В дороге Антон, как ни странно, болтал: мы поменялись ролями, и теперь он пытался растормошить меня, как когда-то я – его. В основном истории были про то, как он однажды героически что-нибудь закрывал на улицах, по которым мы ехали, или в драке отобрал у клановцев артефакт – причем их было двое, а он один! Я почувствовала к нему мучительную жалость. Он провел всю жизнь, закрывая двери. Если бы Гудвин не избавился от основателей Стражи, все было бы по-другому.
Вторая дверь, брошенная Кланом нараспашку, оказалась на гранитной набережной. Я добралась до нее, прыгая через трещины и обломки гранита. Что меня теперь не пугало, так это двери.
Около третьей двери мы наконец встретили Клан. Два паренька спортивного вида – Гудвин уже и школьников нанимает? – через сквер тащили к двери подростка в велосипедном шлеме. Видимо, тот ехал по своим делам, надеясь проскочить через пустой город незамеченным, но его стащили с велосипеда и решили запихнуть в ближайшую дверь. По лицам двоих парней было ясно, что им это нравится не сильно больше, чем третьему, но все его попытки освободиться они пресекали пинками и ударами в живот. Интересно, на что они потратят заработанные у Гудвина деньги в мире, где невозможно купить крутой мобильник?
– Ну давайте, вы чего, – прошептал Антон, пока мы вылезали из машины.
Он смотрел вверх, туда, где кружили чайки, но они его больше не слушались и безмятежно пролетали мимо, показывая, что с Кланом ему придется разобраться самому. Антон догнал клановцев, и, пока они вместе с оживившимся велосипедистом с ними дрались, я добралась до двери и захлопнула ее. Мне все еще было тошно и холодно то ли от усталости, то ли от круговорота открытых и закрытых мной дверей, то ли от новостей про отца. Я присела на опрокинутую скамейку, выжидая, пока голова перестанет кружиться. Вдалеке раздавались ругательства, проклятия и благодарности: Антон и велосипедист одолели противников, и те скрылись. Когда Антон подошел ко мне, я встала, сделав бодрое лицо. В городе полно людей, которым хуже, чем мне.
– Поехали дальше, – сказала я.
– Список адресов от Вадика закончился.
– Будем просто ездить и искать.
Мы загрузились машину, но волшебные двери Антон высматривал плохо. Даже, скорее, не высматривал совсем, глядя только на дорогу, и пришлось заняться этим самой. Мы проехали по длинному мосту и зачем-то притормозили около шикарного советского здания со стеклянными стенами. В витринах первого этажа стояли стильно одетые манекены. Мы вышли из машины, но, как я ни высматривала волшебную дверь, не могла ее разглядеть.
– Это Дом мод. Мы на Петроградке, я тут редко бываю. Секунду, проверю… Открыто! – Антон зашел, я за ним: видимо, призрачная дверь что-то крушит внутри. – Я слышал, сейчас тут нешикарно. Полгода назад, до всей этой истории с выкидыванием за двери, было лучше, а теперь люди боятся куда-либо ходить. Кайф, что эти ребята сегодня все-таки открыты. Рассчитывал на них.
Я тащилась за ним, и мир как будто сузился до пространства под ногами. Всю жизнь я вспоминала отца с чувством потери и незавершенности. Теперь незавершенность исчезла, а чувство стало тяжелее раз в сто. Что мне делать? Что делать? Пока мы ехали по эскалатору вверх, Антон прочитал мне дурацкое стихотворение про девушку в пенсне, которая увидела в витрине шикарно одетый манекен. Я вымученно улыбнулась, чтобы сделать ему приятно.
– …И вот «Ленинградодежда», про которую там говорится, – это было управление по пошиву, ему и Дом мод принадлежал, – взбудораженно объяснил Антон. – То есть, возможно, этот манекен она увидела прямо здесь!
Потрясающе. Только Антон мог впечатлиться такой информацией. Я промычала что-то в знак согласия и зашагала за ним вдоль рядов одежды. Пол не трясется, гул не слышен. Интересно бы посмотреть, какие бренды тут есть, но…
– …Тогда, в феврале, помнишь? – продолжал Антон. За этот час я услышала от него больше, чем слышала иногда за весь день. – Ты сказала, что закроешь три двери, и просила премию.
Даже смешно теперь вспомнить.
– Ты решил, я избалованная?
– Это мягко сказано! Я решил, ты ужасная. Но, короче, вспомнилось сегодня. – Он широким жестом обвел магазин. – Премия! Выбери что-нибудь.
Я уставилась на него:
– А где дверь?
– Нет. Выбери, что понравится. Я куплю. Типа… На память.
– Ты мне в прошлый раз уже носки купил. – Я подняла ногу и показала ему носок с надписью «Белые ночи, серые дни». – Помнишь?
– Помню, да. Ну, значит, в этот раз нужно что-нибудь получше. Ты мне все-таки ключи вернула. Выбирай!
Растроганная его щедростью, я прошлась вдоль вешалок – и сразу увидела то, что мне просто необходимо. Взяла с полки бледно-голубую толстовку с вышитой на груди эмблемой в виде очень глупой чайки. Антон фыркнул.
– Очень смешно. Примерять будешь?
Я натянула ее прямо на футболку, чтобы не искать примерочную. Идеально! Стащила обновку, наслаждаясь мягкой тканью, и мы пошли к кассе, за которой сидела мрачная женщина. Она читала газету – газету на бумаге! – и по лицу ее было видно: даже в день, когда клиентов нет совсем, наличие клиентов ее не радует. В моей голове уже немного улегся помпейский пепел семейной трагедии, и я снова стала замечать вот такие бессмысленные вещи.
