Мишкин открыл глаза:
– Уснул? Да нет. А кто?
– Что кто? – Илья сидел в кресле и, как и до этого, молчал.
– А почему никого нет? Никто не идет. Рака боятся? Рак не должен управлять моей жизнью. Пусть придут…
Зазвонил телефон.
– Дай мне трубку. Сам поговорю. Алло!.. Я. Я! Чего тебе. Не лезь в душу. Я не хочу тебя видеть, и не приходи, – отдал трубку.
– Вы что! Евгений Львович! Кому это?
– Что? Не вникай. Я сам знаю. Люди, говорит, дурные. А он?
– Кто?
– Не вникай. Где Саша?
– Звонил. Едет уже.
– Болит. Где Галя? Га-аль!
– Она на кухне. Небось пирожки делает. Сейчас же набежит народ.
– А! Да. Га-аль! Еще ампулку одну сделай.
– Да только что сделали. Только что.
– Не вникай. А Толя придет? Он обещал продолжить. А?
– Так он же каждый день… Почти каждый день вам рассказывает. Да и не только вам. Нам всем интересно. Теперь про Булгарина обещал… Господи! Да он же уехал.
– Да, да. Вспомнил. Га-аль!..
– Может, она уснула. Устала ведь.
– Да, да. Может быть. Подождем немного.
Вошла Галя.
– Ты чего? Я здесь.
– Я подумал, что вы, Галина Степановна, плохой реаниматор.
– Чего это ты вдруг надумал? – Галя улыбнулась, не зная, как правильно отреагировать на такое заявление. Растерянная улыбка сменилась тревожной гримасой.
– Что ты сегодня накинулась и давай срочно капельницу ставить? Ночью!
– Так тебе ж плохо стало.
– Такие больные, как я, никакой реанимации не подлежат. Так?! Бесперспективно!
Галя улыбнулась: нет, показалось. Всё в порядке. Тот же Мишкин.
– Сделай укол.
– Я ж только что делала.
– Ты что? Экономишь? Тебе жалко?! Ребята все делают для этого, а ты не можешь?
А Илья вспомнил, как незадолго до окончательного ухода из отделения всегда деликатнейший Мишкин на утренней конференции неожиданно грубо обрушился на дежурившего хирурга. Евгений Львович тогда сказал, что действия этого врача безграмотные, а сам он давно уже не заслуживает доверия, что он сделал напрасную операцию и едва ли не человекоубийца. Вся конференция испугано молчала. Это было не только грубо, но и несправедливо. Случай был сомнительный – неоперабельный рак, и еще неизвестно, кто в конечном счете окажется прав. Все молчали и от неожиданности, и от непохожести Мишкина на самого себя, и от возникшего у многих понимания, что шеф, наверное, прокручивает в голове, так сказать, свой случай, свою болезнь, свою судьбу. Но раньше он никогда ничего не валил на другого. И наверное, старые, затаенные, глубоко спрятанные, вполне заслуженные его претензии к этому доктору нынче выплеснулись от целого ряда сложившихся обстоятельств. В том числе, возможно, сыграли свою роль и уколы.
Провинившийся, действительно, был не из круга Мишкина. Совсем другого психологического облика – из тех, кому высшее образование не прибавило интеллигентности, а дало лишь некоторые профессиональные умения. После в ординаторской он бурно выражал свое возмущение Мишкиным. Все молчали. Пока не услышали:
– Наширялся и пошел вершить. Давно пора гнать и в постели держать. Администрация…
Сидевший за столом и писавший истории болезней Василий дернулся, вскочил и двинулся на брызжущего слюной коллегу:
– Уйди, падло, пока жив… – Он замахнулся, но руку его перехватил Игорь. – Иди к себе в отделении и не показывайся…
И тот ушел, видя весьма выразительную мимику коллег Мишкина.
Но ведь в чем-то он был прав, и создавшаяся ситуация становилось страшной. Через пару дней ушел и Мишкин. Не исключено, что та вспышка его и подтолкнула. И сейчас, думал Илья, у того недоброжелателя в запасе много возможностей для пакости всему отделению, а не только уходящему, уже бывшему шефу. Во-первых, липово ведущаяся история болезни Мишкина, будто он лежит у них в отделении, а не дома. Тут можно сильно нагадить всем и Мишкина лишить последней помощи. А тот доктор на такие вещи вполне способен: однажды уже было – выкрал неправильно оформленный документ, не поленился найти ксерокс, сделать копию и администрацию в известность поставить.
