Гудвин знает все – кроме главного. Он не знает, что плохо толкать детей. Что нельзя оставлять детей одних, если они порезались. Не знает, что уйти навсегда и не прощаясь не значит освободить. А значит, он не знает ничего. Любовь подслеповата, она совершает ошибки, но ее отсутствие слепо на оба глаза. Когда-то мой отец любил рисовать красивые здания, но это время прошло. Он не узнает любовь и красоту, даже если они будут прямо у него под носом.
Я видела: в этот раз больше никаких полумер, никаких долгих разговоров. Слезы сползали по щекам, соленые, горячие. Я давилась ими, меня трясло. Снова попыталась вырваться, отец снова придавил меня к ступеням. В подъезд никто не заходил. Уже слишком поздно, все давно легли спать. Столько лет спустя снежинка нашла меня. Отец предпочел бы, чтобы я все забыла еще в тот день, пятнадцать лет назад, и никогда больше не могла попасть в волшебный город, но у меня было еще два шанса. Взгляд отца говорил, что третьего не будет. Я дернулась, пытаясь уйти от снежинки, которую он настойчиво пихал мне в руку, и с абсолютной ясностью поняла: он правда считает, что не сделал ничего плохого. Выйдет отсюда, откроет с помощью артефакта дверь в наш – мой – его город, а я…
Скрыть преступление не так трудно, как кажется. Особенно там, где нет свидетелей.
– Ну все, все. Ты хорошо развлеклась, но…
Он вложил снежинку в мою дернувшуюся руку, сжал мои пальцы вокруг нее и, глядя мне прямо в глаза, сказал:
– Игры закончены.
Вот они, волшебные слова, которые не договорил Антон.
Снежинка разбилась, осколки впились мне в руку. Я не представляла, что это будет так больно – точно как в тот момент, когда я порезала в детстве руку о ее подлинную версию. Только сейчас папа еще и сжимал мой кулак вокруг нее, глубже вдавливая в кожу осколки. Второй рукой он зажимал мне рот, оставляя только мычание от моего дикого, отчаянного крика. Если бы хоть кто-то мог прийти мне на помощь, если бы хоть кто-то меня услышал хоть в одном из миров. Но меня слышал только Гудвин, и ему было все равно.
Кожу резали осколки, я не чувствовала ног, в затылке ужасно болело. Мое тело, начиная от руки, разлеталось сияющими голубыми искрами – но в реальном мире я от этого не исчезала. Обычное тело из плоти и крови оставалось нетронутым, исчезало только прекрасное волшебство, которое спасло меня в тот день, давным-давно. Разлеталось голубыми искрами. Все мои силы, вся моя память о том, что было со мной в волшебном городе, исчезали, изглаживались, будто их никогда и не было.
Юсуф знал, что так и будет. Юсуф знает все, а вовсе не Гудвин. Вот почему он попрощался со мной навсегда. Но прежде, чем забыть обо всем, я кое-что вспомнила. Настоящие артефакты, не шалуны, действуют долго – и прежде, чем артефакт памяти растаял внутри вместе со всей моей магией, он подарил мне одно, последнее воспоминание. То, чего я никогда бы не узнала, если бы не артефакт, – слишком много времени прошло.
Мы с родителями приехали в Петербург из Минска, где папа год работал архитектором по приглашению каких-то знакомых, а потом его уволили. Меня, маленькую, эти детали не интересовали. Я просто грустила, что опять надо куда-то переезжать. Было лето, мне еще не исполнилось пять лет.
– Я специально выбрал поезд, который прибывает на Витебский вокзал, – сказал папа. Он говорил с мамой, а я подслушивала. – Поверь человеку, который в Питере учился: в город надо прибывать именно так. Ты же там не была никогда, поразишься – гарантирую.
– Еще больше я поражусь, если хоть там у нас будет нормальная квартира, – проворчала мама.
Они много раз ссорились в поезде, а Ева, которую мама недавно перестала кормить грудью, все время плакала. Когда мы вышли из поезда на перрон, все уже так устали, что едва глянули на все красивое, что было вокруг. Папа начал показывать нам всякие украшения вокзала. Мама держала на руках наконец уснувшую Еву и говорила, что момент неподходящий. Они отошли от меня по перрону на несколько шагов, чтобы поссориться. Я и наши вещи остались на скамейке, около будки с красивой большой надписью, которую я пока не умела прочитать.
Половина скамейки оставалась свободной, а других скамеек было мало, поэтому мама с мальчиком, проходившие мимо, остановились. Они тоже вышли из какого-то поезда. Мама велела мальчику сесть и подождать, пока она купит себе кофе, а ему – какао. Ушла к киоску. Он был, наверное, на год старше меня, то есть уже очень большой.
Я сидела и немножко плакала, потому что мы так долго ехали, а теперь папа с мамой ругаются. Мне хотелось вместо Евы лечь маме на руки и заснуть. Мальчик несколько раз посмотрел на меня. Потом сказал:
– А мы с мамой сейчас ездили в Павловск. Я видел там белку.
От этих слов я заревела только сильнее. Какой злой! Еще и хвастается. Я тоже хочу смотреть на белку, а не сидеть тут среди чемоданов и смотреть, как папа медленно краснеет от злости.
– Хочешь конфету? – Мальчик полез в карман и вытащил помятую шоколадную конфету. – У меня еще одна осталась. Бери.
Несколько секунд я по инерции рыдала. Потом подумала, что конфету все-таки очень хочется. Я настороженно протянула руку – может, он шутит, – но он вложил конфету мне в ладонь. Я развернула ее и начала жевать.
