Гудвин медленно отнял руки от головы и посмотрел на сотни осколков, замерших вокруг него. Острые, как иглы, они были направлены на него, но так и зависли в воздухе. Из огромного разбитого окна тянуло сквозняком, красный свет заката теперь беспрепятственно проникал в комнату, отражался от битых стекол. Они сияли, как драгоценности.
Каждая клетка моего тела ныла от горькой злобы – и здание будто почувствовало ее вместе со мной. Весь мир вздрогнул и подскочил, как замок, построенный из детских кубиков. Отец правит этим миром, но я могу отнять у него все. Тогда я позволила ему скрыться от меня здесь, бросить меня, но больше нет, хватит.
Стена за моей спиной затрещала, и хруст камня отдался у меня во всем теле. Один из гигантских светильников у основания лестницы закачался и рухнул, разбив под собой плитку. В воздухе вдруг появился новый запах – а я все-таки учусь в строительном колледже, и моих убогих знаний хватило, чтобы понять, из чего этот запах состоит. Мазут, солярка, креозот. Озон, уголь, гарь. Поблизости раздались голоса, звук катящихся по плитке колесиков чемодана. Кто-то бежал.
Раздался приятный звуковой сигнал: «пам-та-да-да-дам». Механический женский голос произнес: «Уважаемые пассажиры, продолжается посадка на скорый поезд номер сто пятьдесят семь Санкт-Петербург – Москва, отправление в…» Стены зала вокруг нас начали осыпаться, превращаясь в голубые хлопья из того же материала, что и призрачные двери. Но волшебство, прекрасное и доброе, заставлявшее их сиять, исчезло. Мутно-голубые хлопья падали, как снег. За ними все яснее показывался тот же зал, только в нем появились спешащие по своим делам люди с чемоданами. Они не замечали нас. Не замечали разбитых стекол, висящих в воздухе. Повторился мелодичный звуковой сигнал, с которого в моем мире – обычном мире – начинаются объявления на вокзалах.
– Нет, – выдохнул Гудвин, и я поняла, что достигла цели: он напуган. – Не делай этого. Таня!
А казался таким всесильным… Я думала об этом равнодушно, отстраненно – ярость отняла у меня все силы, и я ничего больше не чувствовала.
«Нумерация вагонов начинается с хвоста поезда», – сказал механический голос.
Голубые ошметки волшебного мира сыпались вниз и растворялись, не долетев до пола. Пусть от моего Изумрудного города ничего не останется. Только мы: отец и дочь на Витебском вокзале. Больше никакого волшебства, никаких дверей, артефактов – он все равно забрал их у меня, все у меня отнял, разрушил мое детство, так зачем мне все это теперь?
– Не надо, – повторил Гудвин. – Остановись.
Он шагнул было ко мне, но нас по-прежнему разделяла стена битого стекла. Я никогда больше не буду бесправной и бессильной, он больше не толкнет меня так, чтобы я не могла удержаться на ногах. Отец отнял у меня столько всего – приятно знать, что я кое-что могу отнять у него. Он сделал еще шаг и поморщился, наткнувшись на осколки. Отступил. Даже когда вокруг нас облетали голубыми хлопьями потолок и стены, осколки были настоящими. Пусть они останутся острыми до последнего, исчезнут только тогда, когда весь этот мир исчезнет. Таково мое желание.
– Послушай… – Отец резко выдохнул, будто нашел аргумент. – Ты должна кое-что понять.
Хладнокровие в любой ситуации – вот что помогло ему добиться успеха. Он всегда играл до последнего, но я не буду его слушать. Больше этот номер не пройдет.
– Таня! Твой друг умрет, если ты это сделаешь. Антон. Он умрет.
Его слова пробивались ко мне как сквозь толщу воды.
– Ты… Сказал… – Язык у меня еле ворочался. – Что все просто… Соединятся… С… С… Оригиналом.
– Те, у кого он есть, – да.
Я почувствовала острую боль в голове:
– Врешь.
– Я вру реже, чем все думают. Просто правда никому не нравится. – Гудвин выставил перед собой руки, не двигаясь с места, и коснулся ближайшего осколка. Тот упал на пол. – Если ты все разрушишь, люди в этом мире сольются со своими реальными версиями. Все, кроме тех, кто в реальном мире уже мертв, и кроме детей, которые за эти пятнадцать лет родились только здесь.
– Антон… Не… Ребенок, – выдавила я, пытаясь понять его.
– Да. И в нашем с тобой, обычном мире он мертв. Поэтому он исчезнет вместе со своим городом. Без следа. Как и пара тысяч других людей, у которых оригинальной версии просто нет.
Осколки стекла яростно надвинулись на него со всех сторон, остановившись в паре миллиметров от кожи, и отец со свистом втянул воздух, нелепо замер на месте, неспособный и пальцем шевельнуть.
– Я не вру, – выдохнул он, глядя мне в глаза.
Антон… Нет, я не… Мысли с трудом протискивались сквозь мою ярость, но тусклые хлопья начали осыпаться вокруг нас медленнее. У меня мороз прошел по коже, паника смела на своем пути все, даже гнев. Я должна прекратить, я не могу навредить ему, но как вернуть все обратно? Надо успокоиться. Не позволю ему так глупо умереть. Снова раздался мелодичный сигнал, за ним – объявление о поезде. Я глубоко вдохнула. Выдохнула. Магию может порождать не только боль, но и радость. Я вспомнила, как мы с Антоном бродили по Дому мод, как нас застигла за вешалками продавщица. Если отец не врет, если в реальности его правда больше нет… Пусть Антона защитит хотя бы этот мир.
