никто.
Мысль семейная
Бабушка – точнее, прабабушка, но Лола привыкла называть ее просто «ба» – была очень старенькая, хотя все еще многое делала по дому, например готовила (да кто бы это делал, если бы не она: папа занят, мама – ни-ког-да, Лоле – лень). Но еда все чаще получалась горелая или пересоленная. Поначалу Лоле было стыдно не доедать: бабушка, перенесшая в детстве голод, сердилась, если на тарелке что-то оставалось, но со временем Лола осмелела и стала выбрасывать еду в унитаз – ба, кажется, перестала что-либо замечать. Маленькая, сгорбленная, в темно-синем платье, спину она обвязывала большим темно-серым платком и ходила, немного подаваясь вперед и шаркая по полу тапочками с замятыми задниками. Ее глаза видели только то, к чему привыкли, – если дома появлялось что-то новое, бабушка не замечала этого, проходя мимо. Лола стала забывать ее имя – и бабушка его тоже, кажется, забывала.
Лола говорила: «Ба-а, я поела!» или «Ба-а, я пошла!» Может, бабушка и этого не слышала.
Мама с папой были заняты: у них был магазин.
Так они и жили: бабушка готовила кастрюли невкусной каши, а Лола их выбрасывала и питалась сникерсами, которые папа приносил пачками.
Однажды бабушка не проснулась. (Или наоборот?)
Ее похоронили очень далеко, на том кладбище, которое за Балбесовкой, и ехали туда жуть как долго – в закрытом кузове машины, как будто в маленькой комнатке без окон, в центре которой стоял гроб (тогда Лола не знала, что бабушка оказалась последней из их рода, кто вошел в посмертие сквозь землю, а не сквозь пламя; остальные погребения будут другими: вместо гроба – компактная урна с прахом). А тогда Лола думала о том, что окон нет неслучайно: чтобы никто не запомнил дорогу туда, куда не надо – в другой мир. Может, вдоль нее и мертвые с косами стоят. Хотя, скорее всего, без кос. Просто стоят на обочинах и смотрят.
Машину сильно потряхивало. Тетенька, которая сидела рядом с Лолой, сказала:
– Господи боже, завидую теть Лиде, ее хоть так не валандает!
Все на тетеньку косо посмотрели, а Лола вспомнила, что бабушку звали Лида.
А другая тетенька вздохнула и сказала:
– Дурища ты, Нелька, хоть бы тебя кто замуж взял, чтоб ты меня при людях не позорила.
Лола поняла, что эти тетеньки – мать и дочь, и удивилась: ей казалось, что они совсем одинаковые – обе полные, кудрявые, с черными круглыми глазками на желтоватых круглых лицах и отличаются только тем, что у той, которая мать, один передний зуб – золотой.
Потом, на поминках, Лола села рядом с мамой и спросила, кто эти тетеньки.
– Разве не узнаешь? – шепотом ответила мама. – Это моя сестра двоюродная Нателла с дочкой. Мы с Наткой в твои годы были на одно лицо, нас все путали… и Нелька ребенком была твоя копия!
Нелька сидела на стуле, который плохо умещал ее зад, обтянутый черным платьем. Она подпирала щеку рукой с носовым платком, а в другой руке у нее был маринованный огурец, которым она закусывала спирт.
«И я такая буду», – мрачно подумала Лола. Она тоже выпила – немножко, на дне стопочки, за упокой прабабушкиной души. У Лолы перехватило дыхание, она долго кашляла, вытаращив глаза, а все смеялись, как будто забыли, что на поминках.
Разговор шел о чем угодно, только не о покойнице.
– Травите вы людей, хапуги! – сказал кто-то папе. – Таким дерьмом торгуете! Один мужик этого «Рояля» накатил и помер! Все нутро у него выжжено было! Вот раньше…
Но принесли горячее, и скандала не вышло.
Больше Лола с тех похорон ничего не запомнила. Жизнь потекла дальше, только в коридоре кто-то то и дело запинался о бабушкины тапочки со стоптанными задниками. Один раз из-за них чуть не упал папа, а мама громко ругалась, ночью споткнувшись о них возле туалета.
Лола видела бабушку, когда заходила на кухню попить воды или взять что-то из холодильника. Бабушка стояла возле стола или возле плиты, такая же тихая, как обычно, стояла и смотрела, как те мертвые, что у дороги (без кос). Что остается мертвым, кроме как смотреть?
Наверное, она хотела заняться привычными делами – ставить на плиту большую эмалированную кастрюлю, варить в ней гречневую кашу, размачивать в молоке хлеб, молоть фарш и лепить котлеты, в которых почти нет мяса, но зато их будет много, много, много, и точно хватит надолго.
Иногда в кухне пахло подгоревшей гречкой.
А потом случилась та беда с папой. Мама вначале сказала, что он просто упал. Ну, зима, лед. Но Лола сразу поняла, что так не падают. Никто не падает прямо на лицо, чтоб сломать нос, выбить зуб, разбить губу. Чтоб глаз заплыл багровым синяком. Чтоб сломалась рука в двух местах. И ключица. И еще что-то внутри повредилось тоже.
Это кто-то сделал! Ее папу, огромного, сильного папу, кто-то избил! Лола рыдала, махала кулаками, швыряла по дому вещи и кричала, что найдет этих гадов и убьет. Что своими руками разорвет их на множество крошечных кусочков.
