— Ну конечно. Ты ее отыщешь, утешишь, скажешь, что ты ее любишь, она кинется в твои объятия, вы проживете всю жизнь вместе, и ты будешь так же счастлив, как я. А если так не получится, значит все и должно было получиться по-другому. И тогда ты проживешь по-другому, но все равно будешь счастлив.
— Тебе виднее.
— Я снова видела маму.
— Правда?
— Издалека, она шла по другой стороне улицы. Все по-прежнему, не лучше. Катила велосипед, на велосипеде корзинка с какой-то моськой. Сама в ковбойской шляпе и майке с блестками, и распевает в одиночку на всю улицу.
— Хочешь как-нибудь с ней поговорить?
— Нет. Я теперь смотрю вперед. Впереди — Гийом, ты, а мамы там нет. Мама осталась позади, а я слишком долго оглядывалась назад, потому и наделала кучу всякой фигни. Теперь с этим покончено.
— Кто же тебя заставил так повернуть голову, чтобы смотреть вперед?
— Гийом, ты, вообще то, что происходит в жизни. И что, по-твоему, мама может нам еще дать? Она наполовину спятила от выпивки. И никогда нас по-настоящему не любила. Мы были случайностью в ее жизни, оба, Ромео, просто несчастными случаями, и никаких подушек безопасности вокруг нас не обнаружилось. Помнишь, как нам досталось? И хочешь снова биться головой о ту же стенку?
— Она все же наша мать.
— Нам не нужна мать, нам нужна материнская любовь. А я ее получила не от матери, а от тебя.
— Но я же не твоя мать.
— И на том спасибо. А ты?
— Что я?
— От кого получил материнскую любовь ты?
— Не знаю.
Как при игре в «морской бой». Частичное попадание. Мне удалось смягчить эмоциональные потери сестренки, любя ее так, как должна бы любить мать. А вот я сам? Кто так любил меня? Никто. Правда, был еще дедушка. Он любил нас, как мог, единственный более-менее нормальный человек в семье. Вот только любил он нас издалека, потому что большего не мог.
А еще была Саида, соседка-марокканка, которая давала мне приют всякий раз, когда оставаться дома не было никакой возможности. Стенка между нашими квартирами пропускала все звуки, поэтому она слышала, когда у нас начинался очередной обвал. Тогда она звонила в дверь и предлагала забрать меня на несколько часов. Наверно, Саида любила меня, как мать. Она была мягкой, ласковой и желала мне добра. Я ее слушался. Именно ей я показывал свой дневник, и она хвалила меня или спрашивала, не мог ли я добиться большего. В последнем случае она говорила: «Тогда постарайся получше» — и улыбалась, вселяя уверенность.
И все же внутри у меня оставалась зияющая дыра, эмоциональный голод, который, вполне возможно, я утолял любовью к сестре. Я это осознал три года назад. Может, для того и произошел тот несчастный случай — если уж в жизни все имеет смысл, как утверждает Малу. Я не хотел, чтобы она взрослела, не хотел прислушаться к ней, и потребовалась долгая вынужденная разлука, чтобы я понял, до какой степени не даю ей вздохнуть. Осознание идет своим путем. И хотя бывают осечки, все же кислород я ей больше не перекрываю.
Ванесса повернулась на другой бок, предварительно пожелав мне доброй ночи и поцеловав в лоб. Я обнял ее, она прижалась потеснее, уперев свои холодные ягодицы мне в живот, как круглый кусочек пазла, который нашел свою выемку. Правда, у Ванессы теперь появился другой подходящий ей кусочек.
Вот если бы Джульетта оказалась тем кусочком, которому не хватает именно меня. Должен же и я найти кого-то, чтобы составить нечто целое.
Засыпаю, думая о ней.
Где она?
Что делает?
Ждет ли меня?
Она спасается от волка…
Когда солнце встает дважды
Я спала как убитая. Свинцовым сном. А может, чугунным — как целая Эйфелева башня.
Плетусь умыться, чтобы выглядеть хоть чуть-чуть поприличней. На дворе еще ночь, и вся гостиница наверняка спит. Может, звук льющейся воды разбудил постояльцев из соседнего номера. Ну и ладно. Они же шумели вчера допоздна, когда вернулись с вечеринки и хохотали во все горло в коридоре.
Гостиница стоит в начале главной улицы. Я выхожу через боковую дверь — ее специально не запирают на ночь — и направляюсь к рыбной лавке Александра. Свежий воздух действует на меня невероятно успокаивающе. Я надежно укутана, так что он проникает в меня только через дыхание и дарит ощущение внутренней свежести, обновления. Я глубоко дышу, широко раскрыв рот, чтобы как можно полнее впитать в себя это дуновение жизни. Кажется, даже голова закружилась. Только что прошел дождь, наверно настоящий ливень, и запах отмытого мира восхитителен. На востоке небо вроде бы очищается, что обещает прекрасный восход солнца над Дан д’Oш[30]. Издалека я вижу свет. Кажется, он горит уже довольно давно. Да уж, никто не скажет, что они отлынивают от работы. Александр с отцом спят живительным сном моряков: коротким, но эффективным.
Я заранее радуюсь встрече. Знаю, что мне она будет во благо. И восхищаюсь их мужеством и великодушием.
