Я колебалась, когда меня попросили поменяться сменами. Но коллега была в таком отчаянии, что я уступила. Колебалась, потому что знала: Ромео должны перевести из больницы в реабилитационный центр. Я хотела попрощаться с ним, пожелать сил и мужества на ближайшие месяцы, ведь я знаю, как ему будет трудно. Но мой ангелочек Гийом, который иногда пристраивается у меня на плече, шепнул мне на ухо: «Ты привязалась, Джульетта, осторожней, я на страже. Привяжешься, а потом отвязаться не сможешь, значит перережь-ка эту связь сейчас, пока не стало слишком поздно».
Ангел Гийом следует за мной, как облачко комаров летом, когда прогуливаешься у воды. И напрасно я машу руками, чтобы его отогнать, он неизбежно возвращается. Но ангел Гийом не ошибается, я знаю, не хочу его слушать, но знаю… а потому я перестала размахивать руками и согласилась с мыслью обрезать разом. Я поменялась сменами и не возвращалась, пока он был там.
Иногда я думаю о нем без особого беспокойства, потому что в нем есть решимость, присущая пожарным, которые идут навстречу опасности и ползут по лестнице, несмотря на головокружение. Я знаю, что он выползет, что у него получится. Я думаю о нем, потому что его присутствие было мне приятно, как и его разговоры, его трогательные колебания в отношении сестренки. «Вы думаете, я могу позволить ей красить ногти лаком, в ее-то возрасте?» Я ему отвечала: «А почему бы нет?..»
Мои родители никогда мне не разрешали, и я считала, что с их стороны это гадко. Слишком занятые в своем ресторане, они не тратили много времени на мои настроения и экзистенциальные вопросы. Им хотелось, чтобы я двигалась по прямой, — так будет меньше хлопот впоследствии. Чтобы я была примерной девочкой, которая хорошо учится, к которой не липнут мальчики, а значит, и слишком ранние неприятности, и которая найдет себе хорошую партию, что раз и навсегда снимет с них всякую ответственность. Что я и исполнила. Я слушалась, двигалась по прямой, была примерной девочкой, все делала, чтобы не привлекать мальчиков, и нашла себе сожителя, который снимет с меня материальные проблемы до конца моих дней. Но прожила ли я то, что мне было суждено прожить? Испытала ли я тот безумный трепет в пустоте, когда преодолевала рубеж между детством и взрослыми годами, в прыжке без лонжи, не зная, удастся ли в итоге ступить на твердую почву? Думаю, все решили за меня, подложили дощечку-мостик между мной и моим будущим, чтобы проще пересечь пустоту, не заботясь о том, чтобы оставить мне выбор, и вот сегодня мне недостает того трепета.
Малу, которая вернулась из Эльзаса как раз в тот момент и часто оставалась со мной, потому что была молодой пенсионеркой, позволила бы мне массу всего — и лак для ногтей, и балансировать над пустотой. Но она не хотела перечить моим родителям. Мы с ней развлекались, прихорашиваясь, накладывая макияж, дефилируя, как королевы, на высоких каблуках, но перед возвращением домой я вновь превращалась в примерную девочку с покрасневшими от смывки глазами и слезами сожаления. Двигаться по прямой!
Ванесса — нечто прямо противоположное… В школе она не блистает, к ней липнут мальчики, а значит, и неприятности, и она балансирует в пустоте. На очень тонкой лонже, готовая сорваться, я это чувствую. К счастью, Ромео не упал в бездну, он останется с ней и дальше. Чтобы протянуть руку с взрослой стороны, но оставаясь одной ногой в детстве, ведь он еще так молод. Они оба такие трогательные.
Да, Гийом, я привязалась.
Ну и что?
Прошла неделя, прежде чем я обнаружила в своем отделении для бумаг письмо.
«Джульетте Толедано, медсестре отделения травматологии».
Обычный конверт, но адрес написан от руки. Я мысленно поблагодарила служащего, который доставил это письмо в мое дежурство, чтобы я нашла его после работы, а не до. Иначе мне захотелось бы вскрыть его до передачи смены, а значит прочесть, и я бы опоздала…
Я совершенно умоталась за рабочий день, но внутренне безмятежна. Торопиться особо некуда, поэтому я устраиваюсь в глубине вестибюля на стуле, неизвестно для чего там поставленном, ведь на нем никто никогда не сидит. Может, меня дожидался? Столько времени ради именно этого единственного случая? Приятно такое воображать. Я сижу под маленьким окошком, из которого на бумагу падает рассеянный свет. Медленно раскрываю конверт.
«Здравствуйте, Джульетта,
надеюсь, вам не грозят неприятности, наверно, не очень принято получать письма от пациента.
Жизненные пути пересекаются и расходятся, а мы так ничего и не узнаем о других: о булочнике, шофере автобуса, учителе математики или… о медсестре. Ни булочник, ни шофер автобуса, ни мой лицейский преподаватель математики не спасали мне жизнь. А вы — спасли. Вы заботились о моем разорванном в клочья теле, а еще о душе со всеми ее метаниями, и о сердце, которому не хватало ласки. И всем этим вы спасли мне жизнь. И мне трудно позволить вам исчезнуть из нее так же внезапно, как я вторгся в вашу. Это похоже на огромный пластырь длиной в полноги, который отдирают одним взмахом. В этом месте тянет и жжет. Иногда долго. Это письмо — мой персональный заживляющий бальзам, но я не знаю, захотите ли вы открыть тюбик…
А еще я не знаю, чего именно жду. Может, просто хочу поделиться новостями. Может, узнать, как у вас дела. И какая вы сами — та, кто скрывается за маской медсестры.
