обратно на скамейку, завороженно глядя на дверь.
– Так вот почему он тебя боится, – тихо сказал он. – Ты действительно можешь все.
Я помялась около двери. Потом запустила руку в сумку, осторожно подошла к Антону и поставила рядом с ним коробку из-под печенья. Дома я полгода придумывала речь, с которой вручу ее, но сейчас все вылетело из головы, и я просто сказала:
– Вот.
Он искал эту коробку много лет до нашего знакомства, так что сейчас сразу узнал, и лицо у него застыло – подозрительное, недоверчивое и дикое. Мне показалось, что Антон и коробку сейчас в стену швырнет. Но все-таки он ее открыл, не ожидая ничего хорошего, как ребенок, которому дают конфету, а он привык, что фантик всегда оказывается пустым, когда его развернешь.
Коробка пустой не была. Она была наполнена разными ключами – каждый окружен слабым голубым сиянием, которое не гасло даже в реальном мире. Подарок, который мама оставила Антону в тот день, когда Гудвин толкнул ее за дверь.
– Прости, что не отдала сразу. Как-то все… Момент выбирала.
– Где ты их нашла? – глухо спросил Антон, не отводя глаз от ключей.
– Трудно объяснить. – Ну здравствуй, неудобный вопрос. – Они были там, где ты и думал: тайник внутри ступеньки около фонтана. Просто они были в другом Петербурге – том, который, ну… – Ладно, рано или поздно придется произнести это слово. – Настоящий.
А вдруг я этим подарком еще хуже ему сделала? Но нет, уж лучше хоть что-то понимать. Они никогда не смогут победить Гудвина, не понимая, как устроен этот город.
– Я не знала, как объяснить, поэтому сразу не отдала, – еле слышно сказала я. – Извини.
Приоткрытая дверь спокойно пульсировала светом рядом со мной, ожидая, пока я войду. Я только сейчас заметила, что рядом с ней на земле лежит артефакт – упустила момент, когда он появился. Зеркальце, сплетенное из сияния. Я подобрала его и, не выдержав, посмотрелась. Ничего особенного – просто размытое отражение моего лица. Я положила зеркало на скамейку рядом с Антоном.
Дверь была прямо передо мной – тишайшая, совсем не шалит и ничего не ломает. Я повернулась к ней. Помедлила. Конечно, гораздо круче уходить, не оглядываясь, но я не смогла. Уже почти сделала шаг, но покосилась на скамейку. Антон сидел поставив локти на колени и уткнувшись лицом в руки. Плечи конвульсивно вздрагивали, но он не издавал ни звука. Я замерла на месте. Он что, плачет? Наверное, маму вспомнил. Надо уйти, чтобы его не смущать: Антон из Стражи просто орет на всех, спасает город и никогда, никогда не плачет. Но нет, это выше моих сил. Не могу уйти. Вид у него… Как будто он устал до смерти. В такие моменты хочется, чтобы кто-то утешил. С другой стороны, вряд ли тот, кого ты ненавидишь.
Нет, не могу. Я в несколько шагов дошла до скамейки, брякнулась рядом с Антоном и обеими руками обняла его. Ребра под моими руками ходили ходуном, и я прижалась к ним щекой.
– Ну, эй, – забормотала я. – Тихо, ну чего ты. Мне так жаль твою маму, прости, прости меня. Тихо, Антон. Все будет хорошо.
На этом он почему-то перестал сдерживать рыдания и начал захлебываться ими в голос. Я гладила его сгорбленную спину, постыдно пользуясь шансом сидеть так близко.
– Прости, – тихо сказала я в его футболку. Антон давился слезами и ответить не мог, поэтому я беспомощно прибавила: – Я сейчас уйду, сейчас… Минуту посидим – и можешь дальше меня ненавидеть.
– Да не ненавижу я тебя, ты вообще тупая? – простонал он: я едва разобрала слова.
– Ты сам сказал.
