Она долго набирала его номер. Раз за разом. Не берет. Потом попыталась написать в соцсетях. Сообщение повисло сиротливо, непрочитанное.
И Олеся поняла, что она здесь надолго. Она пошла в магазин, чтобы закупиться по-настоящему. Надо было взять новую электроплитку и продуктов, из которых можно сварить нормальный суп.
В магазине в этот раз было людно, хотя лиц этого люда Олеся не знала – какие-то женщины, обычные, говорят о чем-то своем – но обостренным слухом чужака она уловила:
– В доме этой старой уже неделю живет… ага, Галка сказала: неряшища ужасная, зеркало мухами засрано, в углах неметено, плинтуса пыльные…
Поздоровавшись, Олеся дождалась своей очереди, взяла каких-то круп, сахара, тушенки.
Она перестала считать дни и начала читать книги, необходимые по учебе (разумеется, электронные, не в библиотеку же ходить). Некоторые оказались такими сложными для понимания, что ломило в висках, но она не сдавалась; Олеся училась с остервенением и однажды вечером даже не заметила, что в телефоне села батарея. И старухи в углу не заметила. Но как постучали в дверь веранды – услышала.
Это снова была Галина.
– Опять набрался… скотина! И где берет?! Вы уж простите, что я… по-соседски…
Олеся посмотрела на нее: какие роскошные волосы! (Ей бы такие! У Олеси с волосами не очень… Если б ей лицо разбили, так удачно, как Галина, она разбитую скулу не спрятала бы.) Майка та же; кажется, разодрана еще больше. Домашние лосины. Тапочки на ногах. Да, в чем была, в том и бежала. К тому, кто оказался ближе.
– Заходите.
Олеся развернулась и прошла в дом. Старую, почти заржавевшую раскладушку она нашла, когда стала разбирать вторую комнату. Наводила там порядок. Драила все, как полагается – чтоб сверкало.
– Вот.
Несколько теплых, хоть и побитых молью одеял, подушка, постельное белье. Чашка чая на табуретке.
– Спокойной ночи, Галина.
Пусть спит на веранде, там ей самое место. Нельзя их жалеть, они от этого только наглеют.
Олеся подумала о старухе. Она вспомнила. Переводчица с латинского, древнегреческого и еще каких-то мертвых языков. Бабушка рассказывала о ней: нелюдимая, замкнутая, озлобленная старушенция.
Ведьма, ага.
Да тут каждая, которая не такая, как они, – ведьма. Которая сама по себе. У которой есть характер. Которая…
…качается в кресле в углу. Зырк-зырк. Скрип-скрип.
«Я здесь. Боишься?! И правильно: здесь не только я».
Но Олеся слишком устала от тревоги, вины, страха и прочих эмоций. Она спала, крепко, без снов, как и полагается человеку, у которого был тяжелый насыщенный день – и не один.
Беги дальше всех
Как только Олеся начала встречаться с Сергеем, Андрей вырезал ее из своего сердца.
В ту пору его младшая сестра Ленка вырезала бумажных куколок, которых можно было наряжать в такие же вырезанные из бумаги наряды. Ножниц, подходящих для маленьких Ленкиных ручек, в доме не было, и она орудовала громоздкими и непослушными «взрослыми» ножницами. Торопливая, порывистая Ленка резала быстро, грубо и зачастую отсекала бумажным куколкам кисти или ступни, превращая девушек в беспомощно и жутко выглядящих апмутанток. Обрезала она и специальные бумажные язычки, загибая которые, нужно крепить кукольную одежду к фигуркам.
– Дай помогу, – как-то сказал Андрей.
– Я сама! – крикнула Ленка, грозно сведя бровки на переносице. Она терпеть не могла посягательств на свою самостоятельность. Через минуту, правда, протянула брату ножницы и журнал с бумажной куклой: наверное, решила, что брат тоже хочет повырезать, и от широты душевной не могла с ним не поделиться.
Андрей долго возился, аккуратно поворачивал лист, стараясь двигаться лезвиями ножниц по самому контуру фигуры, повторяя все изгибы ее тела: округлые бедра и голени, тонкие щиколотки и острые мыски туфелек, длинные изящные руки с маленькими кистями (большой палец очень трудно не срезать!), длинную шею и, наконец, аккуратный пучок волос на макушке. Ленка следила за движениями ножниц, приоткрыв рот и напряженно сопя, – так же она делала, когда переживала за судьбу киногероя.
– Вот! – Андрей протянул ей куклу. – Смотри!
– И платье вырежи! – скомандовала Ленка.
Ночью, когда все уснули и даже лунатик Серега вроде бы спокойно лежал в кровати, Андрей смотрел в потолок, мысленно вырезая из своего сердца Олесю Скворцову, так же методично, как тогда вырезал для сестры бумажную куколку. А вырезав, повернулся на бок, приказал себе спать и заснул.
В том же году он изменил свой привычный путь утренних пробежек. Андрей любил вставать рано. Летнее утро – это улыбка матери: радует сердце, зимнее – взгляд отца: говорит «сражайся и победи!». Пока все спали, Андрей быстро одевался, тихонько выходил в коридор, открывал дверь – и выбегал на улицу. Его привычный маршрут включал круг по двору, потом по бетонной дорожке до конца квартала, потом вдоль стены девятиэтажек, мимо магазина с высоким крыльцом, обратно в свой родной двор.
