Потом начало рассеиваться, стало светлее, замелькали перед глазами папа и мама, и прабабушка покойная тут же, и всякие разные, вроде огромной рыбы и огненного колеса пронеслись пару раз, но это неважно.
И теперь вот она стояла, в рубашке, болтаясь внутри нее, как язык внутри колокола, странная, новая. Другая Лола. Та сила, что всегда жила в ней, огромная, как она сейчас осознала, сила, которая могла бы перевернуть мир, – ушла. Не было ее больше. Была обычная девчонка восемнадцати лет. Стройная.
Может, даже красивая.
Лола поняла, что это Полина сделала ей прощальный подарок.
Потом пришла мама, стала кричать и бросаться с объятиями. И папа пришел, тоже обнял, но очень осторожно. Прабабкины тапки ткнулись в ноги. Семья села пить чай. Родители рассказали, как кормили Лолу бульоном с ложечки. Она вроде глотала автоматически, но по подбородку текло, так что непонятно, ела она или нет. Иногда она вставала – и ее находили в кухне, с отрешенным видом жующую хлебную корку (от другой еды отказывалась, не реагировала на самые аппетитные запахи). В туалет ходила сама, хотя утку на всякий случай купили. Вон она, стоит… утка. Спрятать надо, пусть никогда и не пригодится. Доктор приходила, колола какие-то уколы, предлагала положить Лолу в хорошую клинику, но папа боялся, что в незнакомой обстановке его девочке станет хуже и она окончательно потеряет связь с реальностью. Папа был прав, знал по себе, насколько легче срастаются все переломы дома.
– Надо купить мне новую одежду, – сказала Лола. – Новую красивую одежду. И в парикмахерскую надо сходить. Волосы отросли.
Родители переглянулись: их дочь, кажется, воскресла. Но возвращался ли кто прежним из царства мертвых?
В тот же день Лоле позвонил одноклассник, позвал на день рождения, куда-то за город, и она согласилась. Когда на следующий день утром отец забрал ее, глаза у нее были виновато-лукавые, платье измято, а голос – на полтона ниже.
Лола не поступила в университет в том году. И в следующем тоже (а ведь была хорошая ученица, даже один раз стала первой в классе!). Она гуляла – много и с радостью. Красилась, носила мини, целовалась и занималась сексом. Думать о сексе ей нравилось еще тогда, когда она была толстой, – а теперь ей понравилось им заниматься. У нее были разные парни (и девушки тоже, но с ними оказалось сложнее – они сильнее хотели любви, которой у Лолы не было, поэтому постепенно она решила остановиться только на мужчинах). Лола видела, что мужчины ее не любили – того остатка силы, что не ушел тогда, во время болезни, было достаточно, чтоб уметь иногда заглянуть внутрь человека, тем более в тот момент, когда он внутри тебя, – но их любовь ей и не была нужна. Когда фокусируешься на теле, можно получить множество оттенков ощущений, особенно если души почти не осталось.
Потом Лола поступила в пед, просто ради того, чтоб поступить (родители переживали, что она два года болтается без дела; ерунда, конечно, но…). Учиться оказалось скучно, и секса в Лолиной жизни стало еще больше. Однажды было даже с двумя парнями сразу. Так, ради любопытства. Но удовольствие не умножилось на два, поэтому больше Лола не экспериментировала.
А потом она залетела. Тогда же, кстати, сгорел их магазинчик.
Мама ругалась, папа ходил хмурый. А внутри Лолы росло существо. Оно не пугало ее – Лола его быстро изучила: оно и само ее боялось, как боится человека зверь, скалится и вздыбливает шерсть. Оно понимало, что идет не вовремя. Оно все понимало, вообще все.
Мама и папа решили, что больше торговлей заниматься не будут. У мамы была идея открыть компьютерный клуб, это считалось крутым и модным, но нужно скопить денег на компьютеры, на специалистов…
И тут Лола такая:
– Я беременна и буду рожать!
Мама кричит матом. Папа кричит на нее. Существо внутри кричит, потому что боится.
Родители были против. Лола честно сказала им, что не знает, кто отец ребенка. Они кричали на Лолу, она – на них, такая крутая, красивая, яркая, кричала накрашенным помадой ртом, кричала о том, что хочет ребенка и все решила.
– Сволочь неблагодарная! Эгоистка! – крикнула мама, и капелька слюны прилетела Лоле в нос.