– Да я много чего говорю, и все хрень какая-то! Так тебя ненавижу, что… – Он подавился слезами в буквальном смысле и закашлялся, с трудом отняв руки от лица. Его трясло. – Что продолбал шанс вернуть маму, чтобы тебя спасти!
– Ну, вот настолько ты хороший человек.
– Ой, иди ты в жопу! – заорал он так, что, если бы в этом доме кто-нибудь еще жил, они бы уже высунулись из окна. – Я? Хороший человек? Да пошла ты…
Его как будто подбрасывало на реактивном топливе гнева, и он летел на нем со скоростью света в неизвестном направлении. Он прокричал еще несколько матерных пожеланий, потом исчерпался и без сил повесил голову. Я в лицо ему не смотрела, так и сидела, обнимая изо всех сил. Лучше пусть злится, чем грустит.
– Я не хочу уходить, – жалко, еле слышно сказала я.
Говорить о своих желаниях очень страшно. Пусть сделает вид, что не слышал. Антон приобнял меня своей бесконечной рукой за плечо и встряхнул.
– Что значит «не хочешь»? Какого лешего тебе вообще тут делать?
– Я соврала. Дверь сюда не случайно открылась. Ну, в этот раз. – Я прижалась лицом к его футболке, позволив себе минуту слабости. Никому не выдаю правду о себе, но сейчас мне невыносимо, до дрожи хотелось, чтобы он меня понял. – Я полгода искала способ сюда попасть.
– Зачем?!
– Мне здесь было хорошо. Мне никогда еще не было так хорошо, как здесь.
Антон с трудом оторвал меня от себя, и я с сожалением выпрямилась. Он был весь опухший, лицо мокрое.
– Можно я останусь еще на день? – умоляюще сказала я. – Пожалуйста! Я не буду тебя доставать, я помогу всем, чем смогу, я буду закрывать двери, я все сделаю, просто потерпи меня еще один день. Мне плевать, что это опасно, ты даже не представляешь, насколько тут лучше, чем… Там.
Лицо у него стало беспомощное. Он обеими руками взялся за мою голову, и я дернулась всем телом, думая, что он сейчас стащит меня со скамейки и треснет головой о ближайшую стену, но он просто коснулся лбом моего лба и закрыл глаза.
– Как тупо, – севшим голосом сказал Антон. – Ты всесильная на хрен богиня, очень тебе нужно мое разрешение.
– Ну уж, не преувеличивай, – пробормотала я и тоже закрыла глаза. Сидеть так было волнующе. – Потерпишь меня денек? Клянусь, я буду полезной. А потом уйду.
– Уж как-нибудь потерплю.
Я отстранилась. В голове как будто все отмыли до скрипа, я готова была горы свернуть. За день можно многого добиться. Я подошла к двери, которая по-прежнему даже травинку рядом не колыхнула, и закрыла ее.
– Что вам нужно, чтобы разобраться с Гудвином, так это я. Я еще не знаю, как это сделать, но сейчас подумаю.
Хотелось орать от счастья. Я буду жизнерадостной, полезной и незаменимой, ничем ему не помешаю – лишь бы он не прогонял меня отсюда еще один день. Антон сунул артефакт-зеркальце в карман. Бережно подобрал со скамейки коробку с ключами.
– Спасибо, Ромашка, – пробормотал он, поглаживая коробку. – Это… Нет слов.
– Почему Ромашка?
– Твоя желтая куртка, помнишь?
Конечно, я помнила. Желтая куртка, покрашенные в белый цвет волосы. Мило, что он придумал мне прозвище, но почему такое дурацкое?!
– Почему хотя бы не Лютик? Это тоже желтый цветок.
– Для звания Лютика надо уметь петь.
– Ого, у вас тут компьютерные игры есть?
– Есть книги.
– Может, я акация! Или бегония! Ромашка – это что-то глуповатое! Ужасно.
Антон потер лоб и посмотрел на меня более искренне, чем когда-либо.