В одно субботнее утро (по воскресеньям Андрей не бегал – они с мамой и Ленкой ходили в церковь), весеннее, радостное – чем ближе к концу учебного года, тем радостнее – Андрей во время своей привычной пробежки свернул за гаражи. Там было обильно насрано и намусорено, как, впрочем, и везде в не-людных местах Заводска, гаражи расписаны матом и убогими попытками освоить искусство граффити. Но если проследовать мимо гаражей чуть дальше, то картина менялась: дорожка петляла среди деревьев, их кроны бросали на нее густую тень – на какие-то несколько минут, пока впереди снова не появлялись девятиэтажки, можно было представить, что ты бежишь по лесу. В тот день Андрей заметил в тени деревьев первые ландыши. Пока они не расцвели, их невысокие жесткие листья не бросались в глаза, теряясь среди травы. Недавно сестра принесла домой букетик ландышей. Ленка и ее подружки наверняка наведывались сюда, хотя мама строго-настрого запретила ей шастать где попало. Андрею стало еще веселее, когда он понял, что теперь знает маленький секретик сестры.
Из-за деревьев на тропинку выплыла девушка. Она шла медленно – чтоб ее обогнать, ему надо было свернуть с тропы или попросить ее пропустить его вперед. Андрей не стал делать ни того ни другого, а замедлил бег, пошел почти шагом. Это была Олеся. Она не спеша шла по тропинке, в бледно-голубом сарафане, тонкая, светлая, прямая. Может, она тоже приходила за ландышами? Но в руках у нее ничего не было. Андрей боялся, что она сейчас обернется – и ему придется объясняться, что он ее не преследует и вообще… Он знал, что Олеся не из тех девушек, которые позволяют похабные намеки в свой адрес: как-то раз Олег рассказывал, что она ему «чуть глаз не вышибла, прикиньте, вот ненормальная!». Но сейчас Олеся просто шла впереди него, не оборачиваясь, хотя, конечно, не могла не слышать его шагов. Шла, словно загипнотизированная какой-то тайной целью, а потом свернула к домам и исчезла из вида. Андрей стал делать крюк за гаражи на каждой пробежке. Всякий раз он воображал, что Олеся идет впереди него, и замедлял шаг. Иногда ему казалось, что она действительно идет перед ним – столб бледно-голубого света, а иногда он думал, что и в тот первый раз она привиделась ему, что он перегрелся на солнце, не до конца проснулся или просто пережил краткое помрачение рассудка под действием гормонов (все-таки он молодой здоровый парень). Но так или иначе он бегал мимо гаражей даже зимой, представляя перед собой Олесю в розовой дубленке.
После возвращения из санатория он больше никогда не бегал этим путем. К тому же гаражи через пару лет снесли, а деревья спилили – там должны были строить новые дома. Ландыши тут больше не живут, ландыши… Было – и прошло.
Знакомство со Светой сразу зацепило Андрея. В ней что-то было – что-то редко встречающееся в женщинах, но очень привлекательное для Андрея. Их первое свидание, если так можно сказать, подразумевало ни много ни мало, а поход в театр. В Заводск приезжала экспериментальная труппа из Питера, спектакль длился каких-то совершенно неприличных шесть часов с двумя антрактами. Совершенно равнодушный к любому искусству, кроме, пожалуй, музыки, Андрей никогда до этого в театре не был, из-за чего ужасно нервничал и готовился к этому походу как к экзамену, даже надел костюм, который мать купила ему на выпускной. Он вышел с большим запасом времени, сел на автобус и уже расслабился, понимая, что точно успевает к началу, когда увидел, что двадцатка поворачивает не в ту сторону.
Народ зашумел, завозмущался, а кондуктор объяснил, что сегодня проходит праздничный забег в честь надвигающегося дня города, поэтому центр перекрыт и перекрытие продлится до позднего вечера, чтоб уж точно никто из бегунов не попал под колеса автомобиля. Проклиная все на свете, Андрей вышел из автобуса. Ему предстояло пройти через всю Подгорную, потом свернуть на Парковую, а оттуда – на площадь, на которой находился театр. Времени в обрез. Вначале он пошел быстрым шагом, а потом – побежал. Бежалось легко, хотя костюм явно не предназначался для спорта; пиджак Андрей снял и расстегнул ворот рубашки. Он бежал и бежал, а навстречу ему попадались настоящие бегуны – в спортивной форме, кто-то более-менее живой, кто-то едва волочащий ноги. Андрей бежал им навстречу, и они смотрели на него как на психа – на парня в костюме и белой рубашке, который не пойми зачем бежит наперекор общему движению. Но он бежал, думая, что вот так невольно люди и становятся бунтарями: просто бегут туда, куда им нужно, а оказывается, что против общества. А еще он думал о том, что опаздывать нельзя: это будет ошибкой, которую Света ему точно не простит.
На пересечении Подгорной и Парковой стоял человек с мегафоном:
– Впе-ред! Впе-ред! Не сда-ем-ся!
Сказал бы он пару ласковых этому подбадривальщику – стоит тут, издевается. Завернув за угол, Андрей посмотрел на часы. Опаздывает, нужно ускориться.
Он настроился на финишный рывок. Теперь успеть было важно не только из-за Светы. Когда шанс на успех так низок, желание переиграть мир возрастает многократно. Андрей ринулся вперед так, что ощутил укол в сердце, преодолел Парковую и буквально вылетел на площадь. Осталось совсем немного. Нужно перейти на шаг, выровнять дыхание. Пара минут на это у него есть.