Антон расплатился, а потом, к возмущению женщины, перегнулся через стойку, нашел там карандаш, нашел на изнанке кофты бирку с составом ткани и криво нацарапал: «От Антона».
– Хотел еще дописать «повелителя чаек», но не влезло.
Сердитая продавщица убрала подарок в пакет. Я с трепетом приняла пакет у Антона из рук. Счастье затмило мысли о моем жадном отце, который разнес на куски и мой личный мир, и мир Антона, – и тут же померкло снова. Мне не победить Гудвина, я могу только сдаться. Но перед этим… Мы так и стояли перед кассой. За большими окнами был прекрасный день, хоть солнце уже и зашло за облака.
– Помнишь, ты однажды рассказывал… – начала я и по заложенному носу с ужасом поняла, что сейчас заплачу.
Антон, кажется, тоже это услышал. Продавщица продолжала сверлить нас осуждающим взглядом, и Антон потянул меня к вешалкам, потом за них, туда, где женщина нас не увидит.
– Ты рассказывал про финал балета «Щелкунчик», – выдохнула я, прижимая к себе пакет.
У меня с февраля стоял в ушах его голос, то, как грустно он это сказал: «Мари просыпается и понимает, что все это был сон. Она уснула под елкой в новогоднюю ночь, и ей привиделась борьба крыс с игрушками, и принц, и даже танцующие чай и кофе».
Даже если Мари еще раз попадет в свой сон, однажды она все равно проснется. Мне придется вернуться, пусть время в реальном мире и стоит пока на паузе, – но я хочу сделать это на своих условиях. Пусть этот волшебный мир поможет мне еще раз.
– Гудвин как крысиный король, – сдавленно проговорила я. – Он хочет сам править в своем игрушечном королевстве. Я не представляю, как его победить, Антон. Мне нужно пойти к нему, взять снежинку и исчезнуть, иначе он все тут разнесет. Другого выхода нет. Но я подумала, вдруг перед этим я могу… Если ваш мир правда мне помогал… – Я схватила Антона за руки своими ледяными пальцами и зажмурилась. Пакет с толстовкой шлепнулся на пол. – Пусть моя сила перейдет к тебе. Хочу, чтобы ты умел все, что могу я.
Я встряхнула его руки. Ничего не произошло – а я надеялась на какую-нибудь красивую вспышку синего сияния. Ну же, пусть избранником дверей будет тот, кто этого заслуживает больше! Антон выпутал свои руки из моих, взял меня за плечи и подтянул ближе.
– Как же меня достало ни во что не врубаться. Ты никогда не говоришь о себе ни слова. Никогда ничего важного, заметила? Дай мне хоть один шанс тебя понять, – негромко сказал он, глядя мне в глаза. – Во дворце Гудвина что-то произошло. Я, по-твоему, слепой? Скажи все как есть, и мы вместе подумаем. Я не отстану. Говори.
Правду говорить тяжело. Особенно плохую. Особенно о себе. Но сказать ее было таким невыносимым облегчением, что слова вырвались сами.
– Гудвин – мой отец.
– Что?
– Думала, он просто ушел от нас, но он ушел… сюда. Через дверь. Как раз пятнадцать лет назад. С этого, возможно, все и началось.
Я вжала голову в плечи. Антон растерянно шевельнул губами, но ни звука произнести не смог, а когда наконец заговорил, сказал то, чего я не ожидала:
– Гудвин не может быть твоим отцом. В тот день, когда он выкинул маму за порог, он сказал ей, что она зря привела меня с собой. И цитирую: «Будь у меня дети, я бы с ними так не поступил».
Я невесело рассмеялась:
– Это было издевательство. Он сказал, что не создан для отцовства и скрылся сюда, потому что семья его достала. Начал новую жизнь.
– Так вот почему ты все это можешь… Тебе нельзя уходить, – выдохнул Антон, пропустив все лишнее и ненужное, и вдруг нервно хохотнул. – Это все новости? Ну, могло быть и хуже. Козел мне сказал: «Понимание – самая дорогая валюта в мире». А у тебя есть то, чего ни у кого здесь нет: ты его понимаешь. Если кто-то может с ним разобраться, это ты. – Он нагнулся за упавшим пакетом и сунул его мне в руки. – Никто не помнит день, когда открылась первая дверь. Мне всегда казалось, что это странно и что если бы мы могли вспомнить… А Журавлев что-то знал, от него и пошла эта легенда про мощный первый артефакт. Он понимал двери и сказал: первая дверь была самой важной. И больше из него ничего не вытрясли. Вдруг первая дверь – это та самая, через которую явился Гудвин? – Антон со свистом вдохнул. – Первый артефакт действует только на тебя, Ромашка. Я сжал его – ничего. Гудвин сжал его – ты говоришь, тоже ноль эффекта. Почему?
– Не знаю, – пролепетала я: у меня до сих пор в голове не укладывалось, как спокойно он принял новость.
– В тот день, когда я выкинул тебя за дверь… – Он провел руками по моим плечам. – Прости, кстати. Я не извинился. Я должен тебе слишком много извинений. Короче, я тогда подумал, что преступление не так уж трудно скрыть там, где нет свидетелей. Вспомни хоть что-нибудь! С какой стати самый первый артефакт действует только на тебя? Тебе сколько лет было, когда Гудвин сюда ушел? Пять?