Гудвин пошел обратно к дивану и приглашающим жестом указал на сиденье рядом с собой. Я села. Покосилась на снежинку, лежащую на столике рядом с ним, и отвела взгляд, чтобы он не успел заметить. Слишком далеко, не дотянуться. Надо ждать подходящего момента.
– Я понимаю, это шок, – сказал Гудвин.
Он был одет в рубашку, брюки и легкий бежевый пиджак. Я смутно вспомнила, что мой отец тоже любил красивую одежду.
– Когда я получил этот мир, у меня было чувство, словно я в лотерею выиграл. Но я всегда думал: однажды ты меня найдешь. Получается, не ошибся. Когда ты пришла в первый раз, я так и знал, что он будет не последним.
Он не искал слова, говорил так, будто заранее репетировал, и это меня взбесило. Гнев закипал глубоко внутри, но я не дала ему воли и молча смотрела на Гудвина, ожидая, что он скажет.
– Ты помнишь вечер, когда мы в последний раз виделись?
– Когда ты закрыл меня в комнате? – проговорила я, сама удивившись, какой ледяной, бездушный у меня голос. Подыграю этому козлу, сделаю вид, что правда считаю его отцом. – Помню, как я плакала, а ты смотрел на меня так, будто сейчас прикончишь.
– А еще что-нибудь?
Он пристально глядел на меня, и я отстраненно подумала: «Я плохо помню его лицо, но брови, вот эти темные брови… Это они, только сейчас уже немного седеют». Все свои чувства я убрала далеко-далеко. Они никогда не были важными, и я привыкла прятать их в любой момент.
– Я в тот день сходил на собеседование в архитектурное бюро, – все тем же отрепетированным голосом сказал Гудвин. – Мне отказали. Да еще так… грубо. Презрительно. Знаешь, как это тяжело?
– Знаю, – глухо ответила я, вспомнив женщину в тесной комнатке, которая сказала, что в моих эскизах нет жизни.
Те эскизы я, кстати, скопировала с его эскизов, считая их гениальными, так что легко могла представить себе ту сцену. Правда, вряд ли неудачное собеседование – повод орать на детей и уходить от них навсегда.
Во мне вдруг поднялись старые подозрения, что весь этот мир – мучительный коматозный сон человека на больничной койке. На самом деле я под капельницами где-то в Пырееве, а мой беспокойный мозг создает лихорадочную картину, в которой есть мой отец, добрая Белла, красавчик Антон, а я вся такая всесильная принцесса-воин, и проснуться – невозможно. Я ущипнула себя за руку, чтобы сосредоточиться на том, как движутся губы человека передо мной.
– …Я был подавлен. Жена, двое вечно кричащих детей, денег нет, я на дне. Да, я закрыл тебя, потому что ты не слушалась, с ума меня сводила. Ушел в гостиную. И вдруг, когда я уже был на грани того, чтобы рехнуться или сделать еще что похуже, передо мной открылась, прямо в комнате, вот такая дверь. Чудо! Возможно, они являются к тем, кто совсем потерял надежду. А может, я был первым.
– Ты бросил семью, ушел в волшебный мир и стал тут мафиози? Класс. – Я встала. Голос чуть дрогнул. – История для телешоу.
До снежинки четыре шага. Как лучше их пройти – быстро или не спеша, отвлекая внимание?
– Примерно так. Не знаю, как это работает, но я попал сюда и понял, что здесь я могу все. Открывать любые замки, проходить сквозь волшебные двери. Кто бы упустил такой шанс?
За этой словесной мишурой я уловила главное:
– Ты можешь ходить туда-сюда, верно? И ни разу не объявился. Даже когда мама болела.
– Мне показалось, вам так будет легче.
Я выдавила смешок: вот это даже забавно. И тут я кое о чем подумала:
– А когда мама болела, ты… Наверняка есть артефакт, который мог бы ее вылечить!
– Смертельные болезни в реальном мире артефактами вылечить невозможно. Если бы я мог продавать такое людям, я бы уже был самым богатым человеком на планете.
– Мама знала, куда ты делся?
– Нет. Когда она вернулась домой в тот день, просто не застала меня. Я вышел сюда, закрыл за собой дверь – и впервые за несколько лет почувствовал надежду. Почувствовал, что жизнь не закончена. Здесь я смог начать сначала, этот мир спас меня.
«А ты отлично отплатил ему», – подумала я. И вдруг поверила ему – разом, в секунду. Если Гудвин хотел склонить меня на свою сторону, притворившись моим отцом, не стоило говорить, что он «впервые почувствовал надежду», скрывшись от мамы и нас с Евой. Таким жестоким можно быть только от всей души.
– Это правда ты? – медленно спросила я.
– Правда.
Я глубоко вдохнула. В детстве я часто представляла, что папа вернулся, но никогда вот так: он осторожен, выбирает слова и стал главным злодеем волшебного города, а я ничего не чувствую – ничего настоящего.
– Что это за место? – спросила я, похвалив себя за спокойствие. – Почему все тут заперты? Почему никто, кроме нас с тобой, не может пройти через дверь?
Я стояла, а он сидел – и все равно как-то умудрялся смотреть на меня снисходительно.
– Этого я не знаю. Передо мной просто открылась сияющая дверь, и за ней была… словно копия нашего города, но лучше. Попадая сюда, становишься немного счастливее – ну, ты это уже на себе почувствовала. Удивительное место. Инструкция к нему не прилагалась, уж прости. Все пришлось выяснять методом проб и ошибок.