– Что нам теперь делать? – спросил он так, будто я должна знать ответ.
– Предлагаю свергнуть Гудвина. Он меня бесит. Хитрый, фальшивый колдунишка. Обычный бандит, а самомнение…
Брови Антона поползли вверх. Похоже, в исполнение моего плана он не очень-то верил, но я продолжала:
– А еще я подумала… Если я много чего могу, вдруг у меня получится помочь тебе, ну… – От неловкости перехватило дыхание. – С мамой. Если она жива, из меня помощник точно лучше, чем из Гудвина. Я тебя не подставлю. Сделаю все, что возможно.
Антон длинно выдохнул. Я уже знала его достаточно, чтобы понять: он все время думает о ней. Даже если сейчас он почему-то так добр, что согласился потерпеть меня, мысли о матери его не оставят. Я обязана помочь ему, вот только…
– Можно неудобный вопрос? С чего ты вообще решил, что она жива? Она ведь упала за дверь, а у вас таких людей считают…
– Погибшими, – договорил Антон за меня, поняв, что у меня язык не поворачивается произнести это слово. – Я тоже так думал. Но Гудвин показал мне вот это.
Он вытащил из кармана помятую фотографию и продемонстрировал мне. Я взяла ее, аккуратно, чтобы не измять еще больше. На фотографии незнакомая женщина в очках сидела в кафе. Короткие русые волосы, худощавое лицо из тех, что стареют медленно и незаметно, так что точный возраст не определить.
– Мама здесь старше, чем я помню, – с ноткой отчаяния, которой я раньше от него не слышала, сказал Антон. – Значит, она жива.
О, наивное дитя, живущее в мире без высоких технологий!
– Антон, слушай… Гудвин мог отфотошопить ее давнее фото. Две минуты, и готово. А, ты же не знаешь, что это… Короче, в моем мире – а Гудвин точно может туда ходить, раз спрятал там ключи – каждый может отредактировать фотку как угодно. Фотография вообще ничего не доказывает. – Я встряхнула Антона за запястье, пытаясь стереть отчаяние с его лица. – Но мы все выясним! Просто не верь Гудвину, он обманщик. Мы лишим его власти, а потом узнаем, что там с твоей мамой. Он нам не нужен, чтобы ее спасти.
Антон выдавил блеклую улыбку:
– Еще какие-то планы или это все?
– Нет, еще я есть хочу. У вас тут где-нибудь корейская еда найдется?
– Какая корейская еда? У Гудвина контроль над Стражей, тысячи артефактов, сотни людей, подкупленные власти! Он знает все, в конце концов.
– А у нас есть… Так, а что у нас есть…
– Три трюкача? Класс.
– Пять. Три плюс мы с тобой.
– Я не трюкач.
– Ты в феврале на моих глазах снег с Невы поднял в воздух.
– Это было один раз за пятнадцать лет. И получилось случайно.
– Ну, значит, может еще раз случайно получиться! – Я чувствовала бурный энтузиазм: я снова нужна, я особенная.
– Свергнуть Гудвина невозможно, как ты собираешься…
– Пока не знаю, надо подумать. А думается лучше всего за едой. – Я встала. – О, и погоди-ка. Знаешь, что еще у нас есть?
Я подошла к осколкам снежинки, которые так и лежали у стены, как битая бутылка. Сейчас, когда снежинка больше мне не угрожала, я чувствовала – или мне просто казалось? – исходящую от нее печаль. Она лежала, как брошенная игрушка. Вот теперь она почему-то куда больше напоминала снежинку из тех, что вешают на новогоднюю елку. Ярко-синие сияющие осколки чуть померкли, и теперь, успокоившись, я вспомнила главное: артефакты всегда добрые. И двери тоже. Они не желают никому зла. Они игривые, они шалят, но никогда не хотят навредить. Может, и снежинка на самом деле не для того, чтобы развеивать людей в сияющий прах?