Полина подивилась такой кровожадности Влада, но быстро поняла ее причину. Все красивые, но Олег вырос выше остальных. Он и его друг Сашка все время задирали Влада.
– Сашка… – начала Полина.
– …лез через забор, в спину получил топор!
В их классе обнаружился настоящий поэт.
– Владик… ты прямо Пушкин! Обалдеть! Вот это да! А про Сережу можешь?
– Могу! Вот: Серега, Серега… такой недотрога… ммм…
– Ну?
– Тебе отпилили мы ногу!
Полина покатилась от смеха. А Влад тем временем принялся что-то кропать на листке: его подхватило вдохновение. Он бормотал стихи себе под нос, но Полина уже ничего не слышала – она купалась в радости, как дельфин.
– Яковлев! – Математичка подкралась незаметно. – Что ты там пишешь?
Листочек был изъят и отправился прямиком на учительский стол. А там уже вытягивала шею отличница-паинька Лу. На перемене Полина услышала, как они с Олеськой обсуждают:
– Да! Так и написано! Как прекрасна наша школа, каждый школьник идиот! И дальше вообще про всех! Даже про…
Окончания Полина не услышала: Олеська и Лу ее заметили и тут же замолчали. Олеська – черный лебедь – носила школьную форму и напоминала принцессу, которую хотят отдать замуж за нелюбимого, а она носит траур по рыцарю, который из-за нее погиб на поединке. На Лу был ангорский свитер, и от нее всюду летел пух, как от ангела. Полине нравилось, как Лу смешно оттягивает горловину и чешет шею, как будто ее душит тепло. Все красивые.
После уроков к Полине и Владу подошел Олег.
– Я слышал, вы тут с мелким стихи сочиняете…
– Ну да…
Олег очень сильный. Руки у него большие, кисти широкие, пальцы со сбитыми костяшками. И лицо… Подбородок мощный, скулы выступают, нос немного кривоват (уже, видимо, ломали). Взгляд воина, победителя, человека, который всегда получает то, что хочет.
– Что «ну да»? Не выделывайся тут…
– Ну писали, и что? – подскочил Влад. – Это я писал, я!
– Заткнись, уродец! – Олег отвесил Владику затрещину.
– А-ай!
– Это за меня! А это – за Сашку! – Он врезал ему еще раз. – А ты…
Он смерил Полину взглядом и вдруг выхватил у нее из рук рюкзак.
– Ребя-я-ят, футбо-о-ол!
От его удара рюкзак полетел по полу в другой конец коридора, и уже через секунду его пнул кто-то другой.
– Стойте, стойте!
Рюкзак летал так быстро, что Полина просто не успевала его схватить, хотя вообще была девушкой проворной, с пятеркой по физкультуре. Героем, подхватившим мятый, испачканный множеством ног рюкзак, стал Сережа. Полина смотрела на его взлохмаченные светлые волосы, на прозрачно-голубые глаза, на открытую улыбку – один из клыков чудь длиннее другого – и влюблялась как ненормальная.
Все красивые, но некоторые…
Полину окутало такое ощущение счастья, что она даже забыла о том, с чего все началось. Она больше не ходила по земле, а парила в нескольких сантиметрах от пола. Ей было легко, ей было жарко… Дома она надела майку и короткие шорты, как летом, хотя была еще весна и вечерами довольно прохладно.
После ужина Полина мыла на кухне посуду (мать всегда ругала ее за то, что она льет слишком много средства для мытья посуды, чтоб раковина была полна пены) и пела:
– Для любви не названа цена…
Отчим ел суп. Мама готовила невкусно, и он всегда был недоволен, когда ел. Обычно он ругался себе под нос, но тут ел тихо.
– Полька… хм-м-м… – пробормотал он. – Ох и выросла… девка!..
Вошла мать.
– Простудишься!
Она быстро сняла с плеч кофту, вязаную, колючую, и накинула на Полину, как на огонь. Та засмеялась:
– Не надо, ма! – но не стала скидывать кофту, чтоб не злить мать.
Все красивые. Вот и мать хороша, несмотря на возраст (не зря у Полины столько отчимов сменилось). Только глаза у матери тревожные, как будто ей все время страшно. Щеки впалые – у нее многих зубов нет – что-то добавляют такое… трагическое. И серьги эти идут ей, с маленькими камешками, нервно поблескивающими.
– Марш уроки делать! Сама домою! Развела тут болото!
– Белый шиповник, страсти виновник…
– И не пой! Поздно уже! Иди!
Считай, взашей Полину из кухни вытолкала. То «ты ничем матери не помогаешь, лентяйка», то вот это. А, пусть ее. Выходя, Полина поймала на себе взгляд отчима. У него были невероятно красивые и страшные глаза, а к губе прилипла полоска капусты.
Как ты красива сегодня
Большая красивая любовь была главной Олесиной мечтой.
Иногда она так крепко задумывалась об этом, что забывала обо всем на свете: и вода из ванны текла через край, и рука на диктанте выписывала бессмысленные крючки и петли, и фраза обрывалась и вместо слов с губ слетал глубокий неопределенный вздох – не тот вздох, каким школьник встречает лишнее упражнение в домашнем задании («Ну куда столько?!»), а вздох томления и ожидания поцелуев, объятий и огромных букетов роз, осыпанных капельками утренней росы.
