили основные помощники Мишкина. По нескольку раз в неделю приходили и друзья-профессора, которые сравнительно недавно (да, жизнь так быстротечна, что в это «недавно» она входит порой чуть не целиком!) тоже были его помощниками. Бывали и более давние сотрудники, и бывшие пациенты, ставшие в конце концов друзьями, заходили и представители больничной администрации – и не только по обязанности. Его любили… и эти повальные посещения вовсе не были прощальными. Просто любившие Мишкина люди хотели общаться с ним – и даже сейчас несли ему и беды свои, и проблемы, и радости. Ведь с любимым не наговоришься.
Галя… Как назвать те чувства, что обуревали ее в этой ситуации? Невозможно подыскать подходящее слово, трудно дать определение. Радовалась, что так любят?.. Да какая уж тут, к черту, радость… Гордилась?.. Гордиться могла лишь своим выбором и его вкусом… Во всяком случае, она безропотно делала миллион пирожков ежедневно, чтобы все могли спокойно гонять чай, который всегда способствует душевным беседам. На большее денег не было. Да и эту малость без помощи приходящих ей бы не поднять. А еще душевной беседе споспешествует, и даже, может, поболее, чем чай, и выпивка. Находилась и выпивка – правда, немного и не для всех.
Рак не изменил стиль поведения и настроение, но порушил привычный быт. Что-то же он должен был изменить… Да и время неслось по-иному.
– Жень, Евгений Львович, познакомься. Это Шура.
– Здравствуйте. А я уже наслышан. Рад, что вы такая красивая.
– Спасибо…
– Ну, Женя, как всегда, галантен, галантереен…
– Это не галантность – это норма…
– Скажи, привычка.
– Плохая привычка, скажешь? А твоя где галантность? Садитесь, Шурочка.
– Нет. Шурочка, пойди к Гале. Помоги. Я уже представил их. Пирожки делать – это тебе не законы зубрить.
Шура, явно не понимавшая, как себя здесь вести, охотно отправилась на кухню.
– Пока никого нет, все-таки скажи: это давно? Я правильно сказал, что наслышан?
– Мишкин, когда ты говорил неправильно?!
– И надолго?
– Жизнь покажет.
– Жизнь… м-да, кому-нибудь и покажет… – ухмыльнулся Мишкин с той особой, уже привычной за последние месяцы гримаской, которая как бы впечаталась в обычные штампы его мимики.
Звонок в дверь. И опять привычная ухмылка:
– Видишь. Слава Богу, жизнь продолжается.
– Не столько вижу, сколько слышу. Это Анатолий с Борисом. Пойду приветствовать и знакомить.
– Отобьют.
– Не боюсь.
– Ну дерзай.
И опять звонок: на сей раз Илья и Алексей.
– Открыли шлюз. И не поговоришь.
– Включайся в общую… Приобщай и пассию. Думаю, что для нее новое, а?
– Натюрлихь. Аск?
– Господи, полиглот хренов!
Борис отметил, что на этот раз Мишкин засмеялся своим старым – доболезненным смехом. «Доболезненным»… Так когда-то мы определяли все «довоенным», а еще раньше «дореволюционным». Мишкин прошел все эти этапы…
Но смех быстро стих, а на лице осталось подобие улыбки: резче обозначились морщины у рта и на лбу, глаза полуприщурены. Если всмотреться, – маска, гримаса. И по этой гримасе видно, что боль уже подступает. Или просто подошло время укола.
– Илья! Принес? – То ли от боли, то ли по привычке, но теперь Мишкин дожидался снадобий Ильи с нетерпением. – И шприцы одноразовые?
– Принес, принес. Я уже отдал их Гале.
– Галь!..
– Иду, иду.
Галя вошла уже с готовым шприцем. Шура, идущая следом с тарелкой пирожков, увидев подготовку к уколу, отпрянула назад.
– Входите, Шурочка, входите. Это быстро. И совершенно прилично: я ничего лишнего не обнажаю. Вот катетер. И в него. Так что…
Все засмеялись дружно и фальшиво.