Голубые хлопья в воздухе слабо засияли – и начали собираться обратно в стены, потолок, люстру. Все вставало на свои места, заслоняя торопливых людей на вокзале, чемоданы, туристов, которые фотографировали интерьер на телефон. Стихли их шаги. Стихли объявления о поездах.
Я обвела взглядом разбитые стекла, захотела все починить – и они начали возвращаться в окна. Скоро каждый осколок стекла, прозрачного и цветного, встал на место. В центральном холле Стражи снова было чисто и тихо. Только я – и тот, кто вернул себе свою ферму.
Папа инстинктивно отряхнул пиджак, будто думал, что на нем могли остаться стеклянные крошки. Я оглядела зал, стараясь не заплакать. Признать свою власть иногда труднее, чем признать ее отсутствие. Этот мир странно создан, но он создан так, как я хотела. Если в этом мире все немного счастливее, чем в том, если он создан для чудесных волшебных игр и исполнения желаний, как я могу его разрушить? Он больше не мой – но и не Гудвина. Он принадлежит тем, кто живет в нем. Чувства у них настоящие, и этого достаточно. Приступ ярости прошел. Я убрала гнев, горе и печаль обратно в свое сердце и спросила:
– Что случилось с Антоном? Там, в реальности? От чего он умер?
– Я не знаю. Но в какой-то момент решил проверить, как там его невыносимая мамаша, и она его оплакивала.
– Ты… Правда мог привести ее сюда?
– Нет, конечно. Вряд ли кто-то с той стороны может сюда пройти. Кто-то, кроме нас с тобой.
Как это грустно: в том мире мать потеряла Антона, в этом – он потерял ее.
– Послушай, Таня, давай договоримся? – сказал отец, и в его голосе наконец-то была просьба. – Оставь этот мир мне. Он лучшее, что со мной было. Иди и живи своей жизнью – ты добьешься успехов, а я ни в чем тебе не буду мешать. Я давно наладил там торговлю артефактами, у меня есть деньги, много. Клянусь, я отдам их тебе.
Я вспомнила, как в феврале торговалась со Стражей за премию, и сжала зубы. Избавиться от отца я никогда не смогу, потому что мы похожи. Все, чему я училась у него до пяти лет, стало мной. Голоса, которыми говорили с нами когда-то, постепенно становятся нашим собственным голосом.
– …Подстрою так, чтобы ты думала, будто выиграла в лотерею. Купишь новую квартиру, да что угодно. Я все тебе компенсирую.
«Компенсируй мою сломанную жизнь, скотина», – подумала я. И вдруг почувствовала облегчение. Мне всегда казалось, что никто не полюбит меня, если я не буду полезной. Но если наши представления о себе – отголоски того, что мы узнали о себе детьми, то вот она, правда. Мой отец не любил меня. И Еву, и маму. Наверное, он просто не способен любить по-настоящему. Я могу стать самой полезной на свете, но этого не изменить.
Я подумала об Антоне, о Вадике и Белле. О том, какими встретила их пятнадцать лет назад, о том, какие они сейчас. Белла спросила, все ли у меня хорошо, даже когда ее мать лежала на носилках. Антон поделился с Вадиком жвачкой, хотя Вадик тогда никому не нравился. Доброта – это суперсила, которой никто не замечает. И даже в мире, где все должны быть счастливы, мой отец не способен быть добр ко мне. Его рука тянется к карману, где лежит снежинка.
И тогда я поняла главное. В этой мысли не было триумфа, только грусть.
– Я создала этот мир, чтобы сбежать от тебя, – прошептала я сквозь сжатое горло. – А потом сама разрешила тебе прийти сюда.
Разрешила. Вот оно, главное слово, вот где ошибка: я воспринимала отца как властелина этого мира. Но властелином был не он. Я дала ему власть над этим местом. А значит, я могу и…
– Я забираю у тебя власть, папа. Ты больше не сможешь закрывать двери. Открывать замки. Что бы еще ты ни мог здесь, я отнимаю у тебя это право.
– Не смеши.
– Это мой мир, – еле слышно проговорила я. – И я лишаю тебя власти над ним.
Прямо перед отцом из воздуха проступила сияющая голубая дверь – и сразу открылась настежь. Мне и пальцем не пришлось для этого шевельнуть. Моего желания было достаточно.
Отец зло потянулся к ручке двери, чтобы захлопнуть ее. Его рука прошла сквозь сияние, как проходили сквозь него руки всех остальных. Никто не может коснуться двери как настоящего, плотного предмета. Никто, кроме меня и него. Ну, теперь – кроме меня. Отец все щупал раму двери, не веря, что больше не может ее коснуться, но это было все равно что трогать проекцию на световом шоу. Никаких артефактов эта дверь не предлагала, только приглашала проваливать. Лицо у отца застыло – лицо дельца, который лихорадочно пытается продумать следующий ход.
– Дверь вернет тебя домой, в обычный мир, – глухо проговорила я, не приближаясь к нему. – Уходи.
Отец тяжело дышал. Нас по-прежнему разделяли метров двадцать, и по моему взгляду он понял: я не дам ему их пересечь. И тогда он посмотрел на меня как на врага.