За шестьдесят лет, что он занимался своим ремеслом, отец Александра навидался всякого. Тело серфингиста, исчезнувшего лет восемь назад, вдруг оказалось в его сетях — и тело это сохранило подобие формы только благодаря синтетическому комбинезону. Или нечто вроде мумии, которую нужно скорее поднять на борт и отвезти в порт, к семье, к возвращению в достойный вид — иногда чтобы дать вдове возможность получить наконец наследство покойного и пристойно растить его сирот, до того не имевших доступа к имуществу отца, объявленного всего лишь отсутствующим. Нет тела — нет смерти. Или когда приходится извещать вдову коллеги, что машина ее мужа по-прежнему в порту, а лодка найдена — пустой.
И все же он каждое утро здесь, с неизменным ножом в руке, разделывает рыбу для дневных клиентов и не позволяет себе жаловаться ни на погоду, ни на заработок, ни на неудачные дни без улова, потому что некому его слушать. Да и какой смысл.
Это называется «смирение». Смирение глубокое, простое, очевидное, безоговорочное. И я понимаю, думая об этом на подходе к их дому, что именно такое благородство души мне и нужно, чтобы всплыть на поверхность из холодных глубин, которые едва не поглотили меня благодаря стараниям одного человека. Человека недостойного, который только и делал, что жаловался на слишком высокие налоги да прикидывал, какие вложения выгоднее окупятся после выхода на пенсию и как лучше обвести вокруг пальца налоговую инспекцию на вполне законных основаниях. Если бы он выудил из воды мертвеца, он бы на него плюнул.
Бедность не там, где мы думаем. И настоящее мужество обретается не под пиджаком банкира, который ворочает миллионами, пренебрегая несчастьями кое-кого из своих клиентов, настоящее мужество — оно внутри этих рыбаков, которые противостоят жестокому ветру, ледяной стуже, неуверенности в завтрашнем дне и безжалостной смерти, в любой момент готовой утянуть на дно.
Как мне здесь хорошо. Удивительно: стоило оказаться здесь, среди людей, которых я когда-то любила, чтобы сразу же вновь приобщиться к тем моральным ценностям, которые жизнь заставила тебя забыть.
Когда я захожу в дом, Александр обнимает меня и целует. На нем желтая парка. Поверх джинсов он скоро наденет клеенчатые штаны, к этоиму добавятся белые сапоги и неизменная красная шапочка. Он всегда мне казался очень красивым, даже в шесть утра. Он мне казался красивым, потому что при виде его мне представлялось протянутое на ладони сердце.
— Готова?
— Да.
— Тепло оделась?
— У меня нет ничего непромокаемого.
— Возьми это, — говорит он, протягивая плащ и непромокаемые штаны.
— Да я в этом утону!
— Вообще-то лучше научиться плавать, прежде чем отправляться на озеро. Если хочешь помогать нам, нужно тебя экипировать.
— Сделаю, что смогу.
— Будешь делать, что захочется. Если решишь просто смотреть, я не в претензии.
— Мне надо забыть.
— Будешь считать рыб, тогда остальное само из головы вылетит. Чтобы заснуть, считают баранов, а чтобы забыть — рыб, по крайней мере здесь.
Александр возится с лодкой, простоявшей ночь на мертвом якоре — разумная предосторожность на случай внезапного порыва ветра. Он растягивается во весь рост на носу, чтобы выудить из воды веревку и отцепить замок.
Не знаю, почему, но вид его распростертого тела трогает меня. Может, потому, что мужчина в таком положении куда более уязвим, чем когда он стоит на обеих ногах, а в уязвимом мужчине есть нечто трогательное? А может, мне это напоминает другие моменты, когда он вот так же лежал в те счастливые времена, когда на лодке у меня было свое постоянное место?
Я отбрасываю прочь ненужные попытки понять, мне просто нравится смотреть на него, и все. Наверно, он это почувствовал, потому что бросает на меня пристальный взгляд, заставляя отвести глаза, как будто меня застали врасплох. Я вглядываюсь в пустоту, слежу за волнами, незаметно подстерегая краешком глаз момент, когда он примется за работу и я смогу снова разглядывать его.
Мы отплываем в темноту, в ночь, среди огней, горящих вокруг озера. Непроглядная темная масса воды внушает нечто похожее на страх, заставляя осознать, что прямо под нами десятки метров глубины, и лишь несколько сантиметров пластика отделяют нас от ледяной бездонной необъятности.
Отец с сыном не обмениваются ни единым словом. Зачем? Каждый и так прекрасно знает, что именно он должен делать, почему и как. Иногда одного быстрого обмена взглядами им достаточно для понимания. У первого буйка мотор глушат, Александр цепляет поплавок и мерными движениями начинает вытягивать сеть со свинцовыми грузилами. Сеть всплывает на поверхность, а вместе с ней и первые рыбины. Я начинаю пересчитывать их, но быстро понимаю, что скоро собьюсь, не выдержав темпа. Отец тем временем высвобождает их из сети и кидает в ведра, где они продолжают отчаянно трепыхаться. Но такова жизнь — пусть уже не совсем их, но жизнь, и она продолжается в виде пищевой цепочки, по законам которой для этих все закончится сейчас, зато они обратятся в мышечные протеины человеческого существа. Того самого, который в один прекрасный день передаст свое тело червям, а те пойдут на корм рыбам. В сущности, это скорее замкнутый круг, чем цепочка.