– Избаловали… – вздохнул папа.
Назавтра они уехали по делам, а Лола осталась дома и до самого вечера слонялась из комнаты в комнату, ударяя ладонью по выключателям, как будто раздавая пощечины.
Оно должно было родиться на свет. Оно было нужно – всем.
Да! Да! Да!
Диалоги с животными
1
Влад дружил с Полиной с детского сада, мелкими они были неразлучны. Это потом, когда стало важно, что Влад – мальчик, а Полина – девочка, в их жизни появились другие друзья – Влад стал общаться с Андрюхой, а Полина – с Лолой. Но в школе Влад и Полина сидели за одной партой, а Лола только тихо завидовала, треская шоколадки на галерке. Влад и Полина росли, взрослели, связь становилась тоньше, но…
…ничего бы не изменилось, если бы Полина не пропала.
В раннем детстве у Влада была любимая игрушка – резиновый песик: остренькие ушки, дружелюбная мордочка с высунутым языком. Настоящий Дружок (Влад никогда не встречал в жизни собак с такой кличкой, только в старых советских детских книжках).
Тогда пропал папа, его не было много дней, и мама как будто тоже пропала – почти не замечала Влада со Славкой: ездила за товаром, потом на рынок. Влад часто оказывался самым последним ребенком, которого забирали из садика; даже Полину уводила домой ее веселая маленькая мама, а Влад оставался со скучающей воспитательницей и унылыми игрушками – ждать. Мама работала и в выходные. Зимой она запирала мальчишек дома с теликом, а когда потеплело, разрешила им выходить во двор. Славка должен был присматривать за младшим братом, пока тот играл с другими детьми. Большие мальчишки не брали Влада в свою игру: он был мелкий, невнятно говорил и плохо бегал, поэтому играл в песочнице с самыми маленькими. Иногда они сыпали песок ему на голову, но все-таки не прогоняли. Когда мама приходила с работы, они всей семьей шли ужинать – обычно бутербродами с колбасой и чаем, потому что мама слишком сильно уставала, чтобы готовить. Влад очень любил такие вечера: сидишь дома, наблюдаешь через окно, как во дворе растекается ночь, и внутри у тебя страшно-страшно и в то же время хорошо, потому что ты дома. Тихое торжество того, кто удачно спрятался, древнее, первобытное чувство.
Но в тот вечер все получилось по-другому. Мама сильно задержалась. Других гулявших во дворе детей разобрали по домам. Сначала малышей из песочницы, а потом и тех, с кем играл Славка. Даже большие ребята ушли. Влад со Славкой как-то незаметно остались одни. Славка бесцельно слонялся по двору, пиная все, что попадалось под ногу, а Влад сидел в песочнице. С ним был Дружок и еще маленькая красная машинка. И тогда Влад придумал такую игру: вырыл в песке ямку и закопал Дружка. А потом откопал. Быстро получилось! Тогда он решил вырыть ямку поглубже. Снова закопал игрушку. Потом опять откопал! Всякий раз, когда он добирался до зарытой собачки, его охватывал восторг: вот он, Дружок, здесь, все в порядке. Чтобы было интереснее, чтобы захватывало острее, Влад стремился вырыть ямку поглубже.
– Вла-ад! – это был голос мамы. – Домой! Я пришла!
Мама стояла возле двери в подъезд. Ну или кто-то, кто говорил голосом мамы, стоял там, в темноте.
Влад растерялся: надо идти, но… собачка! Он принялся быстро-быстро рыть песок. Надо было откопать Дружка и идти домой. Влад рыл так быстро, как мог, рыл и рыл (песок во все стороны летел), но Дружка не было видно. Наверное, Влад отвлекся на маму и забыл, в каком именно месте его зарыл. Но ведь это должно быть где-то рядом, где-то здесь, вот тут!
– Вла-ад! Домой! Ночь на дворе! Не наигрался, что ли?
Влад рыл как можно скорее, стараясь дорыть до самого дна, до земли. Где-то тут была его игрушка, вот тут, ну он же никуда не сходил с этого места! Но ее не было! Не было и все! Собачка Дружок пропала, как будто растворилась в песке!
– Слава! Возьми его и идем домой! – скомандовала мама. – Сколько можно играть? Ну!
