— Ещё… А-антон…
Шепчет Агния, снося мою выдержку напрочь. Ещё? Подтягиваю её ещё выше… Ставлю одну ступню себе на плечо. И, да-а, это ещё глубже, моя девочка… Теперь она стонет от каждого моего сильного глубокого толчка.
И этого достаточно для меня. Этого чересчур много даже. Только рта её не хватает. Отпускаю ногу, ложусь сверху, целую уже не отвечающие мне губы и чувствуя её сокращения, едва успеваю выйти и кончить на животик.
… — Почему ты всё время говоришь, что ты старый?
Мало того, что мешает мне руками — не позволяет касаться "пока мы не поговорим", так ещё и вопрос этот надоевший.
— Мне 40 скоро, тебе 24. Конечно, я старый, — разжевываю ей, как ребенку.
— Мне через неделю 25, а тебе еще целый месяц будет 39! — заявляет она.
— И что это меняет? Подумай, представь… Через каких-то семь лет я буду так же стар, как твой дядя Юра сейчас. Однако его ты не воспринимаешь, как возможного мужа или любовника.
— Антон! — с обидой толкает кулаком в плечо. — Ты и он это совсем разное! Это нельзя сравнивать! Он же был мужем моей мамы! Я его помню в те годы, когда ещё в школе училась. И я не считаю его старым… Хотя нет, если честно, считаю… Но… Ты видел его?
— Нет. Не видел.
— Просто ты… ты молодо очень выглядишь. Ты тренированный, мускулистый, сильный. Он другой…
— Во-от значит, что тебе во мне нравится! Только красивое тело и все! — играю я в обиженку, но она знает правила этой игры. Подхватывается с моего плеча и… неожиданно усаживается на меня сверху! Эт-то что за самоуправство! Хотя, нет-нет, оставайся так! Так мы ещё не пробовали…
— Да-а, — тянет мечтательно, скользя ладошками по плечам и груди. — У тебя самое красивое тело на свете.
А потом шепотом добавляет:
— Я его люблю…
От неожиданности забываю о том, что собирался её подвинуть ниже, на бедра к себе. Замираю, обдумывая это заявление. Она прерывается, словно хочет договорить, словно это ещё не все. Помогаю ей:
— Только мое тело любишь?
— Нет. Не только. Я тебя всего люблю. И мне все равно, сколько тебе лет.
И мне от этой её фразы орать хочется! Раскинуть руки в стороны и в небо: "А-а-а!" Или… схватить её, закружить по комнате, так, чтобы пищала от восторга и радости! Но Алик в соседней комнате, Свят неподалёку… Условности какие-то, что-то между мной и ею, между мной и моим счастьем… нет-нет, не между нами, между желанием и возможностью выразить, что внутри!
А между мной и ею ничего не стоит! И я не позволю, чтобы стояло. Пока думаю обо всем этом, дебильно улыбаясь в темноте, не замечаю, что Агния напряженно ждет чего-то. Я что-то сказать должен… Должен или нет? Туплю от счастья…
— Ты недоволен, что я это сказала? — спрашивает обиженно.
А! Точно!
— Доволен! — притягиваю поближе, сжимаю в объятиях, целую лоб, волосы. — Я очень-очень доволен! Я так доволен, что дар речи потерял.
Вздыхает. Но облегчения и радости не слышу в этом вздохе.
— Ты чего, девочка моя? Что я не так… Идиот! — доходит наконец-то. — Глупая моя девочка, ты что, думаешь, что тебя можно не любить? Да я без ума от тебя просто! Я без тебя… дышать не могу! Счастье моё… Люблю…
29 глава.
Захар
Лежу. Размышляю. Судя по утреннему сумраку, еще семи нет. Иначе бы Вероника или Елена Константиновна явились уже.
Две женщины в одной палате — это треш какой-то! Особенно, если одна из них — ревнивая фурия Вероника! Антон, конечно, удружил! В качестве санитарки нанял мне ещё не совсем старую женщину, причем достаточно симпатичную внешне! Правда, тот факт, что она пришла ко мне и постоянно находилась в халате и медицинской шапочке, ну и, наверное, отсутствие у меня к ней какой-либо симпатии, а может, привыкание к своей беспомощности… все это не делало для меня проблему в том, чтобы позволить ей ухаживать за мной. Я воспринимал Елену Константиновну именно как медсестру, как санитарку, как помощницу, и она всячески способствовала подобному отношению с моей стороны. Психологически я ей мог разрешить о себе заботиться, а Веронике нет! Но это ведь понятно! Я искренне не понимал, почему Веронику этот факт расстраивает!
Германия, это вам не Россия-матушка! В Германии сопровождающим отдельная палата положена. Хотя, это у меня палата. Где ночуют мои "женщины", я увидеть, естественно, не могу. Но мы в одном здании. Это точно. Потому что приходят ко мне почти каждый час. А днем Вероника сидит рядом практически постоянно.
И там, в той комнате, где она ночует… Это фантазии мои… Делать же все равно больше нечего, кроме как фантазировать… Там, наверное, есть собственный душ. Не так, как в нашей российской больнице, где мы с Вероникой провели две недели. Потому что приходит она всегда сладко пахнущей, с высушенными феном, длинными своими волосами…
…В коридоре у двери раздается звук шагов. Двери здесь тоже хорошие. У нас в больничке пройди вот так утром по коридору! Половина палат под ружье встанут! А здесь вон — еле слышно, да и то только потому, что я не сплю!
