Он успел. Света встретила его на крыльце театра. Нервно теребила билеты, но улыбнулась ему, значит, была рада. Едва они прошли на свои места, как погас свет. Спектакль был странный – как Андрей ни пытался вникнуть в суть, у него ничего не получалось. Он искренне старался разобраться, что происходит на сцене, даже забыл на мгновение, что пришел сюда не один – и как раз в это мгновение Света взяла его за руку и сказала:
– В антракте уйдем.
Он растерялся – потому, что так ничего и не понял, а понимать происходящее он считал своим долгом по жизни, но спорить не стал, и в антракте они ушли. Света потащила его к себе, в небольшую квартиру недалеко от центра. Там был еще не закончен ремонт, стены оклеены белыми обоями под покраску, на полу постелен свежий ламинат, но еще не прибиты плинтусы. Вся мебель заключалась в брошенном на пол матрасе, припорошенном строительной пылью. На этом матрасе они и занялись сексом.
– Я вначале бесилась, так от тебя потом разило, а потом меня как накрыло, – сказала Светка, когда они закончили. – Черт с ним, со спектаклем, хотя вещь, конечно, занятная, пусть и в сравнении с Европой наш постмодерн безнадежно провинциален…
Светка была интеллектуалка, снобка и стерва. Она родила ему двух дочерей, а потом бросила его и уехала к новому мужчине в Швецию. Андрей переживал расставание с ней, но больше тосковал из-за дочек. И никогда, никогда не приходила ему в голову мысль, что Света стала его женой только потому, что удачно встала почти ровненько в то самое место, из которого он много лет назад вырезал Олеську Скворцову, и что любил он всегда только женщин, ради которых надо было бежать куда-то, а они маячили впереди и вообще, возможно, только грезились ему.
Любовь похожа на спасательный круг. Или мороженое из «Мака»
Никита был у нее не первым. Первым был тот… красавчик, на праздновании Нового года на съемной квартире. Он ей так сильно понравился, что Лу сама стала к нему клеиться (к тому моменту она уже поняла: с ее внешностью или ты сама к кому-то подкатишь, или тебя похоронят девственницей). Но с тем красавчиком она так себя повела еще и потому, что была пьяна (влила в себя целый бокал шампанского; если капля никотина убивает лошадь, то капля алкоголя превращает затюканное создание в секси-тигрицу). В общем, Лу сама повисла у красавчика на шее и полезла целоваться. Он ее даже один раз оттолкнул, но она не сдалась – снова пошла в атаку. Как они оказались в ее комнате, Лу не помнила, наверное, она его туда затащила; остальные ребята продолжали праздновать на кухне. Как одежду с себя снимала, Лу тоже не зафиксировала, а ведь на ней был джинсовый комбинезон, его не так просто снять – наверное, они с красавчиком все-таки долго в нем путались. Но – справились. Лу сразу поняла, что секс ей совсем не нравится: это больно, и лицо, которое над ней нависает, кажется не таким уж красивым. А еще на ее комментарий: «Ч-черт, б-больно», – он ответил: «Потерпи, пройдет», – прямо как стоматолог, которая удаляла Лу нерв: вкрутила железную фигню в зуб и давай дергать туда-сюда, туда-сюда. Лу было больно до слез, до крика, а врач сказала: «Я анестезию вколола, ты выдумываешь, тебе не больно…» И туда-сюда в зубе… а боль дерг!.. дерг!.. Так же и тут… Лу потом так боялась стоматологов, что даже в кресле у самого доброго чуть не теряла сознание… Вот и с этим парнем, с красавчиком, было так же… Когда он наконец от нее отвалился, она тут же отползла от него подальше и замоталась в одеяло. В голове все еще витали алкогольные пары, надо было протрезветь. Гости на кухне празднично шумели, но через пару часов веселье стало затухать: кто-то ушел домой, кто-то вырубился от выпитого, кто-то пошел за догоном. Красавчик (или нет?) мирно спал. Лу встала, оделась и ушла.
На улице морозило, Заводск по всегдашнему зимнему обычаю утопал в сугробах. Хотелось закурить, а сигарет не было. Лу курила редко и только за компанию, скорее из желания казаться своей, чем из-за пристрастия к табаку, но в этот раз все было по-другому: ей действительно хотелось курить. Она подошла к какому-то ларьку, попросила сигареты. Продавщица – из окошка был виден только ее нос, торчавший из капюшона с облезлой опушкой, – фыркнула:
– Какие тебе сигареты, девочка? Совсем с дуба рухнула?
Лу уже давно исполнилось восемнадцать, но паспорта с собой она не взяла. В другой раз она бы так и ушла, но сегодня в ней что-то изменилось – и она огрызнулась:
– Я вам не девочка!
Продавщица не осталась в долгу:
– С каких это пор? Уж не с сегодня ли?
Лу смутилась, почувствовала, что краснеет, глубоко вдохнула – нос хлюпнул так, что сразу стало понятно: дурочка малолетняя.
Продавщица засмеялась:
– Озябла поди, горюшко?
Лу молча втянула сопли и вытерла слезы.
Тетка выглянула из двери ларька, посмотрела направо-налево и хвать Лу за руку. Сопротивляться не было сил. Внутри, в ларьке, оказалось очень тепло: на полу стоял маленький обогреватель. Продавщица, как фокусница, откуда-то из воздуха, как показалось Лу, достала два пластиковых стаканчика и бутылку водки.