Славка подошел к Владу, схватил его за руку и потащил за собой. Влад заорал что есть мочи и оттолкнул брата.
– Влад! А ну, домой! Быстро! – кричала мама.
Влад орал и отбивался, но Славка совладал с ним и поволок к двери.
– А ну, быстро тихо! Сил нет руку на тебя поднимать! – сквозь зубы цыкнула мама. – Домой!
Она вырвала его из рук Славки и потащила вверх по лестнице. Красную машинку в пластиковом ведерке с видимым презрением понес Славка. Влад орал и орал. Беда была в том, что говорил он плохо, звуки путались у него во рту, как непослушные шнурки от ботинок, и вылетало из него только невнятное мычание.
Дома мама стала стаскивать с него одежду и, когда Влад лягнул ее, выдираясь, схватила его крепко-крепко, прижала к себе так сильно, как будто связала, и держала долго, наверное, сто лет, пока он не стал дышать ровно.
– Что с тобой? Что, Владик? Что? Умотался? Кушать хочешь? Ножка болит?
– Са-а-аба-а-а-к-а-а…
– Тебя напугала собака?
Влад пытался рассказать маме о том, что случилось. Про то, как копал и закопал Дружка. А потом не нашел. Не нашел совсем. Хотя до этого находил. Мама держала его крепко, тихонько качала на руках и говорила:
– Тихо, родной, тихо… ты мой хороший, говори, говори… собачка… жалко… завтра найдешь… ночью с ней ничего не случится… найдешь… она там же и лежит… в темноте не видно… найдется собачка… говори, говори…
А потом они пили чай с бутербродами и Влад смотрел в окно в надежде, что завтра он найдет свою собаку. Тогда он не думал ни о чем, кроме нее. Он был маленький и глупый, не понимал, как сложно маме с двумя детьми, когда отец исчез неизвестно где. И об отце тоже не думал.
Собачка не нашлась.
Тогда, наверное, Влад впервые испытал то, что называется чувством вины. Пусть он и был совсем мелкий, но понимал, что сам зарыл собачку. И в том, что она исчезла, был виноват только он сам. Это чувство сжимало его внутри так же крепко, как мама, только мама была теплая и сильная, а оно – холодное и сильное. И всегда, когда что-то безвозвратно терялось, Влад возвращался в тот вечер.
И когда пропала Полина…
Она просто исчезла. Нашли только ее куртку (а точнее даже – не ее, а ее тогдашнего парня, Макса-мотоциклиста) на дне оврага, что за парком. И больше ничего: ни тела, ни свидетелей. Ее и не искали толком. Ну как, допросили мотоциклиста, проверили его алиби, Лолку пару раз допрашивали, она была последняя, кто Полину видел; она от Лолки вышла вечером – и все.
Ей уже исполнилось восемнадцать, совершеннолетняя, имеет право сбегать и жить так, как ей нравится. Может, рванула в Москву или Питер, в какой бордель, деньгу зашибать, так менты рассудили. Да и некому было ее искать: у матери, кроме нее, было еще трое или четверо (она постоянно рожала от разных, такие детей не считают – одним больше, одним меньше…).
Полина ушла и не вернется, ушла навсегда, и если однажды Влад услышит ее вновь, как понять ему – Полина это или кто-то другой, зовущий во тьму ее голосом?
2
Влад не любил животных, а если уж быть совсем честным: опасался их. Особенно собак (в его жизни была только одна хорошая собака, и та игрушечная). Он знал, что в Балбесовке по вечерам отпускают с цепей кавказцев и алабаев, Полина ему рассказывала, как удирала как-то раз от здоровенного пса. Влад тогда представил, что он бы точно упал (нога!) и псина бы славно им пообедала: перед глазами так и вставала огромная морда – шерсть слиплась кровавыми сосульками, клыки желтые, пасть черная – а тело Влада с вывалившимися внутренностями, цветом и видом напоминающими винегрет, лежит в пыльной балбесовской траве. В общем, было за что Владу не любить собак. Котов он не любил уже просто так (они на него не нападали, даже в его воображении). Всяких хомяков, морских свинок и прочую мелочь не любил скорее потому, что они гадили в квартире и за ними надо было убирать. В детстве у них со Славкой жил хомяк, и чистить клетку должен был, конечно же, Влад, так что, когда хомяк исчез, Влад не слишком расстроился, и нового хомяка заводить не стали.