Я не могу смириться с мыслью, что вы окончательно исчезаете из моей жизни. Конечно, я неправ. Возможно, вы выбросите это письмо в помойку и вернетесь к своей жизни без меня. В сущности, я всего лишь один из пациентов. Похоже, я свыкся с ролью жертвы… Зная вас, думаю, что заслужил нагоняй. Скорее всего, это хитрый ход с моей стороны, чтобы вынудить вас прислать ответ и заверить: нет, я не был просто одним пациентом из многих…
Спасибо, Джульетта, за все, что вы для меня сделали. Мне бы так хотелось стократно с вами расплатиться. Но мне нечего вам предложить.
И тут я не знаю, чем закончить. У меня всегда были сложности с вежливыми формулировками. Не то чтобы я был невежлив, но какую выбрать?
До скорой встречи,
P. S. Вы не обратили внимания, что упал я с восьмого этажа? Согласитесь, что для Ромео это круче некуда…»
Некоторое время я так и сидела на том заброшенном стуле в уголке вестибюля. Не знаю, кто из нас был больше заброшенным, но как ни странно, и без всяких на то явных причин, я вдруг почувствовала прилив огромного одиночества и долго смотрела в пустоту, не зная, что думать.
Не зная, что думать.
Пустота в ячейке для писем
В центр функциональной реабилитации я прибыл довольно скособоченным. Мог бы послужить интересной моделью для Пикассо в расцвете его творчества. Врачи почувствовали, как я жажду, чтобы все шло побыстрее. Освободилось место, и я рванул, чтобы не упустить возможность. Ну, рванул — это для красного словца, лично я к ней покатился в своем замечательном кресле из стали и кожи с продвинутым управлением, сложность которого усугубляется тем, что у меня действует только одна рука, а другая как раз и является основным объектом реконструкции и реабилитации.
Я не ленюсь и все время хочу большего, чем диктует здравый смысл. Иногда меня тормозит сама бригада медиков: слишком быстро продвигаться тоже нехорошо, нельзя требовать от тела больше, чем оно может выдержать. Я не позволяю боли меня останавливать. Высшая сила велит мне преодолевать ее или не замечать. Если нужно спасать малыша на восьмом этаже, у тебя ничего нигде не болит. Мне бы так хотелось встать наконец на ноги, по крайней мере возвращаться каждый вечер домой, чтобы Ванесса ощущала мое присутствие в своей жизни, но об этом пока думать рано.
Конечная цель — снова стать пожарным, карабкаться по лестнице, тушить огонь и спасать детей. Говорят, что после падения с лошади надо немедленно вновь вдеть ногу в стремя. То же самое с лестницей.
В этом заведении приятная атмосфера. Кинезиологи делают все, чтобы нас не покидал энтузиазм, они иногда довольно жесткие, но чувствуется, что хорошо знают и свое дело, и те психологические приемы, которые к нему прилагаются. А психологические пощечины иногда совершенно не лишние, особенно если возникает желание опустить руки, потому что сегодня ты упал три раза, а ведь думал, что прогресс налицо. «Прогресс — он в голове» — говорит мне Мишель, кинезиолог, который в основном со мной занимается. Он прав. Если я верю, прогресс есть. Поэтому я верю. И моя вера крепче железа! А ведь была хрупкой, как стекло, причем уже потрескавшееся.
Утверждают, что костная мозоль после перелома крепче, чем целая кость. Думаю, это верно и для многих других вещей, не только для кости.
Ванесса регулярно меня навещает. Чаще, чем когда я был в больнице. Она впала в восторг при виде большого бассейна, которым оборудован центр, а может, и при виде кое-каких мужиков в плавках, которые в нем тренировались и кидали на нее томные взгляды, привлеченные ее намечающимися формами под маечкой, длинными волосами и большими глазами, подведенными черным. Когда мужской взгляд останавливается на ней, я вижу, как она начинает вибрировать. Есть в Ванессе нечто вроде зависимости, загадочная потребность нравиться любой ценой и всем на свете. Как если бы не нравиться означало не существовать. Это бросается в глаза и с мальчиками, но еще острее с мужчинами. Не знаю, как к этому относятся другие девочки из коллежа. Я стараюсь поменьше об этом думать, чтобы не мучиться, но предполагаю, что она создала о себе не лучшее представление, переспав так рано с мальчиком и пройдя через этот «медикаментозный аборт». В любом случае, я уверен, что такого рода новости распространяются со скоростью света и губительны для ее репутации. И все же я чувствую, что она здесь ни при чем, просто подсознание сбивает ее с толку, толкая на подобные поступки. Я всего лишь ее брат. На какой пример может она ориентироваться? Что она ищет в мужских взглядах? Быть любимой. Ванесса меня и трогает, и пугает. Чем больше я пытаюсь загнать ее в рамки, тем сильнее она стремится ускользнуть, а стоит мне отпустить поводья, как она возвращается в слезах… Однажды она мне объяснила, как ведет себя «людское стадо» в лицее. Есть пастухи и бараны. Бараны идут за пастухами, которыми восхищаются, а пастухи заботятся о баранах, потому что нуждаются в них, чтобы оставаться пастухами. Она говорила скорее о манере одеваться, о цвете лака для ногтей, о сленге или поведении, но мне кажется, что это правило, действующее среди подростков, применимо в более глобальном смысле к человеческому существу в обществе.