Олеся знала, что ее мало кто воспринимал всерьез – невысокую, на пару сантиметров выше Лу (и то только потому, что Лу сутулилась), худенькую девочку в школьной форме (приходилось носить из-за безденежья). Олеся мечтала о туфлях на высоченных шпильках, о дорогой косметике и духах – они окутают ее властным запахом женщины, ради которой мужчины совершают подвиги. В реальности от нее пахло дешевым стиральным порошком. А еще к ней всегда обращались «девочка»: «Девочка, ты за проезд передавала?» или «Во-он, видите девочку в розовой дубленке? Я за ней занимала!» Это было так унизительно, что Олеся старалась испепелить взглядом любого, кто так говорил – чего старшие, конечно, не замечали. Одна только Нелли Артамоновна звала ее «юная леди», что ситуацию немного скрашивало, но отнюдь не исправляло.
Той весной произошло то, чего Олеся так долго ждала. Субботнее майское утро – вдвойне счастье – уроков не задано, потому что почти конец года, на улице свет и цветение. Олеся проснулась от того, что громко, на всю квартиру звонил телефон. Она не спешила вставать, обычно к телефону подходила мать, часто она грубо отшвыривала Олесю от телефона, когда та хотела взять трубку. Тот, кто первым подходил к телефону, был кем-то вроде главы семьи, и мать не хотела терять этот статус. А может, она боялась, что там, в трубке, прозвучит чей-то особенный голос, голос, которому Олеся сможет все рассказать о матери – о ее пьянстве, о пощечинах и подзатыльниках, о ночевках непонятно где… Никакого такого голоса никогда не раздавалось в трубке, но мать все равно стремилась завладеть ей первая, и, если Олеся лезла под руку, то могла и схлопотать. Но в то утро телефон звонил и звонил, а мать все не шла и не шла, поэтому Олеся проснулась, встала и поплелась в коридор, на ходу соображая: матери нет со вчерашнего вечера, значит, где-то запила и, наверное, вернется то ли в воскресенье, то ли в понедельник.
– Алло, – сказала Олеся в трубку сонным, а оттого не совсем своим голосом. – Я вас слушаю.
– Ой, простите, девушка… кажется, я ошибся, – ответил мужской голос на той стороне трубки. – Это ведь не квартира Ивановых?
– Нет, это другая квартира.
– Простите.
– Ничего страшного. – Олеся старалась вести себя как можно взрослее. – Вы, наверное, перепутали цифры. По какому номеру вы звоните?
Мужчина назвал номер. Олеся назвала свой. Возникла пауза. Олеся хотела было положить трубку, но голос на другой стороне вдруг спросил:
– Простите, а у вас идет дождь?
Олеся отошла от телефонной тумбы на всю длину шнура и выглянула в окно. Деревья стояли мокрые, но небо сияло чистотой, хоть в рекламе стирального порошка используй.
– Нет. Уже закончился.
– Спасибо, девушка. У вас очень красивый голос, – сказал незнакомец и положил трубку.
Ее счастье было таким огромным и таким невыразимым, что она не смогла усидеть дома: вышла на улицу и, кажется, бродила несколько часов по району, не разбирая дороги. Как будто сама судьба вздохнула – и Олеся полетела, как белоснежный лепесток, закружилась в вихрях воздуха, который нес ее – она знала, знала! – к великой любви. «Меня переполняло предвкушение чуда, хотя я и не знала, что стало тому причиной», – так сказала бы она об этом Нелли Артамоновне, но в тот момент едва ли подобрала бы слова: в голове клубился золотой дым.
Она вернулась домой обессиленная и ужасно голодная и неожиданно наткнулась на мать, которую не ждала раньше завтрашнего дня. Та была мертвецки пьяна и спала в комнате на кровати. Из-за мерзкого запаха пришлось открыть форточку. Даже это не испортило Олесе настроения, она оставила мать спать, перекусила парой кусков хлеба и пошла в школу.
Возможно, тот день погас бы, оставшись в памяти только короткой вспышкой ушедшей в никуда радости, если б после уроков не случилась потасовка: Олег и Сашка, как всегда, донимали Влада Яковлева, мелкого лопоухого дурачка, но в этот раз они прицепились еще и к Полине Красноперекопской, его соседке по парте. Честно говоря, Полина с Владом сами виноваты – довыделывались: сочиняли какие-то дурацкие стишки. Влад получил несколько затрещин, а Полина («Вульгарная особа, но что взять с деревенщины: они там, на Балбесовке, даже огороды сажают», – так сказала бы Олеся Нелли Артамоновне) попала под раздачу иначе: ее рюкзак Сашка и Олег принялись пинать по всему коридору второго этажа. «Такие низменные развлечения в духе нашего класса», – вновь мысленно отметила Олеся в стиле своей пожилой приятельницы. Конфликт утрясся бы сам собой, если б не вмешательство Сергея Герасимова, который подхватил извалянный в пыли рюкзак и протянул его Полине. А та взяла его и – внезапно – покраснела. Она влюбилась! Никто, кажется, не заметил этого, но Олеся мгновенно поняла: к ним пришла любовь!
К ним – а не к ней!
Она хотела бы ошибаться, но оказалась права. Уже в понедельник Олеська заметила, как они переглядывались, как перебрасывались записочками, как улыбалась Полина, как равнодушно слушала шутки своего дружка Яковлева. Олеся перестала обращать внимание на учителей, на учебу, на других одноклассников, включая Лу, впрочем, всегда тихую и неприметную. Олеся оказалась в мире, где все было черно-белым, кроме двух цветных фигур – Его и Ее. По странному стечению обстоятельств она очутилась там, где полагалось быть только им двоим. И чем дольше это длилось, тем больнее было Олесе.