Сидели кто на стульях около стола, кто в креслах, подошедший позже Саша – в ногах у отца, поджав под себя ноги и почти вдавившись в стену, чтоб оставить место Лене. Большой и грузный Толя угнездился глубоко в кресле прямо перед журнальным столиком, на котором уже громоздилась весьма приличная горка пирожков.
В ногах Толя разместил свой перегруженный портфель и, когда взялся за него, все подумали, что он лезет достать заготовки для своей лекции. Борис даже стандартно хихикнул. Однако Анатолий вытащил из портфеля две бутылки вина.
– О?! – уже совсем в другой тональности воскликнул Борис. – Ты же брал одну?
– А я знал, что и ты захочешь. Загодя запасся.
Все заторопились, разлили зелья, прихватили пирожки. Общий гомон, в котором не малое место занимал и голос больного. Но обычная перебранка Бориса и Толи – так сказать, физика и лирика – была громче и настырнее.
– Уже набил рот? Мы же только что ели! Как говорить будешь? Все ждут. – И опять саркастическая улыбка.
– А я и не буду. Сначала горло промочить.
– Это мысль нормальная. Еще что-то соображаешь.
Сам Мишкин не ел и, разумеется, не пил, но – из других, совсем уже никчемных, запоздалых запретов – курил. Больше никто. Остальные выходили курить на кухню.
– Жень, я ненадолго в Сибирь мотану.
– Опять по архивам?
– Ну. А то! – По эдаким удалым и совершенно безликим восклицаниям видно было, что Анатолию не больно ловко говорить о своем отъезде. Неловкость понятная.
– Тогда прощаться давай. Не «до свидания».
– Кончай, кончай! Я к футбольному чемпионату хочу вернуться, и уж вместе смотреть.
– Ну, ну. Попробую доцарапаться.
Борис о своем отъезде сказать заробел.
Галя кормила его с ложки. Илья сидел рядом в кресле и молчал.
– Не то чтобы я сам не мог, да не с руки как-то – ложка тяжелая, неудобная.
Илья сидел рядом в кресле и молчал.
– Скажу тебе, что когда она вколет, то и силы прибавляются. А болей сейчас нет. Сейчас уколет… и сам буду есть.
Илья сидел в кресле и молчал…
– Собственно, уколом это уже неправильно называть. Катетер постоянно в вене. Кожу ширять не надо. В катетер… Ты чего молчишь?
– А что я по этому поводу могу сказать?
– Поддерживай беседу. Для того ты и здесь. Галь, одну ампулу. Сейчас больше не надо.
Ну, что мог сказать Илья? Все и так ясно. Да, от боли спасает. Казалось, что и силы придает. Вот и сам есть стал. Всё так, а не Мишкин…
Илья сидел в кресле и молчал.
Мишкин доел, прикрыл глаза и тоже молчал.
Ему опять привиделось… Привиделось… Да что ж могло ему привидеться, как не что-нибудь из главной радости, главного существа его жизни. То он в операционной, то в реанимации отогревает телом своим очередного нуждающегося в нем. И кому-то говорит: «Конечно, я плохой хирург. Хороший бы сделал операцию качественно и пошел отдыхать. А я кручусь всё, кручусь над больным. Значит, боюсь. Значит, что-то сделал не так. Они и говорят, что все успехи мои – оттого, что я забочусь, телом отогреваю. Придумали же формулировочку! Хорошие хирурги уходят после операции и спят спокойно. Хм, а иные говорят, что перед операцией не спят. Это уж совсем дурные… И опять кто-то вмешивается. Не вмешивайся! Я про себя. Не лезь в душу! Не твое дело! Дурные, дурные. Отстань! Не хирурги дурные. Люди дурные – они к смерти относятся с большим почтением, чем к жизни. Разве можно сравнить торжества при рождении и при похоронах?! А гробницы-то, гробницы… И не лезь ко мне с глупостями! Не хочу могилы! И гробницы не хочу. Камень, валун. В моей больнице. Камень, а пепел рассыпят пусть. Ты, что ль, проследишь?..»