Но папа сказал, что сам упал, просто очень-очень неудачно. Был сильно-сильно пьяный. (Это непьющий-то папа! За кого они с мамой держали Лолу?) Несколько раз вставал и падал. Вот дурак-то. Ему даже милиция поверила. Мама протараторила у самого Лолиного лица, сильно шепелявя и плюясь сквозь дырку от зуба:
– Млчи! Н’кому н’чего н’говори! Н’кому н’чего. – Она вздохнула и добавила четче: – Мы все поняли, мы кому надо будем платить и больше ничего плохого не случится.
– Платить?! Кому? За что? За сломанную руку?
– За все! Цыц! Если кто спросит: скажешь, что папа упал. И все. Ты не знаешь, какие это люди.
– Люди?!
– Лола!
– Чтоб они сдохли все до единого!
– И я этого хочу! Лола! Послушай: это я виновата! Папа говорил, что с ними надо делиться, а я уперлась. Это же все нашими руками создавалось! Мы же все на своем горбу, товар тягали, аж пупок развязывался. Ты думаешь, хоть одна сук… хоть один родственник нам помогал? Эти рожи, что на поминках твоей бабки спирт жрали и животы набивали? Они же все только и могли, что дерьмом нас поливать, ради чего и приперлись! Натка-свиноматка и Нелька ее безголовая разве ж хоть раз бабку проведывали, звонили? Не-е-ет, они же бе-е-едные, а тут приперлись, пожрать же надо! Думаешь, хоть кто-то пожалеет нас, хоть кто-то доброе слово скажет?! Нет, скажут, так ему и надо, спекулянту, пусть бы и убили его, травит людей спиртом дешевым и китайскими шоколадками. Молчи, Лолка, просто молчи, не тронь все это.
Лола не стала спорить. Вечером она пошла на кухню, достала хлеб и принялась лепить человечков. Она была уже взрослая, чтоб всерьез верить, но за ее спиной – она это чувствовала – стояла бабушка, стояла и смотрела, как всегда, тихая и бесполезная.
Лола сказала ей, не открывая рта:
– Помоги! Ты, мертвая, сильнее меня!
А потом смяла человечков в один большой комок, шепча все, что в голову приходило, проклиная их самыми страшными словами (уроды, твари, мрази, гады, ублюдки, сволочи, мерзавцы, недоноски), которые знала, а потом еще для надежности истыкала комок иголками и булавками. Завернула во много слоев газеты и пошла в коридор – одеваться. Мама всполошилась:
– Ты куда?
– Мусор выкину!
– Какой еще мусор?! Лола! Стой, кому говорят!
– Пять минут!
Придя домой, она завалилась спать – и дрыхла как убитая несколько часов, видя во сне, как долбит мерзлую землю, чтоб зарыть сверток, а то ведь бросить так нельзя, вдруг какая голодная собака съест. Потом резко проснулась – ужасно, невыносимо хотелось есть. Не соображая, как она это делает, Лола набрала в кастрюлю воды, насыпала крупы, поставила на огонь…
Утром мама застала ее на кухне. Лола ела кашу. Пустую гречку. Из кастрюли. Ложкой.
Пахло горелым.
Папа вернулся из больницы похудевшим, но бодрым. Шутил, смеялся. Под его руководством Лола сварила свой первый суп.
– О-о, нормально картошку почистила для первого-то раза! Не бойся, курица из твоих рук не вырвется и не улетит! Держи нож крепче! Куда, куда столько соли?! Отчерпни воды пару кружек и долей чистой!
Лола не думала, что суп бывает таким вкусным.
А когда папе сняли гипс и он стал разрабатывать руку, сжимая и разжимая мячик, он вдруг вспомнил, что когда-то умел вязать.
Они нашли моток пряжи, и папа, сжимая тоненькие спицы огромными ручищами, связал Лоле шапку. Она получилась немного великовата, но Лола все равно решила, что будет носить только ее. Папа часто повторял:
– Будь осторожна! Не разговаривай с незнакомыми! Со школы всегда возвращайся в компании!
– И ты будь осторожен, папа! Очень тебя прошу! Очень-очень!
Лола обнимала его и думала, что он самый лучший папа на свете. На ногах у нее были бабушкины тапочки. Семья держалась вместе – и выстояла. Сработала ли магия, Лола так никогда и не узнала. Зато магазин работал, вплоть до 2004 года, когда сгорел из-за неисправности проводки.
Ее подают со льдом, как колу
Влад не понимал, как люди забывают. Его память напоминала плацкартный вагон поезда Москва – Владивосток – причем никто не сходил, а только подсаживались, подсаживались и подсаживались. Все уже успели сто раз сыграть в карты, проиграть свои пожитки попутчикам и отыграться, выпить водки, поорать песни, поругаться из-за политики, покурить в тамбуре и возненавидеть друг друга… А все это не кончалось. Дольше всех в памяти ехали мать, отец и Славка; отец был бессловесной фигурой, на лицо которой ложилась тень – как ни всматривайся, не разглядеть выражения глаз, мать постоянно менялась – то казалась огромной и грозной, то большой и сдобной, и только Славка всегда был одинаково противный.
Обои в детской ужасные, разрисованные, местами рваные: следы первобытного творчества. Мама, которая слишком много работала, этого не замечала, а Славка с Владом, кажется, привыкли. Славка раздобыл где-то большую карту полушарий, на полстены. Повесил над своей кроватью. Сказал, что так будет проще изучать географию. Наверное, он уже тогда искал на этой карте место, куда бы сбежать отсюда – из тесной комнаты, которую приходится делить с младшим братом. Влад не сомневался, что так и было. Однажды он хотел поговорить со Славкой про пришельцев – как говорил до этого с Андреем, своим другом: