У него был усталый вид: огромные круги под глазами, тяжелый взгляд, он немного сутулился и иногда нервно дергал шеей.
Он был такой же, как и она. Для него, как и для нее, люди значили в сотню раз больше, чем пространство между ними, а больше всех людей значили родные. Как она любила своего отца, он любил свою мать. И так же, как и она, в школьные годы он был безответно влюблен в одноклассницу.
Кофе и декаданс
Олеся любила кафе. Столик у окна, ненавязчивая музыка, маленькая чашечка кофе и десерт – идеально.
В Заводске было много пивнух и шаурмешных, омерзительных мест, к которым Олеся не приблизилась бы и на пушечный выстрел. А вот уютных милых местечек, где на столиках стоят букеты живых цветов, а кофе подают в аккуратных белых чашечках, не хватало. С детства Олеся помнила «Лакомку», кафе в трех кварталах от них, советское заведение с высокими круглыми пластиковыми столиками и такими же высокими стульями. Работницы заведения выглядели не слишком приветливо, но носили белые фартуки, а на голове – кружевные наколки. Олесе запомнилось, что они часто протирали столы, на которых все равно было много крошек. Основной деталью интерьера кафе была огромная стеклянная витрина, сквозь которую можно было наблюдать за жизнью на улице.
Когда-то они с матерью – тогда мать еще была для Олеськи матерью, то есть ходила с мытой головой и пахла духами – пришли в «Лакомку». Мать взяла для себя кофе в маленькой чашечке, а для Олеськи – полосатое желе в железной креманке. Олеська крошечными кусочками ела желе, стараясь растянуть удовольствие. В чайной ложечке, которую ей дали, была круглая дырочка. Олеська не удержалась – и посмотрела на мать сквозь ложечку: вот она и сейчас перед ней – волосы лежат черной волной, красная помада оставляет след на крае чашки, а пальцы с длинными алыми ногтями с удивительной ловкостью держатся за крошечную ручку чашечки.
– Не балуйся, – сказала мать, и Олеся опустила ложечку.
– Зачем дырочка? – спросила она.
– Чтоб ложки не воровали, – ответила мать.
Потом кафе «Лакомка» закрылось на много лет. Всякий раз, проходя мимо, Олеся не могла не посмотреть туда – за прозрачную витрину, где стояли пластиковые столики и высокие стулья. Сам вид этого заброшенного, никому не нужного помещения навевал тяжелую мысль о том, что все хорошее навсегда осталось там – в далеком детстве. Да и было того хорошего всего ничего: молочно-шоколадное желе да вид на мать сквозь дырку в ложке.
Но когда Олеська пошла в девятый класс, кафе неожиданно открыли. Теперь это было уже другое, современное заведение, пусть и сохранившее прежнее название. Вдоль стеклянной витрины поставили длинный узкий стол, за которым располагались посетители. Официантов нет, сам покупаешь еду и с подносом направляешься к столику. Олеська с Лу решили сходить туда вдвоем: Лу мать давала немного денег на карманные расходы, а Олеська к тому моменту уже научилась ловко и беззастенчиво воровать у матери. День выдался жаркий, нетипичный для августа, месяца мягкого и усталого. Такое явление – когда внезапно на несколько дней устанавливается жара, в Заводске называли «сбежала чертова собака». Объяснений, что это значит, ни у кого не было – ситуация типичная для большинства заводских суеверий, которые опирались на что-то невидимое и забытое. Никто не знал, почему рыбы-черти называются именно так и что случилось с чертовой собакой – на все это был ответ вроде «ну, так говорят» или «да черт его знает».
– Мне кажется, так говорят потому, что у нас в городе много бродячих псов. Можно представить, что среди них есть и чертова собака. Огромная и черная. – Олеська купила стаканчик газировки и пирожное в виде лебедя в корзинке. – Бегает по городу и извергает пламя. Собаки дышат, открыв пасть и вывалив язык. Если он ярко-красный, и правда похоже на огонь.
– А я думала, что так говорят потому, что черт ушел из ада и ищет собаку… ну, раз она сбежала. – Лу потягивала через соломинку молочный коктейль. – Черт ушел искать собаку и дверь неплотно закрыл, вот в городе и жарко. А собака… я думаю, она маленькая, типа мопса… – Лу боялась больших собак, да что там собак, один раз на нее сел огромный комар-карамора, и она побелела от страха. – Я видела черного мопса, у него такие грустные глазки… может, он и есть чертова собака? Поэтому черт ее и ищет: она маленькая, и с ней может случиться что-то плохое…
Девочки сидели напротив стеклянной витрины. Из-за жары Лу оделась очень легко: в коротенькую джинсовую юбочку и ярко-розовый топ. Олеська надела свой любимый белый хлопковый сарафан. Глядя на Лу, рассуждающую об особенностях адского собаководства, Олеська подумала: «Она выглядит так, будто ей не пятнадцать, а десять. Как маленькая». Лу все говорила и говорила, иногда ненадолго замолкая, чтобы потянуть коктейль из трубочки, Олеська рассеянно слушала ее, болтая в воздухе ногой в босоножке. Ее что-то беспокоило, и она не могла понять, в чем дело, пока взгляд не сфокусировался на стоявшей за стеклом – с той стороны витрины – фигуре. Пожилой мужчина, высокий, жилистый и заметно сутулый. Олеська отметила странное сочетание черных густых нависших над глазами бровей и белых косм на голове. Во всей его фигуре было что-то болезненно-неаккуратное – мятая светлая рубашка с коротким рукавом плохо заправлена в брюки, и сам цвет рубашки и брюк какой-то неприятный – грязно-бежевый, тот самый цвет, в который, как хорошо знала Олеська на примере матери, превращается белое белье, если его преступно долго не стирать. Разумеется, старик был одет в чистую, даже глаженую одежду, но впечатление чего-то грязного от него все равно исходило. Но дело было, конечно, не только в цвете одежды. Взгляд старика был устремлен вниз. «Куда он смотрит?» – подумала Олеся и в ту же секунду поняла: витрина. С той стороны ведь все видно не только ей, но и ему. Лу сидела, по-детски поджав одну ногу под себя и отталкиваясь от пола носком сандалии. Юбка ее не то что задралась, она совсем съехала вверх, к талии.
– Лу! – Олеська толкнула подругу локтем. – Нам пора!
– Уже? – Луиза развернулась в ее сторону всем корпусом. – А я думала, еще посидим. Тут здорово! Пока мы тут сидели, я четырех собак заметила: рыжую, белую…
– Пошли. – Олеська встала со стула.
Старик все еще стоял за витриной. Теперь, когда положение тела Лу изменилось, изменилось и направление его взгляда, даже шея вытянулась как-то немного неестественно. Он, уже вне всяких сомнений, пялился на трусы Лу. Олеська пристально посмотрела на него: она знала, что взгляд у нее тяжелый, по крайней мере так ей сказал как-то раз историк, который пришел на урок в свитере, надетом шиворот-навыворот. Олеська буравила его взглядом до тех пор, пока он нервно не задергался, словно получил разряд тока, и не сказал: «Что со мной не так? Скворцова, бога ради, скажи, что со мной не так?» Этот взгляд она иногда тренировала перед зеркалом. Глаза у Олеси были не то чтоб выразительные – явно не те, о которых писали в книгах «большие, глубокие, как лесные озера с прохладной водой» – нет, глаза у нее были темно-карие, обычной формы – не какие-нибудь там загадочно-раскосые или миндалевидные – обычные маленькие глазки, только иногда обжигающие, словно угольки. Вот и сейчас, видимо, старик это заметил – и быстро и как-то виновато отвернулся.
– …белую в черных пятнах, очень грязную, и еще одну… Лесь, ты заметила ее? Знаешь, какая это порода, когда вся черная и вот так, – Лу приложила ладошки к голове, – торчат уши…
– Не знаю.
Они направились к выходу, но по пути Олеська решительно свернула в сторону прилавка: за ним стояла молодая женщина, красивая и приветливая, но без белого кружевного фартука и наколки в волосах.
– Там. – Олеська кивнула в сторону витрины. При необходимости она бы продолжила: «…на нас пялился какой-то дед», но продавщица, кажется, все поняла – она густо покраснела и сказала:
– Извините. Его уже прогоняли, хозяин грозился ему ребра пересчитать.
Олеська развернулась и направилась к выходу. Ее впечатление от кафе «Лакомка» было безнадежно испорчено, и больше она никогда туда не заходила.
Очевидный выход – убрать стеклянную витрину – напрашивался сам собой, но владелец кафе так этого и не сделал. Впоследствии «мерзкий дед» стал притчей во языцех, поговаривали, что несколько раз местные мужики его даже били, а потом он куда-то исчез, скорее всего – умер. Особенно впечатлительные продолжали его видеть и спустя много лет, породив что-то вроде очередной городской легенды. Уже повзрослев, Леська поняла, что по итогу все это оказалось на руку владельцу «Лакомки»: даже такая грязная история годилась на роль легенды, а став частью легенды, «Лакомка» обрела своего рода бессмертие: ничем не примечательное кафе пережило даже ковид («В отличие от шаверменной Шараповых», – злорадно отмечала про себя Олеська).
Когда Олеся жила с Яном, они часто предпочитали ужину дома поход куда-то в люди. Хотя в заведениях Заводска готовили весьма посредственно, это с лихвой искупалось в глазах Олеси ярким светом, белыми скатертями, красивой посудой. После возвращения в дом матери поход в кафе каждое субботнее утро стал для Олеси чем-то вроде ритуала. К тому же у нее оставались свидания. Поначалу Олесе хотелось найти мужчину, который мог бы заменить Яна, потом – просто хотелось мужского внимания: «Отлично выглядишь», «М-м, что за духи?», «Мне нравится, когда ты так смотришь…», потом возникло раздражение и желание сливать на мужчин накопившиеся усталость и злость. Чем неприятнее оказывался кавалер, тем больше ей нравилось свидание. Она соглашалась на встречи со всеми: с охранниками вроде ее бывшего одноклассника Олега, с жалкими маменькиными сынками и городскими сумасшедшими. Олеся и сама понимала, что главное, ради чего она ходит на эти встречи, – это слышать стук собственных каблуков, особенно звонкий в те дни, когда она спешила на свидание, это блеск в глазах, который она видит в зеркале, когда подкрашивает губы, это удовольствие от нового платья, надетого по такому случаю.