Он учился в седьмом классе, когда в их дом въехали новые соседи. Поселились на первом этаже, как раз под их квартирой. Купили квартиру, сделали в ней ремонт. По качеству привозимых стройматериалов местные мужички-сплетники (те, которые играли в домино в беседке: дядь Вася, Михалыч и дядя Марат) определили: жить тут будут небедные люди. А уж когда повезли мебель, народ и вовсе убедился: соседи у них элитные. Яковлевых пригласили на новоселье. Влад терпеть не мог такие сборища: народу много, в основном взрослые, все толкались, что-то обсуждали и то и дело обращались к нему с дурацкими вопросами, словно ждали, что он, как маленький, скажет что-то смешное или милое. Он к тому моменту уже разучился быть смешным и милым – и только разочаровывал всех неуместно серьезным видом. Он слонялся по комнате, читая корешки книг на полках и изучая хрусталь за стеклом серванта, пока хозяйка, красивая, в больших дымчатых очках, улучив момент, не взяла его за руку.
– Тебе скучно, – сказала она. – Пошли.
Влад не любил проницательных взрослых: неприятно, когда кто-то озвучивает твои мысли, тем более – твое недовольство. Но он молча проследовал за женщиной в соседнюю комнату.
– Смотри, кто тут живет…
Влад увидел в углу большую пластиковую коробку, а в ней – маленького невероятной пушистости щенка.
– Мы его не стали выпускать, чтоб не испугался… – объяснила женщина. – Там столько людей, громкая музыка…
– Какой пушистый, – это все, что смог выдавить из себя Влад. Ну и, в принципе, это была главная характеристика сидевшего в коробке существа. Пушистость, маленькие темные глазки и странная фиолетовая пасть, из которой виднелся темный язык. У них со Славкой тоже были такие пасти и языки, когда они в деревне наелись терпкой черноплодной рябины (черт знает, зачем ели, невкусно же; наверное, только затем, чтоб ходить потом с черными языками – смешно).
– Это редкая порода, чау-чау. Собачки китайских императоров. У них очень гордая, ранимая душа.
– Я не буду ее обижать, – сказал Влад совершенно искренне.
– Хорошо.
Женщина улыбнулась и ушла, а Влад остался. Он присел на пол рядом с коробкой, где копошилось маленькое мохнатое существо. Посмотрел на щенка, а потом сказал:
– Много людей к вам пришло, конечно. Шумно. Не люблю, когда шумят. В квартиру одну, оказывается, может уместиться уйма народу. А если бы в нее набилось, как в автобусе?.. Бывает, так сдавят, что, кажется, хотят раздавить… или на ногу наступят, или локтем в нос дадут…
Он говорил, поначалу запинаясь, а потом уже потоком – из него лились мысли обо всем пережитом, обрывочные, комканные, но такие – как ему самому в тот миг казалось – понятные этому маленькому пушистому созданию. Влад знал, каково это – иметь гордую, ранимую душу.
Когда мать спохватилась, что его нет нигде, обратилась к хозяйке и они обе зашли в комнату, Влад так и сидел на полу возле коробки – и все говорил и говорил:
– Олег все время ходит и поет «Ехали уроды на поминки», на меня смотрит и ржет… а Сашка…
Он ушел домой, и в его душе так и осталась память о маленьком щенке, которого даже не вынесли показать гостям, потому что у него гордая и ранимая душа. Потом этот щенок вымахал в огромного пса, похожего на льва, и часто стоял на подоконнике второго этажа и смотрел на улицу. Влад всякий раз здоровался с ним, говоря не «привет» или «здоров», а «здравствуйте», как полагается при встрече с важной персоной (говорил тихо, про себя, но не сомневаясь, что его слышат).
Потом, когда Влад начал писать свои повести и рассказы – те, которые он сам считал настоящими, – он как будто продолжал рассказывать свою историю той собаке. Он помнил (на филфаке научили), что Блок сказал Ахматовой, что она пишет стихи как перед мужчиной, а надо – как перед богом, но все эти вещи были от него далеки, он писал как будто перед большой пушистой собакой с фиолетовым языком и гордой, ранимой душой. Перед ней он только и мог писать. И лучшее, что он создал, было написано именно так. Но то – не читали.
А писатель – тот, кого читают. Поэтому Влад начал писать про политику и удары с разворота.