Мишкин уснул, а Илья все продолжал вспоминать сюжеты с тем самым доктором, которого так незаслуженно обругал тогда шеф, вполне заслуженно плохо к нему относившийся. Его все побаивались и только ждали, когда бы можно от него избавиться. Даже мысленно Илья не называл его по имени. «Тот! Тот самый!» Возможно, думал Илья, именно этот образ возник в душе их больного шефа.
А шеф всё спал.
…Четыре… Три…
…А девочка-то совсем не изменилась.
– Да ты просто помнишь ее такой, тогдашней. Ты же не видел ее с тех пор.
– Ты опять здесь? Что ты привязался. Оставайся в своем мире и дай спокойно поговорить. Мы ж не виделись сколько. Уйди, сатана!
– Горячишься, Мишкин, – и Собеседник то ли исчез, то ли спрятался.
А Люда осталась. Она сидела напротив. Выражение лица было точно то же, что и в давние времена, когда она умоляла его сделать ей аборт. Мишкину стало нехорошо – как и тогда. Камень старого греха тяжело давил, заполнил всю грудь.
– Как же живешь-то? Детей ведь нет, не могут быть. Ты уж прости. Ты же знаешь: я не хотел.
Люда не двигаясь продолжала сидеть в той же позе с прежним выражением на лице.
– Что молчишь? Я ж не виноват. Нет, виноват, конечно. Но я помню все. Я никогда не забуду.
Люда по-прежнему не шевелилась. Лицо было замершее.
– Трудно без детей, да? Ну, прости. Ты бы взяла приемного. А? Ну что ж я могу сделать? Конечно, не надо было мне делать тогда аборт тебе. Но ты так плакала. Я ненавижу слезы. Вот видишь – ты теперь одна. Да не молчи ты! Ну, виноват.
Люда в той же позе и вместе с креслом стала отодвигаться, уменьшаться, как бы расплываться. Будто это было отражение на стекле и оно отплывало от него вместе со стеклом.
И опять появился этот Некто с профилем Данте. Опять стоит около полок с книгами. И опять прикрывает собой место, где стоит Библия.
– Что ты к ней пристал? Ты свое дело сделал. А я тогда лишь посмеивался. А теперь не поможешь ей. Теперь тебе рассчитываться. Готовься. – И гость вытянул руку в направлении Мишкина, будто хотел что-то забрать из него.
Боль пронизала живот, спину… всё. Что это? Откуда такая боль? Может, рак. Может, «ломка». Какое это теперь имеет значение?
Мишкин закричал:
– Галя, Галя! Укол! Он опять был. Люда!..
Галя подскочила с уже готовым шприцем.
– Быстрей, быстрей! Не видишь разве?! Люда была.
– Какая Люда? – Галя с удивлением посмотрела на него, одновременно вливая содержимое шприца в катетер.
– Ну, та. Помнишь? Я еще после нее под машину попал… У которой не может быть детей.
Галя поняла. Надо же: он никогда не вспоминал тот ужас, ан вот как оказывается-то.
Мишкин стал успокаиваться. Лицо расслабилось. Он удивленно огляделся. Нахмурился.
– Никого? И его?
– Кого? – автоматически спросила Галя, хотя было ясно, что лучше не спрашивать.
– Приснилось. Бред какой-то. Нет – все правильно. Да-а – заснул? А где Илья? Он же был здесь.
Галя взяла со столика тарелку.
– Поешь.
Протянул руку к ложке, но тут же уронил на одеяло.
Галя набрала в ложку пюре. Это пюре из детского питания, говорили, очень хорошо для тяжелых больных. Она все знала и сама, но тем не менее прислушивалась ко всем советам – а советы теперь давал каждый звонивший. Рассказывая что-то про их дела, она втайне, а может, и явно, ждала сочувственных слов. Но получала обычно град советов. И совсем уже обезумевшая от горя, усталости, безнадежности, она тотчас бежала осуществлять очередную бессмысленность. Правда, не всегда. Случалось, что, недослушав совет, просто бросала трубку. Так было по крайней мере дважды. Один раз у нее попросили Женину фотографию, чтобы передать ее экстрасенсу, который, якобы, заочно может улучшить состояние больного. А второй раз кто-то посоветовал принимать «настоящее мумие». Что уж тут отвечать. И она бросала трубку. А вот совет кормить детским питанием она приняла.
– Поешь, Женечка!
Но Мишкин уже очнулся. Чуть отошел дурман. Ушла боль… Или ломка?
– Ты что? Не видишь? Что это уже ни к чему… Это конец.
…Два…
– Саша! Папе плохо. Давление… Он отказывается. Приезжай!
И следующий звонок:
– Олег! Жене плохо… Отказывается от капельницы.
И другому профессору:
– Леша!..
Женя услышал что-то из ее клика о помощи.
– Какая капельница?! – я не подлежу реанимации…
…Один…