— Вероника! — отчетливо слышу мужской голос за дверью. Проклятая дверь — какая сволочь ее сделала! Мне не разобрать, кроме этого "Вероника" ничего больше. Но разговаривают! И ее голосок так радостно, так счастливо звучит! Как будто она там Санта Клауса встретила собственной персоной! С мешком подарков…
Приподнимаю голову. Научился, да. Голова работает. Теперь это слово в моем исполнении звучит правильно. О чем они там? Кто это вообще? И по-русски же шпарит — у фрицев совсем другие интонации. Пытаюсь вслушаться, даже уши, как локаторы, поворачиваю — то одним к двери, то другим. Но нет! Немецкая дверь проклятая! Кто это там с нею? Нет, терпение — это не про меня! Если бы мог, уже дополз бы до двери и посмотрел, с кем моя девочка беседы ведет так долго и так радостно!
Злость немного уменьшает нечаянно впрыснутое в мозг подсознанием, неожиданное, непонятное — "моя"! О чем это я! Зарок же дал и ее заставил — если операция пройдет неудачно, если шансы сдуются и подняться с этой койки мне светить совсем перестанет, она уйдет. И "моя" не исполнится. Потому что смысл тогда какой? Лежать у неё на глазах говорящим чурбаком, пока ее молодость проходит? Нет, мы так не договаривались!
Дверь приоткрывается и я снова весь превращаюсь в слух.
— Тогда до вечера, meine liebe Freulein? — говорит хмырь в зеленом медицинском костюме и шапочке с принтом в виде кроликов и при этом он ТАК смотрит на Веронику! Прямо-таки взглядом пожирает!
— Угу, bis zum Abend! — цветет эта коза и впрыгивает в мою палату. — Привет, красавчик!
Цветы в руках! И это тебе, Дикий, не банальные розы, до которых ты, возможно, сумел бы додуматься. Но и то не факт, не факт… Это что-то нереально красивое — розовое, из пышных шапок состоящее, моментально запахом своим заполнившее все окружающее пространство. Достает из шкафчика стеклянный кувшин и, набрав из-под крана воды, ставит на тумбочку у моей кровати свой букет.
— А по-немецки слабо? — выдавливаю из себя, чувствуя, как распирает изнутри болезненная, не имеющая права на существование, горькая ревность.
— Nein, nicht schwach, — смеется она и тут же переводит для меня, тупого идиота. — Нет, не слабо! Hallo, Hübscher!
— Хюб… кто? Стесняюсь спросить? — охреневаю я.
— Шшер-р! — рявкает Вероника. — А что у нас сегодня с настроением, м? Чем недоволен мой самый любимый пациент?
И мне, конечно, этого говорить нельзя. Я же помню про возможный сценарий нашей жизни, который будет реализовываться уже буквально через пару дней. Но оно само изо рта вылетает!
— Просто я в школе тоже учился. И помню еще, что означает meine liebe Freulein…
Прекратив тасовать цветы в кувшине, Вероника подходит ко мне. Вместе со своим свежим ароматом, который заглушает для меня даже вездесущий запах этих цветов. Берет за руку. Не чувствую. Вижу это, как будто не меня за руку берёт, а просто, за чью-то отдельную, чужую, лежащую на моей кровати без хозяина, руку. Зачем-то наклоняется к ней, к руке. Ее волосы закрывают от меня, не дают разглядеть, что же она там… Целует, что ли?
— Мне очень приятна твоя ревность… — а в глазах, вдруг поднятых на меня, я вижу слезы! И меня отпускает! Ну, не может она так радоваться моей реакции, если для ревности есть повод!
— Кто этот кролик-самоубийца? — киваю в сторону двери.
Усаживается рядом на кровать. И я не чувствую этого тоже, но вижу, как ее бедро прижимается к моему предплечью. Наверное, можно было бы тепло почувствовать даже через одежду. А если под халатик руку запустить… Я знаю, он короткий у нее… То там… юбка сегодня там, едва прикрывающая колени… И тоненькие телесного цвета колготки… Рукой по ним под юбку… Если бы я мог…
— Захар? — мой взгляд перескакивает с ее коленей в глаза. Улыбается. Она такая красивая, когда улыбается. — Он не кролик, а… хм, скорее заяц. Зайцев Виталий Борисович, бывший ученик моего папы. И не самоубийца, а выдающийся хирург-кардиолог, между прочим. Работает здесь…
— И что в нем такого выдающегося? Внешне ничего вроде не выдается. Разве что, между заячьих нижних конечностей есть что-то особенное?
— Захар! Как тебе не стыдно! Выдающееся у него в голове!
— Ладно, оставим пока в покое обсуждение Виталькиных достоинств. Ответь мне лучше, куда ты собралась с ним вечером? Давай, начинай выкручиваться, meine liebe Freulein!
— Мы с Виталик… ем Борисовичем очень хорошо знакомы, — поглядывает на меня — провоцирует, ждет реакции! — Он в гости к нам приходил домой, когда ещё в папином институте учился. Даже однажды в поход ходил с нашей семьёй! У меня папа — любитель с палатками у костра, гитара там, сплавы по горным рекам… Отец мой ему помогал защититься. Говорил, что у Виталика талант.
— А чего ходил-то к вам? К бате твоему подлизывался? Сам, без протекции, защититься не мог, да?
Я помнил сейчас про Антона и его роль в моей судьбе. И, конечно, не осуждал незнакомого мне Виталика з