– Нашего… города?
– Когда ты была маленькой, мы жили тут, в Петербурге. Но, как я понимаю, твоя мать не любила об этом вспоминать.
– «Твоя мать»? – Голос звякнул от гнева, который я отчаянно попыталась подавить. – У нее имя есть.
Но он не стал его произносить.
– Я оказал вам услугу, пойми. Дал свободу. Я знал, что не создан быть отцом, не стал портить вам с Евой жизнь, и все оказалось к лучшему. Ты выросла такой сильной. Горжусь тобой.
– Знаешь куда засунь себе свою гордость?
Лучше бы я думала, как раньше, что папа в кого-то влюбился, уехал в Аргентину, жил там счастливо, но вскоре утонул и поэтому не звонит.
– И все равно я горжусь тобой. У тебя получается не сдаваться, а моя жизнь в реальности не очень-то сложилась.
– Ой, хватит. Ты любил архитектуру, классно рисовал, не надо изображать, что…
– Знаешь, приятно мечтать о шедеврах. – Гудвин чуть повысил голос, и я почувствовала острую, злую радость, что хоть немного вывела его из себя. – Но когда у тебя семья и с работой плохо, становится не до творчества.
– Виктория Сергеевна до сих пор вспоминает, какой ты талантливый. В ее глазах я вечно до тебя недотягиваю, – ядовито произнесла я, хотя собиралась вообще не вступать с ним в дискуссию.
– Вика из Пыреевского строительного колледжа? Унылая девица в очках, которая вечно носит брюки со стрелками? – вытаращился Гудвин. Нотка тщеславия, нотка ностальгии. – Одно время мы пытались обосноваться в городе твоей матери, она меня пристроила на работу преподавателем. Эта дама, кажется, просто была ко мне неравнодушна.
И вот тут я окончательно поверила: это он. Это правда мой отец. Потому что бесконечные воспоминания о нем, которыми осыпала меня Виктория Сергеевна два года учебы, вполне могли иметь романтический подтекст. «Ах, Татьяна, твой отец рисовал такие эскизы!», «Он был такой одаренный, ему просто не везло в карьере!». И да, она до сих пор обожала дурацкие брюки со стрелками. Но еще она была доброй, незаслуженно подтягивала мне оценки, зная, что мы с Евой живем одни. И за нее я вдруг жутко обиделась. Обижаться за маму было слишком больно, эта боль затопила бы меня, как океан. Виктория Сергеевна, которая искренне предлагала мне вдохновляться работами гениального отца, не заслужила его презрения.
Все, хватит. Если это он, пусть катится из этого мира обратно в тот, где не мог найти работу. Ярость внутри меня была ледяной, как смертельно-синяя снежинка. Я за секунду преодолела расстояние до стола, схватила снежинку, впечатала ему в ладонь и попыталась сжать его пальцы. Гудвин не сопротивлялся. Просто смотрел на меня. Снежинка никак не желала разбиваться, хотя после того, как Антон расколошматил ее о стену, я была уверена, что разбить ее снова будет легче легкого. Мои пальцы прижимались к ней поверх пальцев Гудвина, и ее одуряющий холод сразу начал действовать на меня, а Гудвин казался невозмутимым, как статуя.
– Не выйдет, – сказал он. – Лия, мать твоего занудного приятеля, тоже верила, что первый артефакт поможет от меня избавиться. У себя дома его спрятала, ждала подходящего момента. Но с тех пор, как она покинула этот мир, я успел изучить снежинку и даже на место ее вернул, потому что она ни на кого не действует, а держать ее у себя мне было неприятно. Она предназначена только для одного человека. – Гудвин резко перехватил мои слабеющие руки и прижал к снежинке. У меня подогнулись колени – я едва почувствовала, как они коснулись травы. – Я не хотел, чтобы до этого дошло, но раз уж Антон не справился, а ты сама сюда пришла…
То есть сначала он отдал снежинку Антону, чтобы избавиться от меня его руками, а потом… Так, а что было потом? Забвение подступало, я теряла нить происходящего, а Гудвин все не мог заткнуться:
– Теперь ты поняла, как возвращаться, а значит, выкинуть тебя за дверь уже не вариант. Для тебя это просто игра, а у меня тут вся жизнь. Ты не умрешь там, не волнуйся, этот мир – просто копия. Просто забудешь. Очнешься дома.
Поразительно. Фантастика. Он искренне хочет, чтобы я его поняла. И даже, наверное, простила. Я увидела слабое место своего врага – и на последних секундах уходящего сознания фальшиво простонала:
– Папочка, я уйду, только дай мне минуту, минуту! – Я зарыдала, сама удивившись, как легко это получилось – слезы были так близко к горлу, им хватило секунды, чтобы пролиться. – Я так скучала!
Глаза у меня закрывались, руки, которые он прижимал к снежинке, начали разлетаться на голубые сполохи, не оставляя после себя ничего.
– Папа… – простонала я, уже сама не понимая, изображаю я несчастную девочку или правда умоляю.
Отец ослабил хватку, и я отшатнулась. Упала на траву и уставилась на свои руки. Сработало: они снова были самыми обычными. Я уперлась ладонями в траву и села. В голове прояснилось.
– Почему… снежинка действует… только на меня? – выдавила я.