– Еще я считал каменных львов, – сказал он и почесал плечо через футболку. – Мама сказала мне всех найти, я устал так, жуть.
Я наконец посмотрела на него как следует. Мальчик выглядел добрым. В Минске, в детском саду, куда я больше не пойду, моя подружка была влюблена кое в кого, а я над ней смеялась. Сейчас я вдруг тоже влюбилась – и поняла ее. До этого я влюблялась только в ведущего передачи «Умный дом» по телевизору. Мальчик был даже немного похож на него.
– А белка была какая? – спросила я и вытерла с лица шоколад, чтобы выглядеть хорошо.
– Здоровенная. Рыжая, и она орех прямо лапами держала.
Он показал, как это было. Я улыбнулась. Мальчик тоже. Улыбка у него была даже лучше, чем у ведущего «Умного дома».
И тут вернулась его мама с двумя картонными стаканчиками. Жалко, что в киоске совсем не было очереди. Она отдала мальчику какао и повела за собой. Мальчик обернулся и помахал мне. Я помахала ему в ответ.
– Ну все, идем, – слишком бодро сказал мой папа, возвращаясь к скамейке, и забросил тяжелый рюкзак на плечо. – Только не реви. Тут у нас жизнь точно будет лучше, чем там. А теперь обратите-ка все внимание, как тут красиво. Когда мы в универе были на практике…
Мне было неинтересно, как построен вокзал, но папе я поверила. Тут все будет хорошо. Чужое место мне уже понравилось. Надеюсь, это не такой большой город, как Минск. Если детских площадок тут не очень много, однажды я снова встречу того мальчика, и мы погуляем вместе.
Но в следующий раз я встретила его только полгода спустя, зимой, в нашем дворе, и погулять нам тогда не удалось. По-настоящему мы встретились только спустя много лет – во дворе на улице Чайковского, где я буду просить у него карту, а он будет кричать: «Где дверь?» Мы встретимся, когда жизнь уже разобьет все наши хрупкие маленькие мечты, когда я стану замкнутой и расчетливой, когда от его улыбки ничего не останется. И мы, конечно, не узнаем друг друга.
– Антон… – простонала я.
Воспоминание меркло, стиралось, а я все пыталась его удержать. Вот почему мое подсознание сделало волшебным именно здание Витебского вокзала. Там я впервые попала в город – и там мы впервые встретились. А теперь я лежу в темном подъезде, у меня невыносимо болит рука, и я знаю: больше мы не увидимся. Сказки всегда заканчиваются. Все миры рушатся, все сердца разбиваются. Один поцелуй – это все, что у нас было, и больше ничего не будет. Никакой артефакт поиска больше не поможет его найти.
– Я так тебя люблю, – одними губами проговорила я, даже зная, что он меня не услышит.
Эти слова были как сигнал бедствия – но до Антона он уже не доберется. Между нами преграда куда больше, чем любое расстояние. Я вздрагивала от слез всем телом. Они заливались под ладонь отца, зажимавшую мой рот. Рука ужасно болела, хотя я знала, что осколки снежинки не настоящие – они сотканы из сияния и не останется даже шрама. Но ощущение было такое, словно много лет спустя я снова в том моменте и снова умираю от потери крови.
Последние искры сияния поднялись надо мной и растаяли в воздухе. Как же их было много во мне. Юсуф был прав – огромная сила. И больше она мне не принадлежит. Я лежала неподвижно, раскинув руки и ноги, сама как снежинка. От слез все расплывалось, но я посмотрела на отца. Все это было ему неприятно – но не более того. Он победил меня, я проиграла. Сегодня я поставила ему шах, но он выждал и поставил мне мат. Королева сброшена с шахматной доски. Фигуры убраны. Игра окончена.
«Щелкунчик», финал: Мари просыпается под елкой. Мы никогда не сходим посмотреть эту постановку вместе с… С тем парнем. О нет. Я забыла, как его зовут. Стены будто сжались вокруг. И все померкло.
Я пришла в себя и какое-то время лежала, пытаясь понять, что произошло. Я лежу на первом этаже нашей пятиэтажки, голова на ступеньке. Затылок ноет – может, я о нее и ударилась? Я потянулась рукой к голове и со стоном ощупала ее. Как больно! Но хоть крови нет, уже хорошо. Ощупала лицо. Оно было все в слезах. Я удивленно их вытерла. Почему я плачу? Не помню.
Вокруг пахло сырым подвалом и было очень тихо. «Такой низкий потолок», – подумала я. Хотя… Можно подумать, тут когда-то было по-другому! Я с трудом села. Может, я возвращалась из колледжа и упала? Нет, стоп, сейчас лето, какой колледж. Точно лето? В подъезде было так темно, ни одного окна, ничего не поймешь. А где моя сумка? Где телефон?! Может, меня ударили? Да, ударили и украли сумку, наверное. Не помню. Надо просто пойти домой.
Я кое-как поднялась на свой этаж, держась за стену. Головокружение и тошнота постепенно отступали, и я решила смотреть на жизнь оптимистичнее. Да, украли сумку, там телефон и паспорт, но сотрясения вроде нет, и главное – не убили же. Перед дверью нашей квартиры я на несколько мгновений зависла. У меня мелькнула смутная, странная мысль о дверях и тут же исчезла без следа. Я толкнула дверь, и она открылась. Кто-то из нас уходил и не запер за собой. Надеюсь, это была не я.