– Покупашек нету. Празднують, а мене хозяин работать выгнал. Давай, девонька, чтоб у тебя все было… не в последний и без последствий… И чтоб мамка не заругала! Сколько тебе-то?
– Восемнадцать. – Лу отважно опрокинула в себя водку, но ничего не почувствовала – ни огня, ни серы. – Мне можно. Я сама решила.
– Ну да. Молодец.
Тетке было лет пятьдесят, наверное. Она была очень худая, вся какая-то высохшая; и еще у нее не хватало двух передних зубов. От нее пахло водкой, и по уровню жидкости в бутылке можно было сделать вывод, что она начала пить задолго до появления Лу.
– Вон там, бери. – В углу, возле коробки с деньгами, стояла тарелка, на которой лежали бутерброды со шпротами.
Пока Лу ела, продавщица разговорилась, рассказывала, как по молодости за ней мужики приударяли.
– Я была вроде тебя… тоже мелкая, но спрытная… с такими, маленькими, мужики любят… с нами любой себя шкафом чувствует…
Лу не любила думать о людях плохо, тем более о людях, ее обогревших, но ей показалось, что тетка врет: она такая старая и уродливая! Если даже Лу пришлось набрасываться на парня, как кошке на новогоднюю елку, то что уж говорить о ней…
– Замуж, главное, абы за кого не иди, – под конец продавщица решила облагодетельствовать Лу ценным советом. – Смотри, чтоб не только с хером был, но и с кошельком… Ну и с головой, конечно.
У Никиты голова точно была. Такая смешная патлатая голова. Они с Лу познакомились на другой квартире, в гостях у какой-то знакомой Лу. Тоже что-то праздновали… или просто тусовались? Кто-то припер большой мешок тарани. Соленой – все потом бегали хлебать воду из-под крана, когда пиво закончилось.
На полу, опершись спиной о кровать, сидела девушка с пушистыми длинными волосами и играла на гитаре. На кровати примостились Лу и еще несколько человек – в общем тепле и заключен смысл любых сборищ и тусовок; воробьи на ветках это вам подтвердят. Ну и потискаться можно, если кто хочет.
Лу смотрела на девушкины волосы, золотое облако, и слушала, как она играет, очень красиво, мелодию из «Ромео и Джульетты». Старого фильма, без Ди Каприо.
Девушка-самоучка играла старательно, иногда запиналась, обрывала мелодию, но продолжала играть – как настоящий музыкант. Настоящие музыканты всегда запинаются. Даже магнитофон нет-нет, да и жеванет кассету.
Никита сидел у стола и разбирал тарань.
– Уй, бля! – Он укололся костью. – Простите…
Вот тут Лу его и заметила. Он же не перед ними извинился. (Перед ними – зачем? Они все материли себя, друг друга и весь мир – в этом нет ничего неприличного.) Он перед музыкой извинился – Лу это сразу поняла. И тут же решила, что вот этот парень – тот, на ком и повиснуть не грех. Тем более она легкая.
В этот раз сложилось. Правда, Лу иногда думала – и гнала от себя эту мысль, – что Никита с ней только потому, что она сама в него впилась как клещ (опять-таки уместное сравнение для нее, мелкой), но хватку не ослабляла. Конечно, в сексе сначала все равно было ой (те, которые говорят, что больно только в первый раз, бессовестно врут), и Никита даже переживал на этот счет, но потом Лу расслабилась – и все наладилось.
Наладилось до такой степени, что Лу решила познакомить Никиту с мамой. Он так хотел произвести на Анжелику Алексеевну хорошее впечатление, что даже сходил в парикмахерскую и надел костюм (зато Лу пришла в старом комбезе: она все еще переживала период бунта). Втроем они пили чай с зефиром и обсуждали музыку, кино и литературу. Лу из вредности вставляла только реплики типа «А этого я не читала», «Хрень какая-то, наверно», «Ой, не гоните», – а мама бросала на нее ядовитые взгляды, но ничего не говорила: боялась, что дочь снова пропадет на пару лет.
Когда Никита не слышал, мама сказала:
– Вдвоем на дно пойдете. Мужчина должен работать, а не всякой ерундой голову забивать. Неужели ты не могла найти себе кого-то более практичного?
Когда мама не слышала, Никита сказал:
– Бедная ты. – И поцеловал Лу в макушку. Лу это страшно нравилось; она никогда не носила каблуки и теперь уж точно не станет, иначе они будут с Никитой почти вровень, а какие тогда поцелуи в макушку?
Они шли по улице, он в костюме и пальто (раньше, по его собственному признанию, одевался так только на собеседование; «Ты же работаешь курьером», – сказала Лу, и он засмеялся: ну все равно собеседование же), а она в джинсовом комбезе и старой куртке. На остановке, чуя их счастье, к ним тут же приклеилась старуха-попрошайка, звеневшая стаканчиком с деньгами и надсадным голосом:
– Люди до-о-обрые, пода-а-а-айте, кто сколько мо-о-ожет!
Лу всегда подавала нищим, виновато, украдкой, чувствуя на себе общее осуждение то ли за то, что подает, то ли за то, что подает слишком мало. И в этот раз она бросила в стаканчик пару монет. Старуха звякнула и отстала. Лу облегченно повела шеей, выдохнула, встретилась взглядом с Никитой. Она знала, что он сейчас скажет. Ей все (ну как все – Олеська и мать) говорили: «Эта нищая больше тебя зарабатывает!»